Неточные совпадения
«Неужели это
вера? — подумал он, боясь верить своему счастью. — Боже мой, благодарю Тебя»! — проговорил он, проглатывая поднимавшиеся рыданья и вытирая обеими
руками слезы, которыми полны были его глаза.
В то время как они говорили, толпа хлынула мимо них к обеденному столу. Они тоже подвинулись и услыхали громкий голос одного господина, который с бокалом в
руке говорил речь добровольцам. «Послужить за
веру, за человечество, за братьев наших, — всё возвышая голос, говорил господин. — На великое дело благословляет вас матушка Москва. Живио!» громко и слезно заключил он.
Княгиня шла впереди нас с мужем
Веры и ничего не видала: но нас могли видеть гуляющие больные, самые любопытные сплетники из всех любопытных, и я быстро освободил свою
руку от ее страстного пожатия.
Много опечалились оттого бедные невольники, ибо знали, что если свой продаст
веру и пристанет к угнетателям, то тяжелей и горше быть под его
рукой, чем под всяким другим нехристом.
С плеч ее по
руке до кисти струилась легкая ткань жемчужного цвета, кожа
рук, просвечивая сквозь нее, казалась масляной. Она была несравнимо красивее Лидии, и это раздражало Клима. Раздражал докторальный и деловой тон ее, книжная речь и то, что она, будучи моложе
Веры Петровны лет на пятнадцать, говорила с нею, как старшая.
— Скажу, что ученики были бы весьма лучше, если б не имели они живых родителей. Говорю так затем, что сироты — покорны, — изрекал он, подняв указательный палец на уровень синеватого носа. О Климе он сказал, положив сухую
руку на голову его и обращаясь к
Вере Петровне...
— Я тоже не могла уснуть, — начала она рассказывать. — Я никогда не слышала такой мертвой тишины. Ночью по саду ходила женщина из флигеля, вся в белом, заломив
руки за голову. Потом вышла в сад
Вера Петровна, тоже в белом, и они долго стояли на одном месте… как Парки.
Затем они расступились, освобождая дорогу
Вере Петровне Самгиной, она шла под
руку со Спивак, покрытая с головы до ног черными вуалями, что придавало ей сходство с монументом, готовым к открытию.
Вера Петровна молчала, глядя в сторону, обмахивая лицо кружевным платком. Так молча она проводила его до решетки сада. Через десяток шагов он обернулся — мать еще стояла у решетки, держась за копья обеими
руками и вставив лицо между
рук. Самгин почувствовал неприятный толчок в груди и вздохнул так, как будто все время задерживал дыхание. Он пошел дальше, соображая...
— Материалисты утверждают, что психика суть свойство организованной материи, мысль — химическая реакция. Но — ведь это только терминологически отличается от гилозоизма, от одушевления материи, — говорил Томилин, дирижируя
рукою с пряником в ней. — Из всех недопустимых опрощений материализм — самое уродливое. И совершенно ясно, что он исходит из отчаяния, вызванного неведением и усталостью безуспешных поисков
веры.
— Неизлечимый, — повторила она, опустив
руку вдоль тела. — Тоскуешь по
вере, а — поверить боишься.
Другой доктор, старик Вильямсон, сидел у стола, щурясь на огонь свечи, и осторожно писал что-то,
Вера Петровна размешивала в стакане мутную воду, бегала горничная с куском льда на тарелке и молотком в
руке.
Вера Петровна, погладив платочком вуаль на лице, взяла сына под
руку.
Взмахнув
руками, точно желая обнять или оттолкнуть его, не пустить в комнату,
Вера Петровна сказала неестественно громко...
— Мир вдохновляется Францией, — говорил доктор, размахивая левой
рукой, а правой вынул часы из кармана жилета и показал циферблат
Вере Петровне.
— Виноват,
Вера, я тоже сам не свой! — говорил он, глубоко тронутый ее горем, пожимая ей
руку, — я вижу, что ты мучаешься — не знаю чем… Но — я ничего не спрошу, я должен бы щадить твое горе — и не умею, потому что сам мучаюсь. Я приду ужо, располагай мною…
Она пристально смотрела на
Веру; та лежала с закрытыми глазами. Татьяна Марковна, опершись щекой на
руку, не спускала с нее глаз и изредка, удерживая вздохи, тихо облегчала ими грудь.
