Неточные совпадения
— Полезь-ка, так узнает! Разве нет в дворне женского пола, кроме меня?
С Прошкой свяжусь! вишь, что выдумал! Подле него и сидеть-то тошно — свинья свиньей! Он, того и гляди, норовит ударить человека или сожрать что-нибудь барское из-под
рук — и не увидишь.
Она достала
с нижней полки шкафа, из-за головы сахару, стакан водки и два огромные ломтя хлеба
с ветчиной. Все это давно было приготовлено для него ее заботливой
рукой. Она сунула ему их, как не суют и собакам. Один ломоть упал на пол.
Она отвернулась от него
с выражением будто ненависти, а он медленно начал есть, глядя исподлобья на Аграфену и прикрывая одною
рукою рот.
Между тем в воротах показался ямщик
с тройкой лошадей. Через шею коренной переброшена была дуга. Колокольчик, привязанный к седелке, глухо и несвободно ворочал языком, как пьяный, связанный и брошенный в караульню. Ямщик привязал лошадей под навесом сарая, снял шапку, достал оттуда грязное полотенце и отер пот
с лица. Анна Павловна, увидев его из окна, побледнела. У ней подкосились ноги и опустились
руки, хотя она ожидала этого. Оправившись, она позвала Аграфену.
— Послушай, Саша, — сказала она в волнении, положив ему
руку на плечо, по-видимому
с намерением сделать последнюю попытку, — еще время не ушло: подумай, останься!
Он молча и задумчиво указал
рукой вдаль. Анна Павловна взглянула и изменилась в лице. Там, между полей, змеей вилась дорога и убегала за лес, дорога в обетованную землю, в Петербург. Анна Павловна молчала несколько минут, чтоб собраться
с силами.
— Что за старый! он годом только постарше моего покойника. Ну, царство ему небесное! — сказала, крестясь, Анна Павловна. — Жаль бедной Федосьи Петровны: осталась
с деточками на
руках. Шутка ли: пятеро, и все почти девочки! А когда похороны?
— Вот еще, вот это не забудьте! — кричала девка, просовывая мимо голов
руку с узелком.
Он, не оглянувшись, махнул
рукой и лениво пошел вслед за повозкой, которую бы, кажется, вместе
с Александром, ямщиком и лошадьми мог унести на своих плечах.
Петр Иваныч медленно положил письмо на стол, еще медленнее достал сигару и, покатав ее в
руках, начал курить. Долго обдумывал он эту штуку, как он называл ее мысленно, которую сыграла
с ним его невестка. Он строго разобрал в уме и то, что сделали
с ним, и то, что надо было делать ему самому.
Но,
с другой стороны, представлялось вот что: мать отправила сына прямо к нему, на его
руки, не зная, захочет ли он взять на себя эту обузу, даже не зная, жив ли он и в состоянии ли сделать что-нибудь для племянника.
— Дядюшка! — неистово закричал Александр, схватив его за
руку, но поздно: комок перелетел через угол соседней крыши, упал в канал, на край барки
с кирпичами, отскочил и прыгнул в воду.
Александр подошел
с бумагами к столу и увидел, что дядя читает письмо. Бумаги у него выпали из
рук.
— Вы не щадите ничего… ничего!.. —
с отчаянием стонал он, прижимая бумаги обеими
руками к груди.
И тут: придет посторонний проситель, подаст, полусогнувшись,
с жалкой улыбкой, бумагу — мастер возьмет, едва дотронется до нее пером и передаст другому, тот бросит ее в массу тысяч других бумаг, — но она не затеряется: заклейменная нумером и числом, она пройдет невредимо через двадцать
рук, плодясь и производя себе подобных.
И какие лица увидел он тут! На улице как будто этакие и не встречаются и не выходят на божий свет: тут, кажется, они родились, выросли, срослись
с своими местами, тут и умрут. Поглядел Адуев пристально на начальника отделения: точно Юпитер-громовержец; откроет рот — и бежит Меркурий
с медной бляхой на груди; протянет
руку с бумагой — и десять
рук тянутся принять ее.
Тот
с подобострастием поднес обеими
руками открытую табакерку.
Дядя указал
рукой кверху.
С тех пор он сделался еще ласковее к племяннику.
— Но видал как будто во сне, предчувствовал встречу
с ней, что вас свела симпатия и что, дескать, теперь ты посвятишь ей одной все стихи и прозу… А руками-то, я думаю, как работал! верно, опрокинул или разбил что-нибудь.
