Неточные совпадения
«Да вон, кажется…» — говорил я, указывая вдаль. «Ах,
в самом деле — вон, вон, да, да! Виден, виден! — торжественно говорил он и капитану, и старшему офицеру, и вахтенному и бегал то к карте
в каюту, то опять наверх. — Виден, вот, вот он, весь виден!» — твердил он, радуясь, как будто увидел родного отца. И
пошел мерять и высчитывать узлы.
Пошел дождь и начал капать
в каюту.
Другой, также от нечего делать, пророчит: «Завтра будет перемена, ветер: горизонт облачен». Всем до того хочется дальше, что уверуют и ждут — опять ничего. Однажды вдруг мы порадовались было: фрегат
пошел восемь узлов, то есть четырнадцать верст
в час; я слышал это из
каюты и спросил проходившего мимо Посьета...
Но это все неважное: где же важное? А вот: 9-го октября, после обеда, сказали, что едут гокейнсы. И это не важность: мы привыкли. Вахтенный офицер
посылает сказать обыкновенно К. Н. Посьету. Гокейнсов повели
в капитанскую
каюту. Я был там. «А! Ойе-Саброски! Кичибе!» — встретил я их, весело подавая руки; но они молча, едва отвечая на поклон, брали руку. Что это значит? Они, такие ласковые и учтивые, особенно Саброски: он шутник и хохотун, а тут… Да что это у всех такая торжественная мина; никто не улыбается?
Я
пошел в капитанскую
каюту и застал там Эйноске, Кичибе, старшего из баниосов, Хагивари Матаса, опять Ойе-Саброски и еще двух подставных: все знакомые лица.
Пока мы рассуждали
в каюте, на палубе сигнальщик объявил, что трехмачтовое судно
идет. Все
пошли вверх. С правой стороны, из-за острова, показалось большое купеческое судно, мчавшееся под всеми парусами прямо на риф.
Наш рейс по проливу на шкуне «Восток», между Азией и Сахалином, был всего третий со времени открытия пролива. Эта же шкуна уже ходила из Амура
в Аян и теперь
шла во второй раз. По этому случаю, лишь только мы миновали пролив, торжественно, не
в урочный час, была положена доска, заменявшая стол, на свое место;
в каюту вместо одиннадцати пришло семнадцать человек, учредили завтрак и выпили несколько бокалов шампанского.
Станция называется Маймакан. От нее двадцать две версты до станции Иктенда. Сейчас едем. На горах не оттаял вчерашний снег; ветер дует осенний; небо скучное, мрачное; речка потеряла веселый вид и опечалилась, как печалится вдруг резвое и милое дитя.
Пошли опять то горы, то просеки, острова и долины. До Иктенды проехали
в темноте, лежа
в каюте, со свечкой, и ничего не видали. От холода коченели ноги.
Да, это путешествие не похоже уже на роскошное плавание на фрегате: спишь одетый, на чемоданах; ремни врезались
в бока, кутаешься
в пальто: стенки нашей
каюты выстроены, как балаган; щели
в палец; ветер сквозит и свищет — все а jour, а
слава Богу, ничего: могло бы быть и хуже.
Капитан и так называемый «дед», хорошо знакомый читателям «Паллады», старший штурманский офицер (ныне генерал), — оба были наверху и о чем-то горячо и заботливо толковали. «Дед» беспрестанно бегал
в каюту, к карте, и возвращался. Затем оба зорко смотрели на оба берега, на море,
в напрасном ожидании лоцмана. Я все любовался на картину, особенно на целую стаю купеческих судов, которые, как утки, плыли кучей и все жались к шведскому берегу, а мы
шли почти посредине, несколько ближе к датскому.
«Зарядите-ка нашу пушку картечью, — а у нас, сэр, одна маленькая каронадка была, — да скажите ребятам, чтобы на всякий случай зарядили ружья да приготовили топоры, Дженкинс!» Дженкинс махнул головой и ушел делать распоряжения, а я
пошел в каюту и на всякий случай спрятал на грудь корабельные бумаги, положил в карман деньги и зарядил оба револьвера…
Неточные совпадения
Наконец стало светать. Вспыхнувшую было на востоке зарю тотчас опять заволокло тучами. Теперь уже все было видно: тропу, кусты, камни, берег залива, чью-то опрокинутую вверх дном лодку. Под нею спал китаец. Я разбудил его и попросил подвезти нас к миноносцу. На судах еще кое-где горели огни. У трапа меня встретил вахтенный начальник. Я извинился за беспокойство, затем
пошел к себе
в каюту, разделся и лег
в постель.
Все гурьбой
пошли в капитанскую
каюту, помещавшуюся у правого колеса. Матросы переглядывались. И Михей Зотыч, и Полуянов, и Харитина были известные люди.
Каюта была крошечная, так что гости едва разместились.
Когда Полуянов выходил из
каюты, он видел, как Галактион
шел по палубе, а Харитина о чем-то умоляла его и крепко держала за руку. Потом Галактион рванулся от нее и бросился
в воду. Отчаянный женский крик покрыл все.
Педагог с минуту колебался, но потом махнул рукой и согласился. Его примеру последовали и депутаты. Через пять минут
в каюте были раскинуты два стола, за которыми
шла игра, перемежаемая беседой по душе.
Рука — вырвалась из моих рук, валькирийный, гневно-крылатый
шлем — где-то далеко впереди. Я — один застыло, молча, как все,
иду в кают-компанию…