Неточные совпадения
— Матушка, Аграфена Ивановна! — начал он умоляющим голосом, обняв ее за талию,
сказал бы я, если б у ней
был хоть малейший намек на талию.
— Да что это не едет никто? —
сказала она, — ни Марья Карповна, ни Антон Иваныч, ни священник нейдет? уж, чай, обедня кончилась! Ах, вон кто-то и едет! кажется, Антон Иваныч… так и
есть: легок на помине.
— Полно вам, матушка Анна Павловна, слезы-то тратить! —
сказал Антон Иваныч с притворной досадой, наполнив рюмку наливкой. — Что вы его, на убой, что ли, отправляете? — Потом,
выпив до, половины рюмку, почавкал губами.
— Друг! друг! истинный друг! — говорил Адуев со слезами на глазах. — За сто шестьдесят верст прискакать, чтоб
сказать прости! О,
есть дружба в мире! навек, не правда ли? — говорил пылко Александр, стискивая руку друга и наскакивая на него.
— Мать твоя правду пишет, —
сказал он, — ты живой портрет покойного брата: я бы узнал тебя на улице. Но ты лучше его. Ну, я без церемонии
буду продолжать бриться, а ты садись вот сюда — напротив, чтобы я мог видеть тебя, и давай беседовать.
Он сердито молчит при подобных сравнениях, а иногда рискнет
сказать, что такую-то материю или такое-то вино можно у них достать и лучше и дешевле, а что на заморские редкости, этих больших раков и раковин, да красных рыбок, там и смотреть не станут, и что вольно, дескать, вам покупать у иностранцев разные материи да безделушки; они обдирают вас, а вы и рады
быть олухами!
«Так это-то называется груша у вас? —
скажет он, — да у нас это и люди не станут
есть!..»
— Я
был в креслах, куда ж ты, на колени бы ко мне сел? —
сказал Петр Иваныч, — вот завтра поди себе один.
— Нужды нет, все-таки оно не годится, на днях я завезу тебя к своему портному; но это пустяки.
Есть о чем важнее поговорить. Скажи-ка, зачем ты сюда приехал?
— Мать пишет, что она дала тебе тысячу рублей: этого мало, —
сказал Петр Иваныч. — Вот один мой знакомый недавно приехал сюда, ему тоже надоело в деревне; он хочет пользоваться жизнию, так тот привез пятьдесят тысяч и ежегодно
будет получать по стольку же. Он точно
будет пользоваться жизнию в Петербурге, а ты — нет! ты не за тем приехал.
— Дело, кажется, простое, —
сказал дядя, — а они бог знает что заберут в голову… «разумно-деятельная толпа»!! Право, лучше бы тебе остаться там. Прожил бы ты век свой славно:
был бы там умнее всех, прослыл бы сочинителем и красноречивым человеком, верил бы в вечную и неизменную дружбу и любовь, в родство, счастье, женился бы и незаметно дожил бы до старости и в самом деле
был бы по-своему счастлив; а по-здешнему ты счастлив не
будешь: здесь все эти понятия надо перевернуть вверх дном.
— Как тебе заблагорассудится. Жениха своего она заставит подозревать бог знает что; пожалуй, еще и свадьба разойдется, а отчего? оттого, что вы там рвали вместе желтые цветы… Нет, так дела не делаются. Ну, так ты по-русски писать можешь, — завтра поедем в департамент: я уж говорил о тебе прежнему своему сослуживцу, начальнику отделения; он
сказал, что
есть вакансия; терять времени нечего… Это что за кипу ты вытащил?
— Начальник отделения, вероятно,
сказал вам, какая
есть вакансия? — спросил он потом.
— Ни худо, ни хорошо! —
сказал он, окончив. — Впрочем, другие начинали и хуже; попробуй, пиши, занимайся, если
есть охота; может
быть, и обнаружится талант; тогда другое дело.
