Неточные совпадения
— Я не проповедую коммунизма, кузина, будьте покойны. Я
только отвечаю на ваш вопрос: «что делать»,
и хочу доказать, что никто не имеет права не знать жизни. Жизнь сама тронет, коснется, пробудит от этого блаженного успения —
и иногда очень грубо. Научить «что делать» — я тоже не могу, не умею. Другие научат. Мне хотелось бы разбудить вас: вы спите, а не живете. Что из этого выйдет, я не знаю — но не могу
оставаться и равнодушным к вашему сну.
Он медленно ушел домой
и две недели ходил убитый, молчаливый, не заглядывал в студию, не видался с приятелями
и бродил по уединенным улицам. Горе укладывалось, слезы иссякли, острая боль затихла,
и в голове
только оставалась вибрация воздуха от свеч, тихое пение, расплывшееся от слез лицо тетки
и безмолвный, судорожный плач подруги…»
— Успокойтесь: ничего этого нет, — сказала она кротко, —
и мне
остается только поблагодарить вас за этот новый урок, за предостережение. Но я в затруднении теперь, чему следовать: тогда вы толкали туда, на улицу — теперь… боитесь за меня. Что же мне, бедной, делать!.. — с комическим послушанием спросила она.
Вот тут Райский поверял себя, что улетало из накопившегося в день запаса мыслей, желаний, ощущений, встреч
и лиц. Оказывалось, что улетало все —
и с ним
оставалась только Вера. Он с досадой вертелся в постели
и засыпал — все с одной мыслью
и просыпался с нею же.
— С тобой случилось что-нибудь, ты счастлива
и захотела брызнуть счастьем на другого: что бы ни было за этим, я все принимаю, все вынесу — но
только позволь мне быть с тобой, не гони, дай
остаться…
Она пробралась к развалившейся
и полусгнившей беседке в лесу, который когда-то составлял часть сада. Крыльцо отделилось от нее, ступени рассохлись, пол в ней осел,
и некоторые доски провалились, а другие шевелились под ногами.
Оставался только покривившийся набок стол, да две скамьи, когда-то зеленые,
и уцелела еще крыша, заросшая мхом.
— Хорошо,
оставайтесь! — прибавила потом решительно, — пишите ко мне,
только не проклинайте меня, если ваша «страсть», — с небрежной иронией сделала она ударение на этом слове, —
и от этого не пройдет! — «А может быть,
и пройдет… — подумала сама, глядя на него, — ведь это так, фантазия!»
— Вы мне нужны, — шептала она: — вы просили мук, казни — я дам вам их! «Это жизнь!» — говорили вы: — вот она — мучайтесь,
и я буду мучаться, будем вместе мучаться… «Страсть прекрасна: она кладет на всю жизнь долгий след,
и этот след люди называют счастьем!..» Кто это проповедовал? А теперь бежать: нет!
оставайтесь, вместе кинемся в ту бездну! «Это жизнь,
и только это!» — говорили вы, — вот
и давайте жить! Вы меня учили любить, вы преподавали страсть, вы развивали ее…
— Не знаю! — сказал он с тоской
и досадой, — я знаю
только, что буду делать теперь, а не заглядываю за полгода вперед. Да
и вы сами не знаете, что будет с вами. Если вы разделите мою любовь, я
останусь здесь, буду жить тише воды, ниже травы… делать, что вы хотите… Чего же еще? Или… уедем вместе! — вдруг сказал он, подходя к ней.
Его новые правда
и жизнь не тянули к себе ее здоровую
и сильную натуру, а послужили
только к тому, что она разобрала их по клочкам
и осталась вернее своей истине.
От этого она
только сильнее уверовала в последнее
и убедилась, что — как далеко человек ни иди вперед, он не уйдет от него, если
только не бросится с прямой дороги в сторону или не пойдет назад, что самые противники его черпают из него же, что, наконец, учение это — есть единственный, непогрешительный, совершеннейший идеал жизни, вне которого
остаются только ошибки.
Ему казалось невероятно, чтобы Марк устоял в своих понятиях
и остался только на дне обрыва.
За отсутствием Татьяны Марковны Тушин вызвался быть хозяином Малиновки. Он называл ее своей зимней квартирой, предполагая ездить каждую неделю, заведовать домом, деревней
и прислугой, из которой
только Василиса, Егор, повар
и кучер уезжали с барыней в Новоселово. Прочие все
оставались на месте, на своем положении. Якову
и Савелью поручено было состоять в распоряжении Тушина.
Но ни Тушин, ни Вера, ни сама Татьяна Марковна, после ее разговора с первым, не обменялись ни одним словом об этом. Туманное пятно
оставалось пятном, не
только для общества, но для самих действующих лиц, то есть для Тушина
и бабушки.
—
Останьтесь,
останьтесь! — пристала
и Марфенька, вцепившись ему в плечо. Вера ничего не говорила, зная, что он не
останется,
и думала
только, не без грусти, узнав его характер, о том, куда он теперь денется
и куда денет свои досуги, «таланты», которые вечно будет
только чувствовать в себе
и не сумеет ни угадать своего собственного таланта, ни остановиться на нем
и приспособить его к делу.
Неточные совпадения
Стародум. Как! А разве тот счастлив, кто счастлив один? Знай, что, как бы он знатен ни был, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю свою знатность устремил на то
только, чтоб ему одному было хорошо, который бы
и достиг уже до того, чтоб самому ему ничего желать не
оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь есть чего бояться?
Тут
только понял Грустилов, в чем дело, но так как душа его закоснела в идолопоклонстве, то слово истины, конечно, не могло сразу проникнуть в нее. Он даже заподозрил в первую минуту, что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар
и которая во время отпадения глуповцев в идолопоклонстве одна
осталась верною истинному богу.
Но в том-то именно
и заключалась доброкачественность наших предков, что как ни потрясло их описанное выше зрелище, они не увлеклись ни модными в то время революционными идеями, ни соблазнами, представляемыми анархией, но
остались верными начальстволюбию
и только слегка позволили себе пособолезновать
и попенять на своего более чем странного градоначальника.
Произошло объяснение; откупщик доказывал, что он
и прежде был готов по мере возможности; Беневоленский же возражал, что он в прежнем неопределенном положении
оставаться не может; что такое выражение, как"мера возможности", ничего не говорит ни уму, ни сердцу
и что ясен
только закон.
Начались подвохи
и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков
оставался нем как рыба
и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки,
только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской
и с тех пор затосковал.