Неточные совпадения
В Англии и ее колониях письмо есть заветный предмет, который проходит чрез тысячи
рук, по железным и другим дорогам, по океанам,
из полушария
в полушарие, и находит неминуемо того, к кому послано, если только он жив, и так же неминуемо возвращается, откуда послано, если он умер или сам воротился туда же.
Части света быстро сближаются между собою:
из Европы
в Америку —
рукой подать; поговаривают, что будут ездить туда
в сорок восемь часов, — пуф, шутка конечно, но современный пуф, намекающий на будущие гигантские успехи мореплавания.
Посмотрите на постановку и уборку парусов вблизи, на сложность механизма, на эту сеть снастей, канатов, веревок, концов и веревочек,
из которых каждая отправляет свое особенное назначение и есть необходимое звено
в общей цепи; взгляните на число
рук, приводящих их
в движение.
Это от непривычки: если б пароходы существовали несколько тысяч лет, а парусные суда недавно, глаз людской, конечно, находил бы больше поэзии
в этом быстром, видимом стремлении судна, на котором не мечется
из угла
в угол измученная толпа людей, стараясь угодить ветру, а стоит
в бездействии, скрестив
руки на груди, человек, с покойным сознанием, что под ногами его сжата сила, равная силе моря, заставляющая служить себе и бурю, и штиль.
И пока бегут не спеша за Егоркой на пруд, а Ваньку отыскивают по задним дворам или Митьку извлекают
из глубины девичьей, барин мается, сидя на постеле с одним сапогом
в руках, и сокрушается об отсутствии другого.
Мне видится длинный ряд бедных изб, до половины занесенных снегом. По тропинке с трудом пробирается мужичок
в заплатах. У него висит холстинная сума через плечо,
в руках длинный посох, какой носили древние. Он подходит к избе и колотит посохом, приговаривая: «Сотворите святую милостыню». Одна
из щелей, закрытых крошечным стеклом, отодвигается, высовывается обнаженная загорелая
рука с краюхою хлеба. «Прими, Христа ради!» — говорит голос.
«Боже мой! кто это выдумал путешествия? — невольно с горестью воскликнул я, — едешь четвертый месяц, только и видишь серое небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах, это вы!» — сказал я, увидя, что
в каюте стоит, держась
рукой за потолок, самый высокий
из моих товарищей, К. И. Лосев. «Да право! — продолжал я, — где же это синее море, голубое небо да теплота, птицы какие-то да рыбы, которых, говорят, видно на самом дне?» На ропот мой как тут явился и дед.
Опираясь на него, я вышел «на улицу»
в тот самый момент, когда палуба вдруг как будто вырвалась из-под ног и скрылась, а перед глазами очутилась целая изумрудная гора, усыпанная голубыми волнами, с белыми, будто жемчужными, верхушками, блеснула и тотчас же скрылась за борт. Меня стало прижимать к пушке, оттуда потянуло к люку. Я обеими
руками уцепился за леер.
Еще досаднее, что они носятся с своею гордостью как курица с яйцом и кудахтают на весь мир о своих успехах; наконец, еще более досадно, что они не всегда разборчивы
в средствах к приобретению прав на чужой почве, что берут, чуть можно, посредством английской промышленности и английской юстиции; а где это не
в ходу, так вспоминают средневековый фаустрехт — все это досадно
из рук вон.
На камине и по углам везде разложены минералы, раковины, чучелы птиц, зверей или змей, вероятно все «с острова Св. Маврикия».
В камине лежало множество сухих цветов,
из породы иммортелей, как мне сказали. Они лежат, не изменяясь по многу лет: через десять лет так же сухи, ярки цветом и так же ничем не пахнут, как и несорванные. Мы спросили инбирного пива и констанского вина, произведения знаменитой Констанской горы. Пиво мальчик вылил все на барона Крюднера, а констанское вино так сладко, что
из рук вон.
Из глубины мрака вышел человек,
в шляпе и пальто, и взял меня за
руку.
Уж было за полночь, когда я
из окна видел, как он, с фонариком
в руках, шел домой.
