Неточные совпадения
Мысль ехать, как хмель, туманила голову, и я беспечно и шутливо отвечал на все предсказания и предостережения, пока
еще событие
было далеко.
Скорей же, скорей в путь! Поэзия дальних странствий исчезает не по дням, а по часам. Мы, может
быть, последние путешественники, в смысле аргонавтов: на нас
еще, по возвращении, взглянут с участием и завистью.
Я вздохнул: только это и оставалось мне сделать при мысли, что я
еще два месяца
буду ходить, как ребенок, держась за юбку няньки.
Потом, вникая в устройство судна, в историю всех этих рассказов о кораблекрушениях, видишь, что корабль погибает не легко и не скоро, что он до последней доски борется с морем и носит в себе пропасть средств к защите и самохранению, между которыми
есть много предвиденных и непредвиденных, что, лишась почти всех своих членов и частей, он
еще тысячи миль носится по волнам, в виде остова, и долго хранит жизнь человека.
«Завтра на вахту рано вставать, — говорит он, вздыхая, — подложи
еще подушку, повыше, да постой, не уходи, я, может
быть, что-нибудь вздумаю!» Вот к нему-то я и обратился с просьбою, нельзя ли мне отпускать по кружке пресной воды на умыванье, потому-де, что мыло не распускается в морской воде, что я не моряк, к морскому образу жизни не привык, и, следовательно, на меня, казалось бы, строгость эта распространяться не должна.
Так, например, я не постиг уже поэзии моря, может
быть, впрочем, и оттого, что я
еще не видал ни «безмолвного», ни «лазурного» моря и, кроме холода, бури и сырости, ничего не знаю.
Мудрено ли, что при таких понятиях я уехал от вас с сухими глазами, чему немало способствовало
еще и то, что, уезжая надолго и далеко, покидаешь кучу надоевших до крайности лиц, занятий, стен и едешь, как я ехал, в новые, чудесные миры, в существование которых плохо верится, хотя штурман по пальцам рассчитывает, когда должны прийти в Индию, когда в Китай, и уверяет, что он
был везде по три раза.
На другой день, когда я вышел на улицу, я
был в большом недоумении: надо
было начать путешествовать в чужой стороне, а я
еще не решил как.
Еще они могли бы тоже принять в свой язык нашу пословицу: не красна изба углами, а красна пирогами, если б у них
были пироги, а то нет; пирожное они подают, кажется, в подражание другим: это стереотипный яблочный пирог да яичница с вареньем и крем без сахара или что-то в этом роде.
Я в памяти своей никак не мог сжать в один узел всех заслуг покойного дюка, оттого (к стыду моему)
был холоден к его кончине, даже
еще (прости мне, Господи!) подосадовал на него, что он помешал мне торжественным шествием по улицам, а пуще всего мостками, осмотреть, что хотелось.
Говорят, англичанки
еще отличаются величиной своих ног: не знаю, правда ли? Мне кажется, тут
есть отчасти и предубеждение, и именно оттого, что никакие другие женщины не выставляют так своих ног напоказ, как англичанки: переходя через улицу, в грязь, они так высоко поднимают юбки, что… дают полную возможность рассматривать ноги.
Надо
было лечь на другой галс и плыть
еще версты полторы вдоль рейда.
Наконец объяснилось, что Мотыгин вздумал «поиграть» с портсмутской леди, продающей рыбу. Это все равно что поиграть с волчицей в лесу: она отвечала градом кулачных ударов, из которых один попал в глаз. Но и матрос в своем роде тоже не овца: оттого эта волчья ласка
была для Мотыгина не больше, как сарказм какой-нибудь барыни на неуместную любезность франта. Но Фаддеев утешается этим
еще до сих пор, хотя синее пятно на глазу Мотыгина уже пожелтело.
«Что скажешь, Прохор?» — говорит барин небрежно. Но Прохор ничего не говорит; он
еще небрежнее достает со стены машинку, то
есть счеты, и подает барину, а сам, выставив одну ногу вперед, а руки заложив назад, становится поодаль. «Сколько чего?» — спрашивает барин, готовясь класть на счетах.
«Нет
еще: ведь это канал и
есть, где мы».
Все
еще было сносно, не более того, что мы уже испытали прежде.
12-го и 13-го января ветер уже превратился в крепкий и жестокий, какого
еще у нас не
было.
— Дайте пройти Бискайскую бухту — вот и
будет вам тепло! Да погодите
еще, и тепло наскучит:
будете вздыхать о холоде. Что вы все сидите? Пойдемте.
Налево виден
был, но довольно далеко, Порто-Санто, а
еще дальше — Дезертос, маленькие островки, или, лучше сказать, скалы.
Мы
еще были сбоку Мадеры.
Гавани на Мадере нет, и рейд ее неудобен для судов, потому что нет глубины, или она, пожалуй,
есть, и слишком большая, оттого и не годится для якорной стоянки: недалеко от берега — 60 и 50 сажен; наконец, почти у самой пристани, так что с судов разговаривать можно, — все
еще пятнадцать сажен.
Но вот в самом деле мы
еще далеко
были от берега, а на нас повеяло теплым, пахучим воздухом, смесью ананасов, гвоздики, как мне казалось, и
еще чего-то.
Но мы только что ступили на подошву горы: дом консула недалеко от берега — прекрасные виды
еще были вверху.
Я не торопился на гору: мне
еще ново
было все в городе, где на всем лежит яркий, южный колорит.
Он живо напомнил мне сцену из «Фенеллы»: такая же толпа мужчин и женщин, пестро одетых, да
еще, вдобавок,
были тут негры, монахи; все это покупает и продает.
Вот ананасы
еще не
поспели, — и она указала на гряду известной вам зелени ананасов.
