Неточные совпадения
Но зато ему поручают, например, завезти мимоездом поклон от такой-то к такому-то, и он непременно завезет и тут же кстати позавтракает, — уведомить такого-то, что известная-де бумага получена, а
какая именно, этого ему не говорят, — передать туда-то кадочку с медом или горсточку семян, с наказом не разлить и не рассыпать, — напомнить, когда
кто именинник.
— Эх, матушка Анна Павловна! да
кого же мне и любить-то,
как не вас? Много ли у нас таких,
как вы? Вы цены себе не знаете. Хлопот полон рот: тут и своя стройка вертится на уме. Вчера еще бился целое утро с подрядчиком, да все как-то не сходимся… а
как, думаю, не поехать?.. что она там, думаю, одна-то, без меня станет делать? человек не молодой: чай, голову растеряет.
—
Как и везде, мой милый; а
кто не рассчитывает, того называют по-русски безрасчетным, дураком. Коротко и ясно.
— Я не спрашивал, — отвечал дядя, — в
кого бы ни было — все одна дурь. В
какую Любецкую? это что с бородавкой?
— Дело началось с пустяков, когда вы остались одни, с какого-нибудь узора, — продолжал дядя, — ты спросил,
кому она вышивает? она отвечала «маменьке или тетеньке» или что-нибудь подобное, а сами вы дрожали
как в лихорадке…
Ее одевают в газ, в блонды, убирают цветами и, несмотря на слезы, на бледность, влекут,
как жертву, и ставят — подле
кого же? подле пожилого человека, по большей части некрасивого, который уж утратил блеск молодости.
— Я не знаю,
как она родится, а знаю, что выходит совсем готовая из головы, то есть когда обработается размышлением: тогда только она и хороша. Ну, а по-твоему, — начал, помолчав, Петр Иваныч, — за
кого же бы выдавать эти прекрасные существа?
— Отчего? Что же, — начал он потом, — может разрушить этот мир нашего счастья —
кому нужда до нас? Мы всегда будем одни, станем удаляться от других; что нам до них за дело? и что за дело им до нас? нас не вспомнят, забудут, и тогда нас не потревожат и слухи о горе и бедах, точно так,
как и теперь, здесь, в саду, никакой звук не тревожит этой торжественной тишины…
В походке, взгляде, во всем обращении Александра было что-то торжественное, таинственное. Он вел себя с другими,
как богатый капиталист на бирже с мелкими купцами, скромно и с достоинством, думая про себя: «Жалкие!
кто из вас обладает таким сокровищем,
как я?
кто так умеет чувствовать? чья могучая душа…» — и проч.
Как жалок, напротив,
кто не умеет и боится быть с собою,
кто бежит от самого себя и всюду ищет общества, чуждого ума и духа…» Подумаешь, мыслитель какой-нибудь открывает новые законы строения мира или бытия человеческого, а то просто влюбленный!
— Пустяки, — ворчал про себя Евсей, —
как не пустяки: у тебя так вот пустяки, а я дело делаю. Вишь ведь,
как загрязнил сапоги, насилу отчистишь. — Он поставил сапог на стол и гляделся с любовью в зеркальный лоск кожи. — Поди-ка, вычисти
кто этак, — примолвил он, — пустяки!
— Грех вам бояться этого, Александр Федорыч! Я люблю вас
как родного; вот не знаю,
как Наденька; да она еще ребенок: что смыслит? где ей ценить людей! Я каждый день твержу ей: что это, мол, Александра Федорыча не видать, что не едет? и все поджидаю. Поверите ли, каждый день до пяти часов обедать не садилась, все думала: вот подъедет. Уж и Наденька говорит иногда: «Что это, maman,
кого вы ждете? мне кушать хочется, и графу, я думаю, тоже…»
— И вы, — начал он, качая головой, — и вы,
как другие,
как все!..
Кто бы ожидал этого… месяца два назад?..
—
Как же так? Я лет пять его знаю и все считал порядочным человеком, да и от
кого ни послышишь — все хвалят, а ты вдруг так уничтожил его.
— Вот послушай. Скажи-ка, ты на
кого особенно сердит: на графа или на нее…
как ее… Анюта, что ли?
— Видишь ли? сам во всем кругом виноват, — примолвил Петр Иваныч, выслушав и сморщившись, — сколько глупостей наделано! Эх, Александр, принесла тебя сюда нелегкая! стоило за этим ездить! Ты бы мог все это проделать там, у себя, на озере, с теткой. Ну,
как можно так ребячиться, делать сцены… беситься? фи!
Кто нынче это делает? Что, если твоя…
как ее? Юлия… расскажет все графу? Да нет, этого опасаться нечего, слава богу! Она, верно, так умна, что на вопрос его о ваших отношениях сказала…
— Не знаю, лестна ли, это
как кто хочет, по мне все равно: я вообще о любви невысокого мнения — ты это знаешь; мне хоть ее и не будь совсем… но что прочнее — так это правда.
Ему как-то нравилось играть роль страдальца. Он был тих, важен, туманен,
как человек, выдержавший, по его словам, удар судьбы, — говорил о высоких страданиях, о святых, возвышенных чувствах, смятых и втоптанных в грязь — «и
кем? — прибавлял он, — девчонкой, кокеткой и презренным развратником, мишурным львом. Неужели судьба послала меня в мир для того, чтоб все, что было во мне высокого, принести в жертву ничтожеству?»