Прочими книгами в старом доме одно время заведовала
Вера, то есть брала, что ей нравилось, читала или не читала, и ставила опять на свое место. Но все-таки до книг дотрогивалась живая
рука, и они кое-как уцелели, хотя некоторые, постарее и позамасленнее, тронуты были мышами.
Вера писала об этом через бабушку к Райскому, и он поручил передать книги на попечение Леонтия.
— «Иван Иванович!» — сказала
Вера умоляющим голосом. «
Вера Васильевна! — перебил он, — решите, идти мне завтра к Татьяне Марковне и просить вашей
руки или кинуться в Волгу!..»
Вера молча пожала ей
руку.
Он глядел на
Веру. Она встала, поцеловала
руку у бабушки, вместо поклона взглядом простилась с остальными и вышла.
— Да,
Вера, теперь я несколько вижу и понимаю тебя и обещаю: вот моя
рука, — сказал он, — что отныне ты не услышишь и не заметишь меня в доме: буду «умник», — прибавил он, — буду «справедлив», буду «уважать твою свободу», и как рыцарь буду «великодушен», буду просто — велик! Я — grand coeur! [великодушен! (фр.)]
После завтрака все окружили Райского. Марфенька заливалась слезами: она смочила три-четыре платка.
Вера оперлась ему
рукой на плечо и глядела на него с томной улыбкой, Тушин серьезно. У Викентьева лицо дружески улыбалось ему, а по носу из глаз катилась слеза «с вишню», как заметила Марфенька и стыдливо сняла ее своим платком.
Вера почти умилилась внутренне, но не смогла ничего ответить ей, а только тяжело перевела дух и положила ей
руку на плечо.
Райский сидел целый час как убитый над обрывом, на траве, положив подбородок на колени и закрыв голову
руками. Все стонало в нем. Он страшной мукой платил за свой великодушный порыв, страдая, сначала за
Веру, потом за себя, кляня себя за великодушие.
Вера, взглянув на письмо, оцепенела, как будто от изумления, и с минуту не брала его из
рук Якова, потом взяла и положила на стол, сказав коротко: «Хорошо, поди!»
—
Вера, мне не далеко до этого состояния: еще один ласковый взгляд, пожатие
руки — и я живу, блаженствую… Скажи, что мне делать?
Он подал
Вере руку и почти втащил ее в беседку по сломанным ступеням.
Райский положил щеку на
руку, смотрел около и ничего не видел, кроме дорожки к крыльцу
Веры, чувствовал только яд лжи, обмана.
Он умерил шаг, вдумываясь в ткань романа, в фабулу, в постановку характера
Веры, в психологическую, еще пока закрытую задачу… в обстановку, в аксессуары; задумчиво сел и положил
руки с локтями на стол и на них голову. Потом поцарапал сухим пером по бумаге, лениво обмакнул его в чернила и еще ленивее написал в новую строку, после слов «Глава I...
—
Вера,
Вера! — сказал он тихо, с сухими губами, взяв ее за
руки, — у тебя нет доверия ко мне!
— Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока
Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна — Бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда с ней не сладишь! Этого «рожна» я и тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да ты это с чего взял: говорил, что ли, с ней, заметил что-нибудь? Ты скажи мне, родной, всю правду! — умоляющим голосом прибавила она, положив ему на плечо
руку.
«Это — лилия! Где прежняя
Вера? Которая лучше: та или эта?» — думал он, протягивая ей в умилении
руки.
Ах, если б мне страсть! — сказал он, глядя жаркими глазами на
Веру и взяв ее за
руки.
И Татьяна Марковна, наблюдая за
Верой, задумывалась и как будто заражалась ее печалью. Она тоже ни с кем почти не говорила, мало спала, мало входила в дела, не принимала ни приказчика, ни купцов, приходивших справляться о хлебе, не отдавала приказаний в доме. Она сидела, опершись
рукой о стол и положив голову в ладони, оставаясь подолгу одна.
