Неточные совпадения
— Да, именно — своего рода. Вон у меня в отделении служил помощником Иван Петрович:
тот ни одной чиновнице, ни одной горничной проходу не дает,
то есть красивой, конечно. Всем говорит любезности, подносит конфекты, букеты: он развит, что
ли?
— По крайней мере, можете
ли вы, cousin, однажды навсегда сделать resume: [вывод (фр.).] какие это их правила, — она указала на улицу, — в чем они состоят, и отчего
то, чем жило так много людей и так долго, вдруг нужно менять на другое, которым живут…
А спросили
ли вы себя хоть раз о
том: сколько есть на свете людей, у которых ничего нет и которым все надо?
Она была покойна, свежа. А ему втеснилось в душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что у ней теперь на уме, что в сердце, хотелось прочитать в глазах, затронул
ли он хоть нервы ее; но она ни разу не подняла на него глаз. И потом уже, когда после игры подняла, заговорила с ним — все
то же в лице, как вчера, как третьего дня, как полгода назад.
Заболеет
ли кто-нибудь из людей — Татьяна Марковна вставала даже ночью, посылала ему спирту, мази, но отсылала на другой день в больницу, а больше к Меланхолихе, доктора же не звала. Между
тем чуть у которой-нибудь внучки язычок зачешется или брюшко немного вспучит, Кирюшка или Влас скакали, болтая локтями и ногами на неоседланной лошади, в город, за доктором.
Правда
ли это, нет
ли — знали только они сами. Но правда
то, что он ежедневно являлся к ней, или к обеду, или вечером, и там кончал свой день. К этому все привыкли и дальнейших догадок на этот счет никаких не делали.
Тит Никоныч любил беседовать с нею о
том, что делается в свете, кто с кем воюет, за что; знал, отчего у нас хлеб дешев и что бы было, если б его можно было возить отвсюду за границу. Знал он еще наизусть все старинные дворянские домы, всех полководцев, министров, их биографии; рассказывал, как одно море лежит выше другого; первый уведомит, что выдумали англичане или французы, и решит, полезно
ли это или нет.
Хотя Райский не разделял мнения ни дяди, ни бабушки, но в перспективе у него мелькала собственная его фигура,
то в гусарском,
то в камер-юнкерском мундире. Он смотрел, хорошо
ли он сидит на лошади, ловко
ли танцует. В
тот день он нарисовал себя небрежно опершегося на седло, с буркой на плечах.
Три полотна переменил он и на четвертом нарисовал
ту голову, которая снилась ему, голову Гектора и лицо Андромахи и ребенка. Но рук не доделал: «Это последнее дело, руки!» — думал он. Костюмы набросал наобум, кое-как, что наскоро прочел у Гомера: других источников под рукой не было, а где их искать и скоро
ли найдешь?
— В
тот же вечер, разумеется. Какой вопрос! Не думаете
ли вы, что меня принуждали!..
— Как, Софья Николаевна? Может
ли быть? — говорил Аянов, глядя во все широкие глаза на портрет. — Ведь у тебя был другой;
тот, кажется, лучше: где он?
— Хорошо: скажите, чувствуете
ли вы какую-нибудь перемену с
тех пор, как этот Милари…
Она
то смеялась,
то хмурилась, глядела так свежо и бодро, как это утро, наблюдая, всем
ли поровну достается, не подскакивает
ли галка, не набралось
ли много воробьев.
— Да как это ты подкрался: караулили, ждали, и всё даром! — говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у меня по ночам. Вот и теперь послала было Егорку верхом на большую дорогу, не увидит
ли тебя? А Савелья в город — узнать. А ты опять — как тогда! Да дайте же завтракать! Что это не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции! Что прежде готово,
то и подавайте.
— Что ему делается? сидит над книгами, воззрится в одно место, и не оттащишь его! Супруга воззрится в другое место… он и не видит, что под носом делается. Вот теперь с Маркушкой подружился: будет прок! Уж он приходил, жаловался, что
тот книги, что
ли, твои растаскал…
Он прижал ее руку к груди и чувствовал, как у него бьется сердце, чуя близость… чего? наивного, милого ребенка, доброй сестры или… молодой, расцветшей красоты? Он боялся, станет
ли его на
то, чтоб наблюдать ее, как артисту, а не отдаться, по обыкновению, легкому впечатлению?
Даст
ли ему кто щелчка или дернет за волосы, ущипнет, — он сморщится, и вместо
того, чтоб вскочить, броситься и догнать шалуна, он когда-то соберется обернуться и посмотрит рассеянно во все стороны, а
тот уж за версту убежал, а он почесывает больное место, опять задумывается, пока новый щелчок или звонок к обеду не выведут его из созерцания.
Промыслить обед, стащить или просто попросить — он был еще менее способен, нежели преследовать похитителей. Зато если ошибкой, невзначай, сам набредет на съестное, чужое
ли, свое
ли —
то непременно, бывало, съест.
