Неточные совпадения
— Вот
еще выдумал! — накинулась на него Аграфена, —
что ты меня всякому навязываешь, разве я какая-нибудь… Пошел вон отсюда! Много вашего брата, всякому стану вешаться на шею: не таковская! С тобой только, этаким лешим, попутал, видно, лукавый за грехи мои связаться, да и то каюсь… а то выдумал!
— Да, да, будто я не вижу… Ах! чтоб не забыть: она взяла обрубить твои платки — «я, говорит, сама, сама, никому не дам, и метку сделаю», — видишь,
чего же
еще тебе? Останься!
—
Чего изволите? — спросил он
еще ленивее.
— Эх, матушка Анна Павловна! да кого же мне и любить-то, как не вас? Много ли у нас таких, как вы? Вы цены себе не знаете. Хлопот полон рот: тут и своя стройка вертится на уме. Вчера
еще бился целое утро с подрядчиком, да все как-то не сходимся… а как, думаю, не поехать?..
что она там, думаю, одна-то, без меня станет делать? человек не молодой: чай, голову растеряет.
— А мы-то на
что?
что я вам, чужой,
что ли? Да куда
еще торопитесь умирать? того гляди, замуж бы не вышли! вот бы поплясал на свадьбе! Да полноте плакать-то!
— Вашими бы устами да мед пить! Да
что вы мало взяли пирожка? возьмите
еще!
— Так тогда перина будет скатываться, коли чемодан вдоль: лучше поперек.
Что еще? уклали ли сапоги-то?
— Уж теперь должен быть в Неплюеве. Нет,
что я вру?
еще не в Неплюеве, а подъезжает; там чай будет пить, — отвечает Антон Иваныч.
«А, старая девка! — подумал Петр Иваныч. — Немудрено,
что у ней
еще желтые цветы на уме!
Что там
еще?»
Петр Иваныч медленно положил письмо на стол,
еще медленнее достал сигару и, покатав ее в руках, начал курить. Долго обдумывал он эту штуку, как он называл ее мысленно, которую сыграла с ним его невестка. Он строго разобрал в уме и то,
что сделали с ним, и то,
что надо было делать ему самому.
— В
чем тут извиняться? Ты очень хорошо сделал. Матушка твоя бот знает
что выдумала. Как бы ты ко мне приехал, не знавши, можно ли у меня остановиться, или нет? Квартира у меня, как видишь, холостая, для одного: зала, гостиная, столовая, кабинет,
еще рабочий кабинет, гардеробная да туалетная — лишней комнаты нет. Я бы стеснил тебя, а ты меня… А я нашел для тебя здесь же в доме квартиру…
«
Что это за житье здесь, — ворчал он, — у Петра Иваныча кухня-то, слышь, раз в месяц топится, люди-то у чужих обедают… Эко, господи! ну, народец! нечего сказать, а
еще петербургские называются! У нас и собака каждая из своей плошки лакает».
— Очень. Время проходит, а ты до сих пор мне
еще и не помянул о своих намерениях: хочешь ли ты служить, избрал ли другое занятие — ни слова! а все оттого,
что у тебя Софья да знаки на уме. Вот ты, кажется, к ней письмо пишешь? Так?
— «Хотя и не вешается мне на шею», — продолжал диктовать Петр Иваныч. Александр, не дотянувшись до него, поскорей сел на свое место. — А желает добра потому,
что не имеет причины и побуждения желать зла и потому
что его просила обо мне моя матушка, которая делала некогда для него добро. Он говорит,
что меня не любит — и весьма основательно: в две недели нельзя полюбить, и я
еще не люблю его, хотя и уверяю в противном».
— Ну,
что у тебя тут
еще? «Прозаический дух, демон…» Пиши.
— Как тебе заблагорассудится. Жениха своего она заставит подозревать бог знает
что; пожалуй,
еще и свадьба разойдется, а отчего? оттого,
что вы там рвали вместе желтые цветы… Нет, так дела не делаются. Ну, так ты по-русски писать можешь, — завтра поедем в департамент: я уж говорил о тебе прежнему своему сослуживцу, начальнику отделения; он сказал,
что есть вакансия; терять времени нечего… Это
что за кипу ты вытащил?
