Неточные совпадения
— Я не столько для себя самой, сколько для тебя же отговариваю. Зачем ты едешь? Искать счастья? Да разве тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской не думает о
том, как бы угодить всем твоим прихотям? Конечно, ты в таких
летах, что одни материнские угождения не составляют счастья; да я и не требую этого. Ну, погляди вокруг себя: все смотрят тебе в глаза. А дочка Марьи Карповны, Сонюшка? Что… покраснел? Как она, моя голубушка — дай бог ей здоровья — любит тебя: слышь, третью ночь не спит!
Вон с
тех полей одной ржи до пятисот четвертей сберем; а вон и пшеничка есть, и гречиха; только гречиха нынче не
то, что прошлый
год: кажется, плоха будет.
Как назвать Александра бесчувственным за
то, что он решился на разлуку? Ему было двадцать
лет. Жизнь от пелен ему улыбалась; мать лелеяла и баловала его, как балуют единственное чадо; нянька все пела ему над колыбелью, что он будет ходить в золоте и не знать горя; профессоры твердили, что он пойдет далеко, а по возвращении его домой ему улыбнулась дочь соседки. И старый кот, Васька, был к нему, кажется, ласковее, нежели к кому-нибудь в доме.
Тот, про которого говорится, был таков: у него душ двадцать заложенных и перезаложенных; живет он почти в избе или в каком-то странном здании, похожем с виду на амбар, — ход где-то сзади, через бревна, подле самого плетня; но он
лет двадцать постоянно твердит, что с будущей весной приступит к стройке нового дома.
Петр Иванович Адуев, дядя нашего героя, так же как и этот, двадцати
лет был отправлен в Петербург старшим своим братом, отцом Александра, и жил там безвыездно семнадцать
лет. Он не переписывался с родными после смерти брата, и Анна Павловна ничего не знала о нем с
тех пор, как он продал свое небольшое имение, бывшее недалеко от ее деревни.
Тут кстати Адуев вспомнил, как, семнадцать
лет назад, покойный брат и
та же Анна Павловна отправляли его самого. Они, конечно, не могли ничего сделать для него в Петербурге, он сам нашел себе дорогу… но он вспомнил ее слезы при прощанье, ее благословения, как матери, ее ласки, ее пироги и, наконец, ее последние слова: «Вот, когда вырастет Сашенька — тогда еще трехлетний ребенок, — может быть, и вы, братец, приласкаете его…» Тут Петр Иваныч встал и скорыми шагами пошел в переднюю…
— Тетушке твоей пора бы с
летами быть умнее, а она, я вижу, все такая же дура, как была двадцать
лет тому назад…
— Да, порядочно; сбываем больше во внутренние губернии на ярмарки. Последние два
года — хоть куда! Если б еще этак
лет пять, так и
того… Один компанион, правда, не очень надежен — все мотает, да я умею держать его в руках. Ну, до свидания. Ты теперь посмотри город, пофлянируй, пообедай где-нибудь, а вечером приходи ко мне пить чай, я дома буду, — тогда поговорим. Эй, Василий! ты покажешь им комнату и поможешь там устроиться.
— Знаю я эту святую любовь: в твои
лета только увидят локон, башмак, подвязку, дотронутся до руки — так по всему телу и побежит святая, возвышенная любовь, а дай-ка волю, так и
того… Твоя любовь, к сожалению, впереди; от этого никак не уйдешь, а дело уйдет от тебя, если не станешь им заниматься.
— А! один из
тех проектов, которые тысячу
лет уже как исполнены или которых нельзя и не нужно исполнять.
— Тебе решительно улыбается фортуна, — говорил Петр Иваныч племяннику. — Я сначала целый
год без жалованья служил, а ты вдруг поступил на старший оклад; ведь это семьсот пятьдесят рублей, а с наградой тысяча будет. Прекрасно на первый случай! Начальник отделения хвалит тебя; только говорит, что ты рассеян:
то запятых не поставишь,
то забудешь написать содержание бумаги. Пожалуйста, отвыкни: главное дело — обращай внимание на
то, что у тебя перед глазами, а не заносись вон куда.
Иван Иваныч и ему с почтением начал подносить свою табакерку, предчувствуя, что он, подобно множеству других, послужив, как он говаривал, без
году неделю, обгонит его, сядет ему на шею и махнет в начальники отделения, а там, чего доброго, и в вице-директоры, как вон
тот, или в директоры, как этот, а начинали свою служебную школу и
тот и этот под его руководством.
— Почему же нет? разве я не человек, или разве мне восемьдесят
лет? Только если я люблю,
то люблю разумно, помню себя, не бью и не опрокидываю ничего.
Если б мы жили среди полей и лесов дремучих — так, а
то жени вот этакого молодца, как ты, — много будет проку! в первый
год с ума сойдет, а там и пойдет заглядывать за кулисы или даст в соперницы жене ее же горничную, потому что права-то природы, о которых ты толкуешь, требуют перемены, новостей — славный порядок! а там и жена, заметив мужнины проказы, полюбит вдруг каски, наряды да маскарады и сделает тебе
того… а без состояния так еще хуже! есть, говорит, нечего!
— А тебе — двадцать три: ну, брат, она в двадцать три раза умнее тебя. Она, как я вижу, понимает дело: с тобою она пошалит, пококетничает, время проведет весело, а там… есть между этими девчонками преумные! Ну, так ты не женишься. Я думал, ты хочешь это как-нибудь поскорее повернуть, да тайком. В твои
лета эти глупости так проворно делаются, что не успеешь и помешать; а
то через
год! до
тех пор она еще надует тебя…
— Вечно! кто две недели любит,
того называют ветреником, а два, три
года — так уж и вечно!