Я выскочил из-за стола, гляжу, он бежит по коридору прямо
в мою комнату;
в руках у него гром и молния, а около него распространяется облако смрадного дыма.
Утром рано стучится ко мне
в каюту И. И. Бутаков и просовывает
в полуотворенную дверь
руку с каким-то темно-красным фруктом, видом и величиной похожим на небольшое яблоко. «Попробуйте», — говорит. Я разрезал плод: под красною мякотью скрывалась белая, кисло-сладкая сердцевина, состоящая
из нескольких отделений с крупным зерном
в каждом
из них.
Представьте, что
из шестидесяти тысяч жителей женщин только около семисот. Европеянок, жен, дочерей консулов и других живущих по торговле лиц немного, и те, как цветы севера, прячутся
в тень, а китаянок и индианок еще меньше. Мы видели
в предместьях несколько китайских противных старух; молодых почти ни одной; но зато видели несколько молодых и довольно красивых индианок. Огромные золотые серьги, кольца, серебряные браслеты на
руках и ногах бросались
в глаза.
Я ходил часто по берегу, посещал лавки, вглядывался
в китайскую торговлю, напоминающую во многом наши гостиные дворы и ярмарки, покупал разные безделки, между прочим чаю — так, для пробы. Отличный чай, какой у нас стоит рублей пять, продается здесь (это уж
из третьих или четвертых
рук) по тридцати коп. сер. и самый лучший по шестидесяти коп. за английский фунт.
Вечером задул свежий ветер. Я напрасно хотел писать: ни чернильница, ни свеча не стояли на столе, бумага вырывалась из-под
рук. Успеешь написать несколько слов и сейчас протягиваешь
руку назад — упереться
в стену, чтоб не опрокинуться. Я бросил все и пошел ходить по шканцам; но и то не совсем удачно, хотя я уже и приобрел морские ноги.
Я только что проснулся, Фаддеев донес мне, что приезжали голые люди и подали на палке какую-то бумагу. «Что ж это за люди?» — спросил я. «Японец, должно быть», — отвечал он. Японцы остановились саженях
в трех от фрегата и что-то говорили нам, но ближе подъехать не решались; они пятились от высунувшихся
из полупортиков пушек. Мы махали им
руками и платками, чтоб они вошли.
Бабa’ обещал доставить нам большое удобство: мытье белья
в голландской фактории. Наконец японцы уехали. Кто-то
из них кликнул меня и схватил за
руку. «А, Баба’, adieu!» [«…прощайте!» — фр.] — «Adieu», — повторил и он.
Мы взаимно раскланялись. Кланяясь, я случайно взглянул на ноги — проклятых башмаков нет как нет: они лежат подле сапог. Опираясь на
руку барона Крюднера, которую он протянул мне
из сострадания, я с трудом напялил их на ноги. «Нехорошо», — прошептал барон и засмеялся слышным только мне да ему смехом, похожим на кашель. Я, вместо ответа, показал ему на его ноги: они были без башмаков. «Нехорошо», — прошептал я
в свою очередь.
Вдруг
из дверей явились, один за другим, двенадцать слуг, по числу гостей; каждый нес обеими
руками чашку с чаем, но без блюдечка. Подойдя к гостю, слуга ловко падал на колени, кланялся, ставил чашку на пол, за неимением столов и никакой мебели
в комнатах, вставал, кланялся и уходил. Ужасно неловко было тянуться со стула к полу
в нашем платье. Я протягивал то одну, то другую
руку и насилу достал. Чай отличный, как желтый китайский. Он густ, крепок и ароматен, только без сахару.
Две собаки, привлеченные запахом жаркого, смотрят сверху
в люк и жадно вырывают
из рук поданную кость.
Китаец поднимал тряпицу, доставал
из котла
рукой горсть рису, клал
в свой фартук, выжимал воду и, уже сухой, подавал покупателю.
Мы шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали
в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и просили войти.
Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой,
в очках с огромными круглыми стеклами, державшихся только на носу.
В руках у него была книга. Отец Аввакум взял у него книгу, снял с его носа очки, надел на свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул. Книга была — Конфуций.