Он исполнил ее желание, Марина пришла и получила приказание отдать записку кучеру Василью. Потом
Вера сложила
руки.
Вера обеими
руками вцепилась ей в кофту и прижалась лицом к ее лицу.
Татьяна Марковна тяжело встала на ноги и села на кушетку.
Вера подала ей одеколон и воды, смочила ей виски, дала успокоительных капель и сама села на ковре, осыпая поцелуями ее
руки.
— Это мой другой страшный грех! — перебила ее Татьяна Марковна, — я молчала и не отвела тебя… от обрыва! Мать твоя из гроба достает меня за это; я чувствую — она все снится мне… Она теперь тут, между нас… Прости меня и ты, покойница! — говорила старуха, дико озираясь вокруг и простирая
руку к небу. У
Веры пробежала дрожь по телу. — Прости и ты,
Вера, — простите обе!.. Будем молиться!..
Средство или ключ к ее горю, если и есть — в
руках самой
Веры, но она никому не вверяет его, и едва теперь только, когда силы изменяют, она обронит намек, слово, и опять в испуге отнимет и спрячется. Очевидно — она не в силах одна рассечь своего гордиева узла, а гордость или привычка жить своими силами — хоть погибать, да жить ими — мешает ей высказаться!
Вера мельком оглядела общество, кое-где сказала две-три фразы, пожала
руки некоторым девицам, которые уперли глаза в ее платье и пелеринку, равнодушно улыбнулась дамам и села на стул у печки.
Наконец
Вера надела пальто, взяла его под
руку и сказала: «Пойдемте!»
Одна
Вера ничего этого не знала, не подозревала и продолжала видеть в Тушине прежнего друга, оценив его еще больше с тех пор, как он явился во весь рост над обрывом и мужественно перенес свое горе, с прежним уважением и симпатией протянул ей
руку, показавшись в один и тот же момент и добрым, и справедливым, и великодушным — по своей природе, чего брат Райский, более его развитой и образованный, достигал таким мучительным путем.
Он теперь уже не звал более страсть к себе, как прежде, а проклинал свое внутреннее состояние, мучительную борьбу, и написал
Вере, что решился бежать ее присутствия. Теперь, когда он стал уходить от нее, — она будто пошла за ним, все под своим таинственным покрывалом, затрогивая, дразня его, будила его сон, отнимала книгу из
рук, не давала есть.
Когда
Вера, согретая в ее объятиях, тихо заснула, бабушка осторожно встала и, взяв ручную лампу, загородила
рукой свет от глаз
Веры и несколько минут освещала ее лицо, глядя с умилением на эту бледную, чистую красоту лба, закрытых глаз и на все, точно
рукой великого мастера изваянные, чистые и тонкие черты белого мрамора, с глубоким, лежащим в них миром и покоем.
— Мы высказались… отдаю решение в ваши
руки! — проговорил глухо Марк, отойдя на другую сторону беседки и следя оттуда пристально за нею. — Я вас не обману даже теперь, в эту решительную минуту, когда у меня голова идет кругом… Нет, не могу — слышите,
Вера, бессрочной любви не обещаю, потому что не верю ей и не требую ее и от вас, венчаться с вами не пойду. Но люблю вас теперь больше всего на свете!.. И если вы после всего этого, что говорю вам, — кинетесь ко мне… значит, вы любите меня и хотите быть моей…
Он срисовал ее, показал Марфеньке и
Вере: первая
руками всплеснула от удовольствия, а
Вера одобрительно кивнула головой.
—
Вера!
Вера! — в ужасе говорил Райский, протягивая ей
руки, чтоб ей помешать.
«А почему ж нет? — ревниво думал опять, — женщины любят эти рослые фигуры, эти открытые лица, большие здоровые
руки — всю эту рабочую силу мышц… Но ужели
Вера!..»
Она глубже опустила туда
руку. У него в одну минуту возникли подозрения насчет
Веры, мелькнуло в голове и то, как она недавно обманула его, сказав, что была на Волге, а сама, очевидно, там не была.