В ее
лета спится крепко, не
то что в мои: такая бессонница бывает, поверите ли? даже тоска сделается; от нерв, что ли, — не знаю.
Кругом тихо. Только издали, с большой улицы, слышится гул от экипажей, да по временам Евсей, устав чистить сапог, заговорит вслух: «Как бы не забыть: давеча в лавочке на грош уксусу взял да на гривну капусты, завтра надо отдать, а
то лавочник, пожалуй, в другой раз и не поверит — такая собака! Фунтами хлеб вешают, словно в голодный
год, — срам! Ух, господи, умаялся. Вот только дочищу этот сапог — и спать. В Грачах, чай, давно спят: не по-здешнему! Когда-то господь бог приведет увидеть…»
Справедливость требует сказать, что она иногда на вздохи и стихи отвечала зевотой. И не мудрено: сердце ее было занято, но ум оставался празден. Александр не позаботился дать ему пищи.
Год, назначенный Наденькою для испытания, проходил. Она жила с матерью опять на
той же даче. Александр заговаривал о ее обещании, просил позволения поговорить с матерью. Наденька отложила было до переезда в город, но Александр настаивал.
— Как чем? Шесть
лет вожусь с ним:
то он расплачется — надо утешать,
то поди переписывайся с матерью.
— В самом деле, — продолжал Петр Иваныч, — какое коварство! что за друг! не видался
лет пять и охладел до
того, что при встрече не задушил друга в объятиях, а позвал его к себе вечером, хотел усадить за карты… и накормить…
В этом мире небо кажется чище, природа роскошнее; разделять жизнь и время на два разделения — присутствие и отсутствие, на два времени
года — весну и зиму; первому соответствует весна, зима второму, — потому что, как бы ни были прекрасны цветы и чиста лазурь неба, но в отсутствии вся прелесть
того и другого помрачается; в целом мире видеть только одно существо и в этом существе заключать вселенную…
— А оттого, что у этих зверей ты несколько
лет сряду находил всегда радушный прием: положим, перед
теми, от кого эти люди добивались чего-нибудь, они хитрили, строили им козни, как ты говоришь; а в тебе им нечего было искать: что же заставило их зазывать тебя к себе, ласкать?.. Нехорошо, Александр!.. — прибавил серьезно Петр Иваныч. — Другой за одно это, если б и знал за ними какие-нибудь грешки, так промолчал бы.
Он теперь не
то, что был три
года назад.
«Я, на старости
лет, пустился в авторство, — писал он, — что делать: хочется прославиться, взять и тут, — с ума сошел! Вот я и произвел прилагаемую при сем повесть. Просмотрите ее, и если годится,
то напечатайте в вашем журнале, разумеется, за деньги: вы знаете, я даром работать не люблю. Вы удивитесь и не поверите, но я позволяю вам даже подписать мою фамилию, стало быть, не лгу».
Итальянец и другой француз довершили ее воспитание, дав ее голосу и движениям стройные размеры,
то есть выучили танцевать, петь, играть или, лучше, поиграть до замужества на фортепиано, но музыке не выучили. И вот она осьмнадцати
лет, но уже с постоянно задумчивым взором, с интересной бледностью, с воздушной талией, с маленькой ножкой, явилась в салонах напоказ свету.
Ну, вот хоть зарежь меня, а я говорю, что вон и этот, и
тот, все эти чиновные и умные люди, ни один не скажет, какой это консул там… или в котором
году были олимпийские игры, стало быть, учат так… потому что порядок такой! чтоб по глазам только было видно, что учился.
Девушка между
тем успела разглядеть, что Александр был совсем другого рода человек, нежели Костяков. И костюм Александра был не такой, как Костякова, и талия, и
лета, и манеры, да и все. Она быстро заметила в нем признаки воспитания, на лице прочла мысль; от нее не ускользнул даже и оттенок грусти.
— Да; но вы не дали мне обмануться: я бы видел в измене Наденьки несчастную случайность и ожидал бы до
тех пор, когда уж не нужно было бы любви, а вы сейчас подоспели с теорией и показали мне, что это общий порядок, — и я, в двадцать пять
лет, потерял доверенность к счастью и к жизни и состарелся душой. Дружбу вы отвергали, называли и ее привычкой; называли себя, и
то, вероятно, шутя, лучшим моим другом, потому разве, что успели доказать, что дружбы нет.
А в Москве, на Кузнецком мосту, что
год,
то тысяч десять и просадят!
— Я ли не смотрел, сударыня? В восемь-то
лет из барского белья только одна рубашка пропала, а
то у меня и изношенные-то целы.
«Пока в человеке кипят жизненные силы, — думал Александр, — пока играют желания и страсти, он занят чувственно, он бежит
того успокоительного, важного и торжественного созерцания, к которому ведет религия… он приходит искать утешения в ней с угасшими, растраченными силами, с сокрушенными надеждами, с бременем
лет…»
И не убьет ли ее окончательно оскорбленная гордость, когда она заметит, что
то, что несколько
лет назад было бы волшебным напитком для нее, подносится ей теперь как лекарство?
— Ну, так ты женишься? — сказал Петр Иваныч. — Вот теперь пора, с богом! А
то хотел было в двадцать три
года.