Неточные совпадения
За лежанкой только и
было места, чтоб поставить два стула и стол, на котором готовился чай, кофе, закуска. Евсей прочно занимал место и за печкой и в
сердце Аграфены. На другом стуле заседала она сама.
Как же ему
было остаться? Мать желала — это опять другое и очень естественное дело. В
сердце ее отжили все чувства, кроме одного — любви к сыну, и оно жарко ухватилось за этот последний предмет. Не
будь его, что же ей делать? Хоть умирать. Уж давно доказано, что женское
сердце не живет без любви.
Прежняя восторженность на лице Александра умерялась легким оттенком задумчивости, первым признаком закравшейся в душу недоверчивости и, может
быть, единственным следствием уроков дяди и беспощадного анализа, которому тот подвергал все, что проносилось в глазах и в
сердце Александра.
Но все еще, к немалому горю Петра Иваныча, он далеко
был от холодного разложения на простые начала всего, что волнует и потрясает душу человека. О приведении же в ясность всех тайн и загадок
сердца он не хотел и слушать.
Ужели корсет вечно
будет подавлять и вздох любви и вопль растерзанного
сердца? неужели не даст простора чувству?..
Услышишь о свадьбе, пойдешь посмотреть — и что же? видишь прекрасное, нежное существо, почти ребенка, которое ожидало только волшебного прикосновения любви, чтобы развернуться в пышный цветок, и вдруг ее отрывают от кукол, от няни, от детских игр, от танцев, и слава богу, если только от этого; а часто не заглянут в ее
сердце, которое, может
быть, не принадлежит уже ей.
— А я думал, вы прощаетесь перед свадьбой с истинными друзьями, которых душевно любите, с которыми за чашей помянете в последний раз веселую юность и, может
быть, при разлуке крепко прижмете их к
сердцу.
Александр и Наденька подошли к реке и оперлись на решетку. Наденька долго, в раздумье, смотрела на Неву, на даль, Александр на Наденьку. Души их
были переполнены счастьем,
сердца сладко и вместе как-то болезненно ныли, но язык безмолвствовал.
Александр с замирающим
сердцем наклонился к ней. Она почувствовала горячее дыхание на щеке, вздрогнула, обернулась и — не отступила в благородном негодовании, не вскрикнула! — она не в силах
была притвориться и отступить: обаяние любви заставило молчать рассудок, и когда Александр прильнул губами к ее губам, она отвечала на поцелуй, хотя слабо, чуть внятно.
«Нет, — говорил он сам с собой, — нет, этого
быть не может! дядя не знал такого счастья, оттого он так строг и недоверчив к людям. Бедный! мне жаль его холодного, черствого
сердца: оно не знало упоения любви, вот отчего это желчное гонение на жизнь. Бог его простит! Если б он видел мое блаженство, и он не наложил бы на него руки, не оскорбил бы нечистым сомнением. Мне жаль его…»
«Да, твой, вечно твой», — прибавлял он. Впереди улыбалась слава, и венок, думал он, сплетет ему Наденька и перевьет лавр миртами, а там… «Жизнь, жизнь, как ты прекрасна! — восклицал он. — А дядя? Зачем смущает он мир души моей? Не демон ли это, посланный мне судьбою? Зачем отравляет он желчью все мое благо? не из зависти ли, что
сердце его чуждо этим чистым радостям, или, может
быть, из мрачного желания вредить… о, дальше, дальше от него!.. Он убьет, заразит своею ненавистью мою любящую душу, развратит ее…»
Александр взбесился и отослал в журнал, но ему возвратили и то и другое. В двух местах на полях комедии отмечено
было карандашом: «Недурно» — и только. В повести часто встречались следующие отметки: «Слабо, неверно, незрело, вяло, неразвито» и проч., а в конце сказано
было: «Вообще заметно незнание
сердца, излишняя пылкость, неестественность, все на ходулях, нигде не видно человека… герой уродлив… таких людей не бывает… к напечатанию неудобно! Впрочем, автор, кажется, не без дарования, надо трудиться!..»
— Трудится бездарный труженик; талант творит легко и свободно…» Но, вспомнив, что статьи его о сельском хозяйстве, да и стихи тоже,
были сначала так, ни то ни се, а потом постепенно совершенствовались и обратили на себя особенное внимание публики, он задумался, понял нелепость своего заключения и со вздохом отложил изящную прозу до другого времени: когда
сердце будет биться ровнее, мысли придут в порядок, тогда он дал себе слово заняться как следует.
Справедливость требует сказать, что она иногда на вздохи и стихи отвечала зевотой. И не мудрено:
сердце ее
было занято, но ум оставался празден. Александр не позаботился дать ему пищи. Год, назначенный Наденькою для испытания, проходил. Она жила с матерью опять на той же даче. Александр заговаривал о ее обещании, просил позволения поговорить с матерью. Наденька отложила
было до переезда в город, но Александр настаивал.