— Александр, послушайся меня, —
сказал дядя, вырывая у него бумаги, — не
будешь краснеть после и
скажешь мне спасибо.
— На, отнеси, Евсей, —
сказал Петр Иваныч. — Ну, вот теперь у тебя в комнате чисто и хорошо: пустяков нет; от тебя
будет зависеть наполнить ее сором или чем-нибудь дельным. Поедем на завод прогуляться, рассеяться, подышать свежим воздухом и посмотреть, как работают.
— Маменька
будет вам… очень благодарна, дядюшка, и я тоже… —
сказал Александр со вздохом, но уж не бросился обнимать дядю.
— Позвольте, я соскоблю — и незаметно
будет, —
сказал Александр. Он бросился к столу с тем же судорожным трепетом, начал скоблить, чистить, тереть и протер на письме скважину. Стол от трения зашатался и толкнул этажерку. На этажерке стоял бюстик, из итальянского алебастра, Софокла или Эсхила. Почтенный трагик от сотрясения сначала раза три качнулся на зыбком пьедестале взад и вперед, потом свергнулся с этажерки и разбился вдребезги.
— «Заплачу́! —
сказал он, — заплачу́». Это
будет четвертая глупость. Тебе, я вижу, хочется рассказать о своем счастии. Ну, нечего делать. Если уж дяди обречены принимать участие во всяком вздоре своих племянников, так и
быть, я даю тебе четверть часа: сиди смирно, не сделай какой-нибудь пятой глупости и рассказывай, а потом, после этой новой глупости, уходи: мне некогда. Ну… ты счастлив… так что же? рассказывай же поскорее.
— Сиди, сиди, ради бога, и не подходи к столу: что-нибудь разобьешь. У тебя на лице все написано, я отсюда
буду читать. Ну, у вас
было объяснение, —
сказал он.
— Ну, с цветка, что ли, —
сказал Петр Иваныч, — может
быть, еще с желтого, все равно; тут что попадется в глаза, лишь бы начать разговор; так-то слова с языка нейдут. Ты спросил, нравится ли ей цветок; она отвечала да; почему, дескать? «Так», —
сказала она, и замолчали оба, потому что хотели
сказать совсем другое, и разговор не вязался. Потом взглянули друг на друга, улыбнулись и покраснели.
— Знаете что, дядюшка? —
сказал Александр с живостью, — может
быть… нет, не могу таиться перед вами… Я не таков, все выскажу…
— Я хочу только
сказать, что, может
быть… и я близок к тому же счастью…
— И я, может
быть, женюсь! —
сказал Александр на ухо дяде.
— Этак бы делали все обманутые мужья, —
сказал Александр, — если б
был способ…
— Первая половина твоей фразы так умна, что хоть бы не влюбленному ее
сказать: она показывает уменье пользоваться настоящим; а вторая, извини, никуда не годится. «Не хочу знать, что
будет впереди», то
есть не хочу думать о том, что
было вчера и что
есть сегодня; не стану ни соображать, ни размышлять, не приготовлюсь к тому, не остерегусь этого, так, куда ветер подует! Помилуй, на что это похоже?
Уж я
сказал тебе, что с твоими идеями хорошо сидеть в деревне, с бабой да полдюжиной ребят, а здесь надо дело делать; для этого беспрестанно надо думать и помнить, что делал вчера, что делаешь сегодня, чтобы знать, что нужно делать завтра, то
есть жить с беспрерывной поверкой себя и своих занятий.
— Я совсем не шалю.
Скажите, где ж вы до сих пор
были?
— На скорую руку! один только час! —
сказала она, — бедненькие! вы должны
быть голодны. Не хотите ли молока?
Мать покидала и шарф и книгу и шла одеваться. Так Наденька пользовалась полною свободою, распоряжалась и собою, и маменькою, и своим временем, и занятиями, как хотела. Впрочем, она
была добрая и нежная дочь, нельзя
сказать — послушная, потому только, что не она, а мать слушалась ее; зато можно
сказать, что она имела послушную мать.