Наденька улыбнулась, потом скрылась опять в цветы и явилась
с полной тарелкой ягод. Она протянула Адуеву
руку с тарелкой. Он поцеловал
руку и принял ягоды как маршальский жезл.
Вот Александр тихо коснулся ее талии. Она тихо отвела локтем его
руку. Он дотронулся опять, она отвела слабее, не спуская глаз
с Невы. В третий раз не отвела.
Но он схватил
руку опять и начал целовать
с жаром.
«Нет, — говорил он сам
с собой, — нет, этого быть не может! дядя не знал такого счастья, оттого он так строг и недоверчив к людям. Бедный! мне жаль его холодного, черствого сердца: оно не знало упоения любви, вот отчего это желчное гонение на жизнь. Бог его простит! Если б он видел мое блаженство, и он не наложил бы на него
руки, не оскорбил бы нечистым сомнением. Мне жаль его…»
Александр не уснул целую ночь, не ходил в должность. В голове у него вертелся завтрашний день; он все придумывал, как говорить
с Марьей Михайловной, сочинил было речь, приготовился, но едва вспомнил, что дело идет о Наденькиной
руке, растерялся в мечтах и опять все забыл. Так он приехал вечером на дачу, не приготовившись ни в чем; да и не нужно было: Наденька встретила его, по обыкновению, в саду, но
с оттенком легкой задумчивости в глазах и без улыбки, а как-то рассеянно.
Адуев все стоял в лодке,
с раскрытым ртом, не шевелясь, протянув
руки к берегу, потом опустил их и сел. Гребцы продолжали грести.
Он
с бешенством схватил ее за
руку.
В этот же вечер, часов в двенадцать, когда Петр Иваныч, со свечой и книгой в одной
руке, а другой придерживая полу халата, шел из кабинета в спальню ложиться спать, камердинер доложил ему, что Александр Федорыч желает
с ним видеться.
— Теперь скажи, — продолжал дядя, грея стакан
с вином в обеих
руках, — за что ты хотел стереть графа
с лица земли?
— Оспоривать
с дубиной в
руках! — перебил дядя, — мы не в киргизской степи. В образованном мире есть другое орудие. За это надо было взяться вовремя и иначе, вести
с графом дуэль другого рода, в глазах твоей красавицы.
Оба стали смотреть, как она загорится, Петр Иваныч, по-видимому,
с удовольствием, Александр
с грустью, почти со слезами. Вот верхний лист зашевелился и поднялся, как будто невидимая
рука перевертывала его; края его загнулись, он почернел, потом скоробился и вдруг вспыхнул; за ним быстро вспыхнул другой, третий, а там вдруг несколько поднялись и загорелись кучей, но следующая под ними страница еще белелась и через две секунды тоже начала чернеть по краям.
Александр сидел как будто в забытьи и все смотрел себе на колени. Наконец поднял голову, осмотрелся — никого нет. Он перевел дух, посмотрел на часы — четыре. Он поспешно взял шляпу, махнул
рукой в ту сторону, куда ушел дядя, и тихонько, на цыпочках, оглядываясь во все стороны, добрался до передней, там взял шинель в
руки, опрометью бросился бежать
с лестницы и уехал к Тафаевой.
Говоря этим высоким слогом, слово за слово, он добрался наконец до слова: супружество. Юлия вздрогнула, потом заплакала. Она подала ему
руку с чувством невыразимой нежности и признательности, и они оба оживились, оба вдруг заговорили. Положено было Александру поговорить
с теткой и просить ее содействия в этом мудреном деле.
У Юлии опустились
руки. Она вздохнула, завернулась в шаль и бросилась в другой угол дивана, откуда взорами
с тоской наблюдала за Александром.
Юлия вскочила
с дивана, как кошка, и схватила его за
руку.
Она взяла его за
руку и — опять полилась нежная, пламенная речь, мольбы, слезы. Он ни взглядом, ни словом, ни движением не обнаружил сочувствия, — стоял точно деревянный, переминаясь
с ноги на ногу. Его хладнокровие вывело ее из себя. Посыпались угрозы и упреки. Кто бы узнал в ней кроткую, слабонервную женщину? Локоны у ней распустились, глаза горели лихорадочным блеском, щеки пылали, черты лица странно разложились. «Как она нехороша!» — думал Александр, глядя на нее
с гримасой.