— Нет, — отвечал дядя, — он не говорил, да мы лучше положимся на него; сами-то, видишь, затрудняемся в выборе, а он уж знает, куда определить. Ты ему не говори о своем затруднении насчет выбора, да и о проектах тоже ни слова: пожалуй,
еще обидится,
что не доверяем ему, да пугнет порядком: он крутенек. Я бы тебе не советовал говорить и о вещественных знаках здешним красавицам: они не поймут этого, где им понять! это для них слишком высоко: и я насилу вникнул, а они будут гримасничать.
— То есть ты хочешь заняться, кроме службы,
еще чем-нибудь — так,
что ли, в переводе?
Что ж, очень похвально:
чем же? литературой?
— Поздравляю тебя, давно бы ты сказал: из тебя можно многое сделать. Давеча насказал мне про политическую экономию, философию, археологию, бог знает про
что еще, а о главном ни слова — скромность некстати. Я тебе тотчас найду и литературное занятие.
— Да, дядюшка, безделицу… я ему дал двадцать пять рублей,
что со мной было; он просил
еще пятьдесят.
— Прекрасно, прекрасно! — сказал ему через несколько дней Петр Иваныч. — Редактор предоволен, только находит,
что стиль не довольно строг; ну, да с первого раза нельзя же всего требовать. Он хочет познакомиться с тобой. Ступай к нему завтра, часов в семь вечера: там он уж приготовил
еще статью.
Но все
еще, к немалому горю Петра Иваныча, он далеко был от холодного разложения на простые начала всего,
что волнует и потрясает душу человека. О приведении же в ясность всех тайн и загадок сердца он не хотел и слушать.
— И как сумасшедшие смотрят или
еще хуже… Ну,
что я теперь стану делать с письмом?
— Ну, с цветка,
что ли, — сказал Петр Иваныч, — может быть,
еще с желтого, все равно; тут
что попадется в глаза, лишь бы начать разговор; так-то слова с языка нейдут. Ты спросил, нравится ли ей цветок; она отвечала да; почему, дескать? «Так», — сказала она, и замолчали оба, потому
что хотели сказать совсем другое, и разговор не вязался. Потом взглянули друг на друга, улыбнулись и покраснели.
— Ох, нет! Я предчувствую,
что ты
еще много кое-чего перебьешь у меня. Но это бы все ничего: любовь любовью; никто не мешает тебе; не нами заведено заниматься особенно прилежно любовью в твои лета, но, однако ж, не до такой степени, чтобы бросать дело; любовь любовью, а дело делом…
Если б мы жили среди полей и лесов дремучих — так, а то жени вот этакого молодца, как ты, — много будет проку! в первый год с ума сойдет, а там и пойдет заглядывать за кулисы или даст в соперницы жене ее же горничную, потому
что права-то природы, о которых ты толкуешь, требуют перемены, новостей — славный порядок! а там и жена, заметив мужнины проказы, полюбит вдруг каски, наряды да маскарады и сделает тебе того… а без состояния так
еще хуже! есть, говорит, нечего!
— А тебе — двадцать три: ну, брат, она в двадцать три раза умнее тебя. Она, как я вижу, понимает дело: с тобою она пошалит, пококетничает, время проведет весело, а там… есть между этими девчонками преумные! Ну, так ты не женишься. Я думал, ты хочешь это как-нибудь поскорее повернуть, да тайком. В твои лета эти глупости так проворно делаются,
что не успеешь и помешать; а то через год! до тех пор она
еще надует тебя…
—
Что он не навестит нас никогда? Я вот
еще вчера думала: хоть бы, думаю, раз заехал когда-нибудь, а то нет — видно, занят?
— Я говорю: «Ну где теперь Александру Федорычу быть? — продолжала Марья Михайловна, — уж половина пятого». — «Нет, говорит, maman, надо подождать, — он будет». Смотрю, три четверти: «Воля твоя, говорю я, Наденька: Александр Федорыч, верно, в гостях, не будет; я проголодалась». — «Нет, говорит,
еще подождать надо, до пяти часов». Так и проморила меня.
Что, неправда, сударыня?
Выручил повар: благодетель пришел спросить,
что готовить к ужину, а у Адуева занимался дух от нетерпения, сильнее
еще,
чем давеча в лодке.