«Все
та же; все верна себе, не изменилась, — думал он. — А Леонтий знает
ли, замечает
ли? Нет, по-прежнему, кажется, знает наизусть чужую жизнь и не видит своей. Как они живут между собой… Увижу, посмотрю…»
— Не пиши, пожалуйста, только этой мелочи и дряни, что и без романа на всяком шагу в глаза лезет. В современной литературе всякого червяка, всякого мужика, бабу — всё в роман суют… Возьми-ка предмет из истории, воображение у тебя живое, пишешь ты бойко. Помнишь, о древней Руси ты писал!.. А
то далась современная жизнь!.. муравейник, мышиная возня: дело
ли это искусства!.. Это газетная литература!
— А твой титан — настоящий Цесарь, что: не
то же
ли самое хотел сделать?
Жилось ему сносно: здесь не было ни в ком претензии казаться чем-нибудь другим, лучше, выше, умнее, нравственнее; а между
тем на самом деле оно было выше, нравственнее, нежели казалось, и едва
ли не умнее. Там, в куче людей с развитыми понятиями, бьются из
того, чтобы быть проще, и не умеют; здесь, не думая о
том, все просты, никто не лез из кожи подделаться под простоту.
Бабушка добыла себе, как будто купила на вес, жизненной мудрости, пробавляется ею и знать не хочет
того, чего с ней не было, чего она не видала своими глазами, и не заботится, есть
ли там еще что-нибудь или нет.
— Ну, как хочешь, а я держать тебя не стану, я не хочу уголовного дела в доме. Шутка
ли, что попадется под руку,
тем сплеча и бьет! Ведь я говорила тебе: не женись, а ты все свое, не послушал — и вот!
Позовут
ли ее одеть барышень, гладить, сбегать куда-нибудь, убрать, приготовить, купить, на кухне
ли помочь: в нее всю как будто вложена какая-то молния, рукам дана цепкость, глазу верность. Она все заметит, угадает, сообразит и сделает в одну и
ту же минуту.
Марина была не
то что хороша собой, а было в ней что-то втягивающее, раздражающее, нельзя назвать, что именно, что привлекало к ней многочисленных поклонников: не
то скользящий быстро по предметам, ни на чем не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых лукавых и бесстыжих глаз, не
то какая-то нервная дрожь плеч и бедр и подвижность, игра во всей фигуре, в щеках и в губах, в руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая
ли, внезапно все лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка, как будто к нему вдруг поднесут в темноте фонарь, так же внезапно пропадающая и уступающая место слезам, даже когда нужно, воплям — бог знает что!
Он дал себе слово объяснить, при первом удобном случае, окончательно вопрос, не о
том, что такое Марфенька: это было слишком очевидно, а что из нее будет, — и потом уже поступить в отношении к ней, смотря по
тому, что окажется после объяснения. Способна
ли она к дальнейшему развитию или уже дошла до своих геркулесовых столпов?
Он смотрел мысленно и на себя, как это у него делалось невольно, само собой, без его ведома («и как делалось у всех, — думал он, — непременно, только эти все не наблюдают за собой или не сознаются в этой, врожденной человеку, черте: одни — только казаться, а другие и быть и казаться как можно лучше — одни, натуры мелкие — только наружно,
то есть рисоваться, натуры глубокие, серьезные, искренние — и внутренно, что в сущности и значит работать над собой, улучшаться»), и вдумывался, какая роль достается ему в этой встрече: таков
ли он, каков должен быть, и каков именно должен он быть?
А как мы живем: делаем
ли хоть половину
того, что он велит? — внушительно говорила она.
Марфенька, обыкновенно все рассказывавшая бабушке, колебалась, рассказать
ли ей или нет о
том, что брат навсегда отказался от ее ласк, и кончила
тем, что ушла спать, не рассказавши. Собиралась не раз, да не знала, с чего начать. Не сказала также ничего и о припадке «братца», легла пораньше, но не могла заснуть скоро: щеки и уши все горели.
Райский подождал в тени забора, пока
тот перескочил совсем. Он колебался, на что ему решиться, потому что не знал, вор
ли это или обожатель Ульяны Андреевны, какой-нибудь m-r Шарль, — и потому боялся поднять тревогу.
–…если я вас до сих пор не выбросил за окошко, — договорил за него Марк, —
то вы обязаны этим
тому, что вы у меня под кровом! Так, что
ли, следует дальше? Ха, ха, ха!
«Что он такое? — думал Райский, тоже зевая, — витает, как птица или бездомная, бесприютная собака без хозяина,
то есть без цели! Праздный
ли это, затерявшийся повеса, заблудшая овца, или…»
— Как «люблю
ли»?
то есть играю
ли сама или слушать люблю?