Десерт состоял из апельсинов, варенья, бананов, гранат;
еще были тут называемые по-английски кастард-эппльз (custard apples) плоды, похожие видом и на грушу, и на яблоко, с белым мясом, с черными семенами. И эти
были неспелые. Хозяева просили нас взять по нескольку плодов с собой и подержать их дня три-четыре и тогда уже
есть. Мы так и сделали.
В этом
еще есть если не красота, так оригинальность.
Идучи по улице, я заметил издали, что один из наших спутников вошел в какой-то дом. Мы шли втроем. «Куда это он пошел? пойдемте и мы!» — предложил я. Мы пошли к дому и вошли на маленький дворик, мощенный белыми каменными плитами. В углу, под навесом, привязан
был осел, и тут же лежала свинья, но такая жирная, что не могла встать на ноги. Дальше бродили какие-то пестрые, красивые куры,
еще прыгал маленький, с крупного воробья величиной, зеленый попугай, каких привозят иногда на петербургскую биржу.
Мы сели у окна за жалюзи, потому что хотя и
было уже (у нас бы надо сказать
еще) 15 марта, но день
был жаркий, солнце пекло, как у нас в июле или как здесь в декабре.
Завтрак состоял из яичницы, холодной и жесткой солонины, из горячей и жесткой ветчины. Яичница, ветчина и картинки в деревянных рамах опять напомнили мне наше станции. Тут, впрочем,
было богатое собрание птиц, чучелы зверей; особенно мила головка маленького оленя, с козленка величиной; я залюбовался на нее, как на женскую (благодарите, mesdames), да по углам красовались
еще рога диких буйволов, огромные, раскидистые, ярко выполированные, напоминавшие тоже головы, конечно не женские…
По дороге
еще есть красивая каменная часовня в полуготическом вкусе, потом, в стороне под горой, на берегу, выстроено несколько домиков для приезжающих на лето брать морские ванны.
Чересчур жесткая солонина и слишком мягкая яичница в «Halfway»
еще были присущи у меня в памяти или в желудке, и я отвечал: «Не знаю».
Там явились все только наши да
еще служащий в Ост-Индии английский военный доктор Whetherhead. На столе стояло более десяти покрытых серебряных блюд, по обычаю англичан, и чего тут не
было! Я сел на конце; передо мной поставили суп, и мне пришлось хозяйничать.
О пирожном я не говорю: оно то же, что и в Англии, то
есть яичница с вареньем, круглый пирог с вареньем и маленькие пирожки с вареньем да
еще что-то вроде крема, без сахара, но, кажется… с вареньем.
Говорят, это смесь черного и зеленого чаев; но это
еще не причина, чтоб он
был так дурен; прибавьте, что к чаю подали вместо сахару песок, сахарный конечно, но все-таки песок, от которого мутный чай стал
еще мутнее.
Я сел
было писать, но английский обед сморит сном хоть кого; да мы
еще набегались вдоволь.
Было всего 9 часов — какой же
еще завтрак?
Ведь вы тоже пробыли долго в море, хотите развлечься, однако ж никто из вас не
выпил даже бутылки вина: это просто удивительно!» Такой отзыв нас удивил немного: никто не станет так говорить о своих соотечественниках, да
еще с иностранцами.
Теперь составляются новые правила о службе в Индии; мы не знаем, что
еще будет».
Несмотря, однако ж, на эту догадку, у нас
еще были скептики, оспаривавшие это мнение.
Самые важные промыслы — скотоводство и земледелие; но они далеко
еще не достигли того состояния, в котором можно
было бы ожидать от них полного вознаграждения за труд.
Еще до сих пор не определено, до какой степени может усилиться шерстяная промышленность, потому что нельзя
еще, по неверному состоянию края, решить, как далеко может
быть она распространена внутри колонии. Но, по качествам своим, эта шерсть стоит наравне с австралийскою, а последняя высоко ценится на лондонском рынке и предпочитается ост-индской. Вскоре возник в этом углу колонии город Грем (Grahamstown) и порт Елизабет, через который преимущественно производится торговля шерстью.
Макомо старался взбунтовать готтентотских поселенцев против европейцев и
был, в 1833 году, оттеснен с своим племенем за реку в то время, когда
еще хлеб
был на корню и племя оставалось без продовольствия.
Событие весьма важное, которое обеспечивает колонии почти независимость и могущественное покровительство Британии. Это событие
еще не состоялось вполне; проект представлен в парламент и, конечно,
будет утвержден, ибо, вероятно, все приготовления к этому делались с одобрения английского правительства.
Это
была большая, очень красиво убранная комната, с длинным столом,
еще менее похожая на трактир.
Белых жителей не видно по улицам ни души:
еще было рано и жарко, только черные бродили кое-где или проезжали верхом да работали.
Это
был для меня трудный подвиг:
пить, да
еще после обеда!
Из хозяев никто не говорил по-английски,
еще менее по-французски. Дед хозяина и сам он, по словам его, отличались нерасположением к англичанам, которые «наделали им много зла», то
есть выкупили черных, уняли и унимают кафров и другие хищные племена, учредили новый порядок в управлении колонией, провели дороги и т. п. Явился сын хозяина, здоровый, краснощекий фермер лет двадцати пяти, в серой куртке, серых панталонах и сером жилете.
Не успели мы расположиться в гостиной, как вдруг явились, вместо одной, две и даже две с половиною девицы: прежняя, потом сестра ее, такая же зрелая дева, и
еще сестра, лет двенадцати. Ситцевое платье исчезло, вместо него появились кисейные спенсеры, с прозрачными рукавами, легкие из муслинь-де-лень юбки. Сверх того, у старшей
была синева около глаз, а у второй на носу и на лбу по прыщику; у обеих вид невинности на лице.