— Вот
чем бы я вызвала вас, если б вы не пришли
еще минуту, — сказала она. — Садитесь, теперь maman уж не придет: она боится сырости. Мне так много, так много надо сказать вам… ах!
Только стал накрапывать дождь, я иду в комнату, вдруг к крыльцу подъезжает коляска, голубая с белой обивкой, та самая,
что все мимо нас ездила, —
еще вы хвалили.
—
Что, все
еще у вас? — спросил он.
— Грех вам бояться этого, Александр Федорыч! Я люблю вас как родного; вот не знаю, как Наденька; да она
еще ребенок:
что смыслит? где ей ценить людей! Я каждый день твержу ей:
что это, мол, Александра Федорыча не видать,
что не едет? и все поджидаю. Поверите ли, каждый день до пяти часов обедать не садилась, все думала: вот подъедет. Уж и Наденька говорит иногда: «
Что это, maman, кого вы ждете? мне кушать хочется, и графу, я думаю, тоже…»
— Какой! скажите
еще, — говорил он, глядя ей прямо в глаза, —
что вы равнодушны к нему?
—
Что я? — говорила она, отступив
еще.
— У! какие злые! — сказала она робко, — за
что вы сердитесь? я вам не отказывала, вы
еще не говорили с maman… почему же вы знаете…
Наденька — хорошенькая девушка: может быть, он и хочет нравиться ей, да ведь это
еще не значит,
что уж и понравился.
— Не за
что! нет, дядюшка, это уж из рук вон! Положим, граф…
еще так… он не знал… да и то нет! а она? кто же после этого виноват? я?
Она разыграла свой роман с тобой до конца, точно так же разыграет его и с графом и, может быть,
еще с кем-нибудь… больше от нее требовать нельзя: выше и дальше ей нейти! это не такая натура: а ты вообразил себе бог знает
что…
Человек, сверх того,
еще и гражданин, имеет какое-нибудь звание, занятие — писатель,
что ли, помещик, солдат, чиновник, заводчик…
— Впрочем, — прибавлял он
еще с большим презрением, — ей простительно: я слишком был выше и ее, и графа, и всей этой жалкой и мелкой сферы; немудрено,
что я остался не разгаданным ей.
Муж ее неутомимо трудился и все
еще трудится. Но
что было главною целью его трудов? Трудился ли он для общей человеческой цели, исполняя заданный ему судьбою урок, или только для мелочных причин, чтобы приобресть между людьми чиновное и денежное значение, для того ли, наконец, чтобы его не гнули в дугу нужда, обстоятельства? Бог его знает. О высоких целях он разговаривать не любил, называя это бредом, а говорил сухо и просто,
что надо дело делать.
Лизавета Александровна вынесла только то грустное заключение,
что не она и не любовь к ней были единственною целью его рвения и усилий. Он трудился и до женитьбы,
еще не зная своей жены. О любви он ей никогда не говорил и у ней не спрашивал; на ее вопросы об этом отделывался шуткой, остротой или дремотой. Вскоре после знакомства с ней он заговорил о свадьбе, как будто давая знать,
что любовь тут сама собою разумеется и
что о ней толковать много нечего…
«Да, — сказал я, — люди обокрали мою душу…» Тут я заговорил о моей любви, о мучениях, о душевной пустоте… я начал было увлекаться и думал,
что повесть моих страданий растопит ледяную кору,
что еще в глазах его не высохли слезы…
Лизавете Александровне стало жаль Александра; жаль его пылкого, но ложно направленного сердца. Она увидела,
что при другом воспитании и правильном взгляде на жизнь он был бы счастлив сам и мог бы осчастливить кого-нибудь
еще; а теперь он жертва собственной слепоты и самых мучительных заблуждений сердца. Он сам делает из жизни пытку. Как указать настоящий путь его сердцу? Где этот спасительный компас? Она чувствовала,
что только нежная, дружеская рука могла ухаживать за этим цветком.
Петр Иваныч, напротив, старался оправдать Наденьку и этим не только не успокоил, но
еще растравил его муку, заставил думать,
что ему предпочтен достойнейший.
— Да
что с ним
еще? Опять изменили в любви,
что ли?