Вот подают мне кофе: я ведь всегда в постеле его
пью —
пью да думаю: «Что это значит, Александра Федорыча не видать? уж здоров ли?» Потом встала, смотрю: одиннадцатый час — прошу покорнейше! людишки и не
скажут!
— Я! ах, ах, maman, что вы! Не я ли говорю: «Пора, maman, обедать», а вы
сказали: «Нет, надо подождать; Александр Федорыч давно не
был: верно, придет к обеду».
«О, как человек может
быть счастлив!» —
сказал про себя Александр и опять наклонился к ее губам и пробыл так несколько секунд.
Александр сделал невыразимое движение плечами. На лице его
было «преглупое выражение»,
сказал бы Петр Иваныч, что, может
быть, и правда, но зато сколько счастья в этом глупом выражении!
— Ужели
есть горе на свете? —
сказала Наденька, помолчав.
— Знаете ли, —
сказала она, — говорят, будто что
было однажды, то уж никогда больше не повторится! Стало
быть, и эта минута не повторится?
В изящной прозе он
был менее счастлив. Он написал комедию, две повести, какой-то очерк и путешествие куда-то. Деятельность его
была изумительна, бумага так и горела под пером. Комедию и одну повесть сначала показал дяде и просил
сказать, годится ли? Дядя прочитал на выдержку несколько страниц и отослал назад, написав сверху: «Годится для… перегородки!»
Справедливость требует
сказать, что она иногда на вздохи и стихи отвечала зевотой. И не мудрено: сердце ее
было занято, но ум оставался празден. Александр не позаботился дать ему пищи. Год, назначенный Наденькою для испытания, проходил. Она жила с матерью опять на той же даче. Александр заговаривал о ее обещании, просил позволения поговорить с матерью. Наденька отложила
было до переезда в город, но Александр настаивал.
—
Скажи тихонько барышне, что я
был и зайду опять.
Мы с Марьей Ивановной да с Наденькой
были у него в манеже: я ведь, вы знаете, сама за ней наблюдаю: уж кто лучше матери усмотрит за дочерью? я сама занималась воспитанием и не хвастаясь
скажу: дай бог всякому такую дочь!
— Не притворяйтесь,
скажите, вы ли это? те же ли вы, какие
были?
— Я не могу слушать вас! —
сказала она и пошла
было прочь, — в последний раз вы
были…
Она хотела что-то
сказать, но не могла и, потупив глаза, начала ударять пальцем по одному клавишу. Видно
было, что она сильно боролась сама с собой. «Ах!» — произнесла она наконец с тоской. Адуев отер платком лоб.
— Можно ли
было предчувствовать?.. —
сказал Александр, — после всего…
— Спроси, —
сказал он вошедшему камердинеру, — что там
есть поужинать, да вели достать бутылку лафиту, за зеленой печатью.
— Да я не хочу, дядюшка,
есть! —
сказал с нетерпением Александр и пожал плечами, глядя, как дядя хлопотал над ужином.
— Ну так возьми сигару да рассказывай, а я
буду слушать обоими ушами, —
сказал Петр Иваныч и живо принялся
есть.
Я не понимаю этой глупости, которую, правду
сказать, большая часть любовников делают от сотворения мира до наших времен: сердиться на соперника! может ли
быть что-нибудь бессмысленней — стереть его с лица земли! за что? за то, что он понравился! как будто он виноват и как будто от этого дела пойдут лучше, если мы его накажем!
— Как не сообразить, что она знала о твоем позднем приходе? —
сказал он с досадой, — что женщина не уснет, когда через комнату
есть секрет между двумя мужчинами, что она непременно или горничную подошлет, или сама… и не предвидеть! глупо! а все ты да вот этот проклятый стакан лафиту! разболтался! Такой урок от двадцатилетней женщины…
—
Выпей вина, Александр, —
сказал Петр Иваныч сколько мог понежнее, — может
быть — того…