— В самом деле, бедный!
Как это достает тебя?
Какой страшный труд: получить раз в месяц письмо от старушки и, не читая, бросить под стол или поговорить с племянником!
Как же, ведь это отвлекает от виста! Мужчины, мужчины! Если есть хороший обед, лафит за золотой печатью да карты — и все тут; ни до
кого и дела нет! А если к этому еще случай поважничать и поумничать — так и счастливы.
— А оттого, что у этих зверей ты несколько лет сряду находил всегда радушный прием: положим, перед теми, от
кого эти люди добивались чего-нибудь, они хитрили, строили им козни,
как ты говоришь; а в тебе им нечего было искать: что же заставило их зазывать тебя к себе, ласкать?.. Нехорошо, Александр!.. — прибавил серьезно Петр Иваныч. — Другой за одно это, если б и знал за ними какие-нибудь грешки, так промолчал бы.
— Ну,
как ты думаешь,
кто твой второй друг? — спросил Петр Иваныч.
Кто во всяком твоем вздоре принимал участие, и
какое участие!
—
Какой вопрос? — сказал он, —
кого после этого любить мне? Я ее обожаю, я отдал бы за нее жизнь…
— Там, где точно есть нелепости, ты их делаешь очень важно, а где дело просто и естественно — это у тебя нелепости. Что ж тут нелепого? Разбери,
как нелепа сама любовь: игра крови, самолюбие… Да что толковать с тобой: ведь ты все еще веришь в неизбежное назначение
кого любить, в симпатию душ!
Явились Адуевы. Редко
кто умел войти с такой непринужденностью и достоинством в гостиную,
как Петр Иваныч. За ним с какой-то нерешимостью следовал Александр.
Да и
как не забыть: ведь в свете об этом уж потом ничего никогда не говорят, а заговори-ка
кто, так, я думаю, просто выведут!
Эта женщина поддалась чувству без борьбы, без усилий, без препятствий,
как жертва: слабая, бесхарактерная женщина! осчастливила своей любовью первого,
кто попался; не будь меня, она полюбила бы точно так же Суркова, и уже начала любить: да!
как она ни защищайся — я видел! приди кто-нибудь побойчее и поискуснее меня, она отдалась бы тому… это просто безнравственно!
Она взяла его за руку и — опять полилась нежная, пламенная речь, мольбы, слезы. Он ни взглядом, ни словом, ни движением не обнаружил сочувствия, — стоял точно деревянный, переминаясь с ноги на ногу. Его хладнокровие вывело ее из себя. Посыпались угрозы и упреки.
Кто бы узнал в ней кроткую, слабонервную женщину? Локоны у ней распустились, глаза горели лихорадочным блеском, щеки пылали, черты лица странно разложились. «
Как она нехороша!» — думал Александр, глядя на нее с гримасой.
— Ты, Александр, хочешь притвориться покойным и равнодушным ко всему, а в твоих словах так и кипит досада: ты и говоришь
как будто не словами, а слезами. Много желчи в тебе: ты не знаешь, на
кого излить ее, потому что виноват только сам.
—
Кто ж тебя знал! Видишь, ведь ты
какой прыткий: я думал, что ты от этого будешь только снисходительнее к ним. Я вот знаю их, да не возненавидел…
— Да, в деревню: там ты увидишься с матерью, утешишь ее. Ты же ищешь покойной жизни: здесь вон тебя все волнует; а где покойнее,
как не там, на озере, с теткой… Право, поезжай! А
кто знает? может быть, ты и того… Ох!
Евсей, подпоясанный ремнем, весь в пыли, здоровался с дворней; она кругом обступила его. Он дарил петербургские гостинцы:
кому серебряное кольцо,
кому березовую табакерку. Увидя Аграфену, он остановился
как окаменелый, и смотрел на нее молча, с глупым восторгом. Она поглядела на него сбоку, исподлобья, но тотчас же невольно изменила себе: засмеялась от радости, потом заплакала было, но вдруг отвернулась в сторону и нахмурилась.
— Послушай, друг мой, Сашенька, — сказала она однажды, — вот уж с месяц,
как ты живешь здесь, а я еще не видала, чтоб ты улыбнулся хоть раз: ходишь словно туча, смотришь в землю. Или тебе ничто не мило на родной стороне? Видно, на чужой милее; тоскуешь по ней, что ли? Сердце мое надрывается, глядя на тебя. Что с тобой сталось? Расскажи ты мне: чего тебе недостает? я ничего не пожалею. Обидел ли
кто тебя: я доберусь и до того.
— Господи помилуй! что ж из этого будет? Все люди
как люди, только ты один бог знает на
кого похож! А мне-то бы радость
какая! привел бы бог понянчить внучат. Право, женись на ней; ты ее полюбишь…
—
Как отлюбил, не женясь?
Кого ж ты любил там?
Тот только,
кто знал ее прежде,
кто помнил свежесть лица ее, блеск взоров, под которым, бывало, трудно рассмотреть цвет глаз ее — так тонули они в роскошных, трепещущих волнах света,
кто помнил ее пышные плечи и стройный бюст, тот с болезненным изумлением взглянул бы на нее теперь, сердце его сжалось бы от сожаления, если он не чужой ей,
как теперь оно сжалось, может быть, у Петра Иваныча, в чем он боялся признаться самому себе.