Послезавтра Александр приехал пораньше. Еще в саду до него из комнаты доносились незнакомые звуки… виолончель не виолончель… Он ближе…
поет мужской голос, и какой голос! звучный, свежий, который так, кажется, и просится в
сердце женщины. Он дошел до
сердца и Адуева, но иначе: оно замерло, заныло от тоски, зависти, ненависти, от неясного и тяжелого предчувствия. Александр вошел в переднюю со двора.
Лизавета Александровна слушала снисходительно его иеремиады и утешала, как могла. Ей это
было вовсе не противно, может
быть, и потому, что в племяннике она все-таки находила сочувствие собственному
сердцу, слышала в его жалобах на любовь голос не чуждых и ей страданий.
Он
был враг всяких эффектов — это бы хорошо; но он не любил и искренних проявлений
сердца, не верил этой потребности и в других. Между тем он одним взглядом, одним словом мог бы создать в ней глубокую страсть к себе; но он молчит, он не хочет. Это даже не льстит его самолюбию.
Весь кодекс сердечных дел
был у него в голове, но не в
сердце.
Лизавете Александровне стало жаль Александра; жаль его пылкого, но ложно направленного
сердца. Она увидела, что при другом воспитании и правильном взгляде на жизнь он
был бы счастлив сам и мог бы осчастливить кого-нибудь еще; а теперь он жертва собственной слепоты и самых мучительных заблуждений
сердца. Он сам делает из жизни пытку. Как указать настоящий путь его
сердцу? Где этот спасительный компас? Она чувствовала, что только нежная, дружеская рука могла ухаживать за этим цветком.
Ей удалось уже раз укротить беспокойные порывы в
сердце племянника, но то
было в деле любви.
— Теперь уж жертвы не потребую — не беспокойтесь. Я благодаря людям низошел до жалкого понятия и о дружбе, как о любви… Вот я всегда носил с собой эти строки, которые казались мне вернейшим определением этих двух чувств, как я их понимал и как они должны
быть, а теперь вижу, что это ложь, клевета на людей или жалкое незнание их
сердца… Люди не способны к таким чувствам. Прочь — это коварные слова!..
— О! я и забыл об этой глупости. Недавно я проехал по тем местам, где
был так счастлив и так страдал, думал, что воспоминаниями разорву
сердце на части.
На Александра довольно сильно подействовал нагоняй дяди. Он тут же, сидя с теткой, погрузился в мучительные думы. Казалось, спокойствие, которое она с таким трудом, так искусно водворила в его
сердце, вдруг оставило его. Напрасно ждала она какой-нибудь злой выходки, сама называлась на колкость и преусердно подводила под эпиграмму Петра Иваныча: Александр
был глух и нем. На него как будто вылили ушат холодной воды.
— Вас не умели ценить, — промолвила тетка, — но поверьте, найдется
сердце, которое вас оценит: я вам порука в том. Вы еще так молоды, забудьте это все, займитесь: у вас
есть талант: пишите… Пишете ли вы что-нибудь теперь?
Иногда угасшая любовь придет на память, он взволнуется — и за перо: и напишет трогательную элегию. В другой раз желчь хлынет к
сердцу и поднимет со дна недавно бушевавшую там ненависть и презрение к людям, — смотришь — и родится несколько энергических стихов. В то же время он обдумывал и писал повесть. Он потратил на нее много размышления, чувства, материального труда и около полугода времени. Вот наконец повесть готова, пересмотрена и переписана набело. Тетка
была в восхищении.
Она любила в первый раз — это бы еще ничего — нельзя же полюбить прямо во второй раз; но беда
была в том, что
сердце у ней
было развито донельзя, обработано романами и приготовлено не то что для первой, но для той романической любви, которая существует в некоторых романах, а не в природе, и которая оттого всегда бывает несчастлива, что невозможна на деле.
Юлия
была уж взволнована ожиданием. Она стояла у окна, и нетерпение ее возрастало с каждой минутой. Она ощипывала китайскую розу и с досадой бросала листья на пол, а
сердце так и замирало: это
был момент муки. Она мысленно играла в вопрос и ответ: придет или не придет? вся сила ее соображения
была устремлена на то, чтоб решить эту мудреную задачу. Если соображения говорили утвердительно, она улыбалась, если нет — бледнела.
Это не
была ревность от избытка любви: плачущая, стонущая, вопиющая от мучительной боли в
сердце, трепещущая от страха потерять счастье, — но равнодушная, холодная, злая.
Вы здесь
будете владычествовать в доме, как у меня в
сердце.
Вкрались в
сердце лестью, притворством, овладели мной совершенно, а потом кинули, когда я уж не в силах выбросить вас из памяти… нет! я вас не оставлю: я
буду вас всюду преследовать.
— Вот люди! — заметил Петр Иваныч, — вот
сердце: живи им — хорошо
будет. Да не ты ли боялся, чтоб она не прислала за тобой? не ты ли просил помочь? а теперь встревожился, что она, расставаясь с тобой, не умирает с тоски.
Ты, может
быть, принял слишком горячо к
сердцу, что я иногда небрежно отзывался о любви, о дружбе.