— Все. Как она любит тебя! Счастливец! Ну, вот ты все плакал, что не находишь страсти: вот тебе и страсть: утешься! Она
с ума сходит, ревнует, плачет, бесится… Только зачем вы меня путаете в свои дела? Вот ты женщин стал навязывать мне на
руки. Этого только недоставало: потерял целое утро
с ней. Я думал, за каким там делом: не имение ли хочет заложить в Опекунский совет… она как-то говорила… а вот за каким: ну дело!
Александр сидел смущенный, угрюмый. К нему подкрался Евсей
с сапогом, в который опустил
руку.
Он бежал веселых игр за радостным столом и очутился один в своей комнате, наедине
с собой,
с забытыми книгами. Но книга вываливалась из
рук, перо не слушалось вдохновения. Шиллер, Гете, Байрон являли ему мрачную сторону человечества — светлой он не замечал: ему было не до нее.
— Какая щука-то! — закричал он почти
с испугом и распростерся над водой, падал, спотыкался о свои удочки и ловил обеими
руками вертевшуюся над водой щуку. — Ну, на берег, на берег, туда, дальше! там уж наша будет, как ни вертись. Вишь как скользит: словно бес! Ах, какая!
Александр обернулся. В двух шагах от них стоял старик, под
руку с ним хорошенькая девушка, высокого роста,
с открытой головой и
с зонтиком в
руках. Брови у ней слегка нахмурились. Она немного нагнулась вперед и
с сильным участием следила глазами за каждым движением Костякова. Она даже не заметила Александра.
— Эх вы, рыболовы! — говорил между тем Костяков, поправляя свои удочки и поглядывая по временам злобно на Александра, — куда вам рыбу ловить! ловили бы вы мышей, сидя там у себя, на диване; а то рыбу ловить! Где уж ловить, коли из
рук ушла? чуть во рту не была, только что не жареная! Диво еще, как у вас
с тарелки не уходит!
— Какой клев, когда под
руку говорят, — отвечал тот сердито. — Вот тут прошел какой-то леший, болтнул под
руку — и хоть бы клюнуло
с тех пор. А вы, видно, близко в этих местах изволите жить? — спросил он у Эдипа.
— Доложу вам, — продолжал он, — это редкость, как они счастливы! Жаль, что думают не об этом, а то бы
с их счастьем мы никогда
с пустыми
руками не уходили. Упустить этакую щуку!
Они стояли к нему боком. В отце он не открыл ничего особенного. Белая блуза, нанковые панталоны и низенькая шляпа
с большими полями, подбитыми зеленым плюшем. Но зато дочь! как грациозно оперлась она на
руку старика! Ветер по временам отвевал то локон от ее лица, как будто нарочно, чтобы показать Александру прекрасный профиль и белую шею, то приподнимал шелковую мантилью и выказывал стройную талию, то заигрывал
с платьем и открывал маленькую ножку. Она задумчиво смотрела на воду.
Наконец, когда она, полубольная,
с безнадежностью в душе, сидела однажды на своем месте под деревом, вдруг послышался ей шорох; она обернулась и задрожала от радостного испуга: перед ней, сложа
руки крестом, стоял Александр.
Она
с радостными слезами протянула ему
руки и долго не могла прийти в себя. Он взял ее за
руку и жадно, также
с волнением, вглядывался ей в лицо.
— Я? —
с живостью отвечала она. — О, если б вы знали!.. — Она докончила ответ крепким пожатием его
руки.
— Да, правда; только там судьбе не над чем забавляться, больше забавляюсь я над нею: смотришь, то рыба сорвется
с удочки, когда уж протянул к ней
руку, то дождь пойдет, когда собрался за город, или погода хороша, да самому не хочется… ну и смешно…
Александр был растроган; он не мог сказать ни слова. Прощаясь
с дядей, он простер было к нему объятия, хоть и не так живо, как восемь лет назад. Петр Иваныч не обнял его, а взял только его за обе
руки и пожал их крепче, нежели восемь лет назад. Лизавета Александровна залилась слезами.
Александр молча подал ему
руку. Антон Иваныч пошел посмотреть, все ли вытащили из кибитки, потом стал сзывать дворню здороваться
с барином. Но все уже толпились в передней и в сенях. Он всех расставил в порядке и учил, кому как здороваться: кому поцеловать у барина
руку, кому плечо, кому только полу платья, и что говорить при этом. Одного парня совсем прогнал, сказав ему: «Ты поди прежде рожу вымой да нос утри».