А у него на лице повисло облако недоумения, недоверчивости, какой-то беспричинной и бесцельной грусти. Он разбирал себя и, наконец, разобрал, что он допрашивался у Веры о
том, населял
ли кто-нибудь для нее этот угол живым присутствием, не из участия, а частию затем, чтоб испытать ее, частию, чтобы как будто отрекомендоваться ей, заявить свой взгляд, чувства…
— Так это за
то, что у меня деньжонки водятся да дом есть, и надо замуж выходить: богадельня, что
ли, ему достался мой дом? И дом не мой, а твой. И он сам не беден…
— Дайте срок! — остановила Бережкова. — Что это вам не сидится? Не успели носа показать, вон еще и лоб не простыл, а уж в ногах у вас так и зудит? Чего вы хотите позавтракать: кофе, что
ли, или битого мяса? А ты, Марфенька, поди узнай, не хочет
ли тот… Маркушка… чего-нибудь? Только сама не показывайся, а Егорку пошли узнать…
— А ты не слушай его: он там насмотрелся на каких-нибудь англичанок да полячек!
те еще в девках одни ходят по улицам, переписку ведут с мужчинами и верхом скачут на лошадях. Этого, что
ли, братец хочет? Вот постой, я поговорю с ним…
Он
ли пьянством сначала вывел ее из терпения, она
ли характером довела его до пьянства? Но дело в
том, что он дома был как чужой человек, приходивший туда только ночевать, а иногда пропадавший по нескольку дней.
Яков с Кузьмой провели утро в слободе, под гостеприимным кровом кабака. Когда они выходили из кабака,
то Кузьма принимал чрезвычайно деловое выражение лица, и чем ближе подходил к дому,
тем строже и внимательнее смотрел вокруг, нет
ли беспорядка какого-нибудь, не валяется
ли что-нибудь лишнее, зря, около дома, трогал замок у ворот, цел
ли он. А Яков все искал по сторонам глазами, не покажется
ли церковный крест вдалеке, чтоб помолиться на него.
— Бабушка ваша — не знаю за что, а я за
то, что он — губернатор. И полицию тоже мы с ней не любим, притесняет нас. Ее заставляет чинить мосты, а обо мне уж очень печется, осведомляется, где я живу, далеко
ли от города отлучаюсь, у кого бываю.
—
То есть уважать свободу друг друга, не стеснять взаимно один другого: только это редко, я думаю, можно исполнить. С чьей-нибудь стороны замешается корысть… кто-нибудь да покажет когти… А вы сами способны
ли на такую дружбу?
— То-то отстал! Какой пример для молодых женщин и девиц? А ведь ей давно за сорок! Ходит в розовом, бантики да ленточки… Как не пожурить! Видите
ли, — обратился он к Райскому, — что я страшен только для порока, а вы боитесь меня! Кто это вам наговорил на меня страхи!
— Разумеется, мне не нужно: что интересного в чужом письме? Но докажи, что ты доверяешь мне и что в самом деле дружна со мной. Ты видишь, я равнодушен к тебе. Я шел успокоить тебя, посмеяться над твоей осторожностью и над своим увлечением. Погляди на меня: таков
ли я, как был!.. «Ах, черт возьми, это письмо из головы нейдет!» — думал между
тем сам.
Он какой-то артист: все рисует, пишет, фантазирует на фортепиано (и очень мило), бредит искусством, но, кажется, как и мы, грешные, ничего не делает и чуть
ли не всю жизнь проводит в
том, что «поклоняется красоте», как он говорит: просто влюбчив по-нашему, как, помнишь, Дашенька Семечкина, которая была однажды заочно влюблена в испанского принца, увидевши портрет его в немецком календаре, и не пропускала никого, даже настройщика Киша.
Его поглотили соображения о
том, что письмо это было ответом на его вопрос: рада
ли она его отъезду! Ему теперь дела не было, будет
ли от этого хорошо Вере или нет, что он уедет, и ему не хотелось уже приносить этой «жертвы».
«Или страсть подай мне, — вопил он бессонный, ворочаясь в мягких пуховиках бабушки в жаркие летние ночи, — страсть полную, в которой я мог бы погибнуть, — я готов, — но с
тем, чтобы упиться и захлебнуться ею, или скажи решительно, от кого письмо и кого ты любишь, давно
ли любишь, невозвратно
ли любишь — тогда я и успокоюсь, и вылечусь. Вылечивает безнадежность!»
— Всякий, Вера. И тебе повторю
то же, что сказал Марфеньке: люби, не спрашиваясь никого, достоин
ли он, нет
ли — смело иди…
Видишь
ли, Вера, как прекрасна страсть, что даже один след ее кладет яркую печать на всю жизнь, и люди не решаются сознаться в правде —
то есть что любви уже нет, что они были в чаду, не заметили, прозевали ее, упиваясь, и что потом вся жизнь их окрашена в
те великолепные цвета, которыми горела страсть!..
— Я не спрашиваю вас, веруете
ли вы: если вы уж не уверовали в полкового командира в полку, в ректора в университете, а теперь отрицаете губернатора и полицию — такие очевидности,
то где вам уверовать в Бога! — сказал Райский. — Обратимся к предмету вашего посещения: какое вы дело имеете до меня?