Вглядываясь в жизнь, вопрошая
сердце, голову, он с ужасом видел, что ни там, ни сям не осталось ни одной мечты, ни одной розовой надежды: все уже
было назади; туман рассеялся; перед ним разостлалась, как степь, голая действительность. Боже! какое необозримое пространство! какой скучный, безотрадный вид! Прошлое погибло, будущее уничтожено, счастья нет: все химера — а живи!
«Что могло увлечь его? Пленительных надежд, беспечности — нет! он знал все, что впереди. Почет, стремление по пути честей? Да что ему в них. Стоит ли, для каких-нибудь двадцати, тридцати лет, биться как рыба об лед? И греет ли это
сердце? Отрадно ли душе, когда тебе несколько человек поклонятся низко, а сами подумают, может
быть: „Черт бы тебя взял!“
«Маменька
сердцем чуяла отдаленное горе, — думал он, — там эти беспокойные порывы спали бы непробудным сном; там не
было бы бурного брожения этой сложной жизни.
Появление старика с дочерью стало повторяться чаще и чаще. И Адуев удостоил их внимания. Он иногда тоже перемолвит слова два со стариком, а с дочерью все ничего. Ей сначала
было досадно, потом обидно, наконец стало грустно. А поговори с ней Адуев или даже обрати на нее обыкновенное внимание — она бы забыла о нем; а теперь совсем другое.
Сердце людское только, кажется, и живет противоречиями: не
будь их, и его как будто нет в груди.
Пушкина «Погасло дневное светило»: «Но прежних
сердца ран, глубоких ран любви, ничто не излечило…»] как он говорил, только он
был довольно холоден с ней и в разговоре.
«Животное! — бормотал он про себя, — так вот какая мысль бродит у тебя в уме… а! обнаженные плечи, бюст, ножка… воспользоваться доверчивостью, неопытностью… обмануть… ну, хорошо, обмануть, а там что? — Та же скука, да еще, может
быть, угрызение совести, а из чего? Нет! нет! не допущу себя, не доведу и ее… О, я тверд! чувствую в себе довольно чистоты души, благородства
сердца… Я не паду во прах — и не увлеку ее».
Лиза ждала его целый день с трепетом удовольствия, а потом
сердце у ней сжалось; она оробела, сама не зная отчего, стала грустна и почти не желала прихода Александра. Когда же урочный час настал, а Александра не
было, нетерпение ее превратилось в томительную тоску. С последним лучом солнца исчезла всякая надежда; она заплакала.
На другой день опять ожила, опять с утра
была весела, а к вечеру
сердце стало пуще ныть и замирать и страхом, и надеждой. Опять не пришли.
Сердце надрывалось: звуки как будто
пели об обманутой любви и безнадежной тоске.
Я уснул
было совсем, а вы будите и ум и
сердце и толкаете их опять в омут.
— Наконец вы, одним ударом, без предостережения, без жалости, разрушили лучшую мечту мою: я думал, что во мне
есть искра поэтического дарования; вы жестоко доказали мне, что я не создан жрецом изящного; вы с болью вырвали у меня эту занозу из
сердца и предложили мне труд, который
был мне противен. Без вас я писал бы…
Женский инстинкт и
сердце матери говорили ей, что не пища главная причина задумчивости Александра. Она стала искусно выведывать намеками, стороной, но Александр не понимал этих намеков и молчал. Так прошли недели две-три. Поросят, цыплят и индеек пошло на Антона Иваныча множество, а Александр все
был задумчив, худ, и волосы не росли.
«Ах! если б я мог еще верить в это! — думал он. — Младенческие верования утрачены, а что я узнал нового, верного?.. ничего: я нашел сомнения, толки, теории… и от истины еще дальше прежнего… К чему этот раскол, это умничанье?.. Боже!.. когда теплота веры не греет
сердца, разве можно
быть счастливым? Счастливее ли я?»
Тот только, кто знал ее прежде, кто помнил свежесть лица ее, блеск взоров, под которым, бывало, трудно рассмотреть цвет глаз ее — так тонули они в роскошных, трепещущих волнах света, кто помнил ее пышные плечи и стройный бюст, тот с болезненным изумлением взглянул бы на нее теперь,
сердце его сжалось бы от сожаления, если он не чужой ей, как теперь оно сжалось, может
быть, у Петра Иваныча, в чем он боялся признаться самому себе.
За эту тиранию он платил ей богатством, роскошью, всеми наружными и сообразными с его образом мыслей условиями счастья, — ошибка ужасная, тем более ужасная, что она сделана
была не от незнания, не от грубого понятия его о
сердце — он знал его, — а от небрежности, от эгоизма!
Ему что-то говорило, что если б он мог пасть к ее ногам, с любовью заключить ее в объятия и голосом страсти сказать ей, что жил только для нее, что цель всех трудов, суеты, карьеры, стяжания —
была она, что его методический образ поведения с ней внушен
был ему только пламенным, настойчивым, ревнивым желанием укрепить за собой ее
сердце…