Он
пошел в каюту, чтобы читать письмо без свидетелей, и, обрадованный, что сожитель его в кают-компании, стал глотать эти милые листки, исписанные матерью, сестрой и братом, с восторженной радостью и по временам вытирая невольно навертывавшиеся слезы.
«Зарядите-ка нашу пушку картечью, — а у нас, сэр, одна маленькая каронадка была, — да скажите ребятам, чтобы на всякий случай зарядили ружья да приготовили топоры, Дженкинс!» Дженкинс махнул головой и ушел делать распоряжения, а я
пошел в каюту и на всякий случай спрятал на грудь корабельные бумаги, положил в карман деньги и зарядил оба револьвера…
Неточные совпадения
— Отпустите руку, пожалуйста, и стойте вольно. Я не корпусная крыса! — проговорил смеясь лейтенант и
в ответ не приложил руки к козырьку, а, по обычаю моряков, снял фуражку и раскланялся. — Капитан только что был наверху. Он, верно, у себя
в каюте!
Идите туда! — любезно сказал моряк.
Всеми любезно встреченный, Володя
пошел в свою
каюту и с помощью Ворсуньки начал устраиваться на новом месте. Будущего его сожителя, иеромонаха с Валаама, отца Никанора, еще не было; его ждали завтра утром.
Маленькая каютка была полна провожающих. Володя тотчас же представил всех бывших
в каюте гардемаринов и кондукторов своим. Ашанины посидели там несколько минут и
пошли в кают-компанию.
Весь этот день Володя пролежал
в каюте, впадая по временам
в забытье. Точно сквозь сон слышал он, как под вечер зычный голос боцмана прокричал: «
Пошел все наверх» — хотел, было, вскочить, но, обессиленный, не мог подняться с места.
Володя вмешивается
в спор вестового с прачкой, и дело скоро кончается. Прачка забрала узел и
пошла к другой
каюте брать белье.
Зычный боцманский окрик разбудил некоторых офицеров, и они ввиду скорой уборки и чистки корвета
пошли досыпать
в свои
каюты.
В кают-компании пьют чай и
идут довольно оживленные разговоры и воспоминания о прежних плаваниях, о капитанах и адмиралах.
Пока
в кают-компании и среди гардемаринов
шли горячие толки и разнообразные предположения о том, куда
пойдет из Гонконга «Коршун» и где начальник эскадры Тихого океана,
в состав которой назначался корвет, английский почтовый пароход, привезший китайскую почту, привез и предписание адмирала:
идти в Печелийский залив, где находился адмирал с двумя судами эскадры.
Володя рвал и метал и, словно разъяренный зверек
в клетке, ходил взад и вперед по маленькой гардемаринской
каюте в чечунчевой паре,
в шлеме на голове и тросточкой
в руке…
Володя хотел, было,
идти жаловаться к старшему офицеру, но тотчас же оставил эту мысль. К чему поднимать историю и жаловаться? Он еще с корпуса имел отвращение к «фискальству» и всяким жалобам. Нет, он лучше
в кают-компании при всех выскажет Первушину всю гнусность его поведения. Этак будет лучше; пусть он знает, что даром ему пакости не пройдут. Ему теперь нельзя будет прибегать к уловкам и заметать хвостом свои фокусы.
Андрей Николаевич был, видимо, огорчен этой историей. Он боялся всяких «историй»
в кают-компании и умел вовремя прекращать их своим вмешательством, причем влиял своим нравственным авторитетом честного и доброго человека, которого уважали
в кают-компании. До сих пор все
шло хорошо… и вдруг ссора.
«
Слава богу!» — подумал Андрей Николаевич. Хотя сегодня он и был расхвален адмиралом, тем не менее, все-таки полагал, что чем дальше от начальства, тем лучше. И он
пошел в кают-компанию завтракать и сообщить новости.
Они спустились
в каюту, и там произошла трогательная сцена. Когда командир «Забияки» узнал, что «Коршун»
в тумане полным ходом
шел к нему на помощь, он с какой-то благодарной порывистостью бросился целовать товарища и проговорил со слезами на глазах...
— Глазастый черт взъерепенился. Сейчас всех разнес… Орал, как зарезанный боров. И мне здорово въехало… Хотел расстрелять! Ну, конечно, пугал… антихрист… Он так только кричит, — улыбнулся брюнетик. — Так, знаешь что? Не являйся к нему сейчас. Пережди, а то и тебе въедет… Он теперь
в каюте… Не
иди к нему… Пони…
Когда
в гардемаринской
каюте узнали, что после завтрака Ашанин будет читать адмиралу свой отчет о пребывании
в Кохинхине, все обрадовались. Значит, сегодня не будет чтения морской истории. Ура! Не надо
идти после обеда к адмиралу.
Неточные совпадения
Станция называется Маймакан. От нее двадцать две версты до станции Иктенда. Сейчас едем. На горах не оттаял вчерашний снег; ветер дует осенний; небо скучное, мрачное; речка потеряла веселый вид и опечалилась, как печалится вдруг резвое и милое дитя.
Пошли опять то горы, то просеки, острова и долины. До Иктенды проехали
в темноте, лежа
в каюте, со свечкой, и ничего не видали. От холода коченели ноги.
«Да вон, кажется…» — говорил я, указывая вдаль. «Ах,
в самом деле — вон, вон, да, да! Виден, виден! — торжественно говорил он и капитану, и старшему офицеру, и вахтенному и бегал то к карте
в каюту, то опять наверх. — Виден, вот, вот он, весь виден!» — твердил он, радуясь, как будто увидел родного отца. И
пошел мерять и высчитывать узлы.
Я
пошел в капитанскую
каюту и застал там Эйноске, Кичибе, старшего из баниосов, Хагивари Матаса, опять Ойе-Саброски и еще двух подставных: все знакомые лица.
Пока мы рассуждали
в каюте, на палубе сигнальщик объявил, что трехмачтовое судно
идет. Все
пошли вверх. С правой стороны, из-за острова, показалось большое купеческое судно, мчавшееся под всеми парусами прямо на риф.
Капитан и так называемый «дед», хорошо знакомый читателям «Паллады», старший штурманский офицер (ныне генерал), — оба были наверху и о чем-то горячо и заботливо толковали. «Дед» беспрестанно бегал
в каюту, к карте, и возвращался. Затем оба зорко смотрели на оба берега, на море,
в напрасном ожидании лоцмана. Я все любовался на картину, особенно на целую стаю купеческих судов, которые, как утки, плыли кучей и все жались к шведскому берегу, а мы
шли почти посредине, несколько ближе к датскому.