Они стали все четверо
в ряд — и мы взаимно раскланялись. С правой стороны, подле полномочных, поместились оба нагасакские губернатора, а по левую еще четыре, приехавшие
из Едо, по-видимому, важные лица. Сзади полномочных сели их оруженосцы, держа богатые сабли
в руках; налево, у окон, усажены были
в ряд чиновники, вероятно тоже
из Едо: по крайней мере мы знакомых лиц между ними не заметили.
После этого церемониймейстер пришел и объявил, что его величество сиогун прислал российскому полномочному подарки и просил принять их.
В знак того, что подарки принимаются с уважением, нужно было дотронуться до каждого
из них обеими
руками. «Вот подарят редкостей! — думали все, — от самого сиогуна!» — «Что подарили?» — спрашивали мы шепотом у Посьета, который ходил
в залу за подарками. «Ваты», — говорит. «Как ваты?» — «Так, ваты шелковой да шелковой материи». — «Что ж, шелковая материя — это хорошо!»
Измученные, мы воротились домой. Было еще рано, я ушел
в свою комнату и сел писать письма. Невозможно: мною овладело утомление; меня гнело; перо падало
из рук; мысли не связывались одни с другими; я засыпал над бумагой и поневоле последовал полуденному обычаю: лег и заснул крепко до обеда.
«Вот две сигары одного табаку и разных сверток, попробуйте, — сказал он, сунув нам
в руки по два полена
из табаку, — это лучшие сорты, одна свернута по-гавански, круче и косее, другая по-здешнему, прямо.
Я вертел
в руках обе сигары с крайнею недоверчивостью: «Сделаны вчера, сегодня, — говорил я, — нашел чем угостить!» — и готов был бросить за окно, но
из учтивости спрятал
в карман, с намерением бросить, лишь только сяду
в карету.
То же подтвердил накануне и епископ. «Ах, если бы Филиппинские острова были
в других
руках! — сказал он, — какие сокровища можно было бы извлекать
из них! Mais les espagnols sont indolents, paresseux, trиs paresseux! [Но испанцы бездельники, лентяи, ужасные лентяи! — фр.]» — прибавил он со вздохом.
Здесь мы, по тенистой и сырой тропинке, дошли до пустого шалаша, отдохнули, переправились по доске через речку, то того быструю, что, когда я, переходя по зыбкому мостику, уперся
в дно ручья длинной палкой, у меня мгновенно вырвало ее течением
из рук и вынесло
в море.
Мы все еще плывем по Мае, но холодно: ветер
из осеннего превратился
в зимний; падает снег;
руки коченеют, ноги тоже.
Сегодня Иван Григорьев просунул к нам голову: «Не прикажете ли бросить этот камень?» Он держал какой-то красивый, пестрый камень
в руке. «Как можно! это надо показать
в Петербурге: это замечательный камень,
из Бразилии…» — «Белья некуда девать, — говорил Иван Григорьев, — много места занимает. И что за камень? хоть бы для точила годился!»
У юрты встретил меня старик лет шестидесяти пяти
в мундире станционного смотрителя со шпагой. Я думал, что он тут живет, но не понимал, отчего он встречает меня так торжественно,
в шпаге,
руку под козырек, и глаз с меня не сводит. «Вы смотритель?» — кланяясь, спросил я его. «Точно так,
из дворян», — отвечал он. Я еще поклонился. Так вот отчего он при шпаге! Оставалось узнать, зачем он встречает меня с таким почетом: не принимает ли за кого-нибудь
из своих начальников?
На другой день, когда вышли
из Зунда, я спросил, отчего все были
в такой тревоге, тем более что средство, то есть Копенгаген и пароход, были под
рукой?
Помню я этого Терентьева, худощавого, рябого, лихого боцмана, всегда с свистком на груди и с линьком или лопарем
в руках. Это тот самый, о котором я упоминал
в начале путешествия и который угощал моего Фаддеева то линьком, то лопарем по спине, когда этот последний, радея мне (без моей просьбы, а всегда сюрпризом), таскал украдкой пресную воду на умыванье, сверх положенного количества,
из систерн во время плавания
в Немецком море.