Неточные совпадения
Бывало,
не заснешь, если в комнату ворвется большая муха и с буйным жужжаньем носится, толкаясь в потолок и в окна, или заскребет мышонок в углу; бежишь от окна, если от него дует, бранишь дорогу, когда в ней
есть ухабы, откажешься ехать на вечер в конец города под предлогом «далеко ехать», боишься пропустить урочный час лечь спать; жалуешься, если от супа пахнет дымом, или жаркое перегорело, или вода
не блестит,
как хрусталь…
«Да
как вы там
будете ходить — качает?» — спрашивали люди, которые находят, что если заказать карету
не у такого-то каретника, так уж в ней качает.
«Нет,
не в Париж хочу, — помните, твердил я вам, —
не в Лондон, даже
не в Италию,
как звучно бы о ней ни
пели [А. Н. Майков — примеч.
Наконец 7 октября фрегат «Паллада» снялся с якоря. С этим началась для меня жизнь, в которой каждое движение, каждый шаг, каждое впечатление
были не похожи ни на
какие прежние.
Но ветер
был не совсем попутный, и потому нас потащил по заливу сильный пароход и на рассвете воротился, а мы стали бороться с поднявшимся бурным или,
как моряки говорят, «свежим» ветром.
Но эта первая буря мало подействовала на меня:
не бывши никогда в море, я думал, что это так должно
быть, что иначе
не бывает, то
есть что корабль всегда раскачивается на обе стороны, палуба вырывается из-под ног и море
как будто опрокидывается на голову.
Как ни массивен этот стол, но, при сильной качке, и его бросало из стороны в сторону, и чуть
было однажды
не задавило нашего миньятюрного, доброго, услужливого распорядителя офицерского стола П. А. Тихменева.
«
Как же быть-то, — спросил я, — и где такие места
есть?» — «Где такие места
есть? — повторил он, — штурмана знают, туда
не ходят».
«
Как же так, — говорил он всякому, кому и дела
не было до маяка, между прочим и мне, — по расчету уж с полчаса мы должны видеть его.
Да, несколько часов пробыть на море скучно, а несколько недель — ничего, потому что несколько недель уже
есть капитал, который можно употребить в дело, тогда
как из нескольких часов ничего
не сделаешь.
Теперь вижу, что этого сделать
не в состоянии, и потому посылаю эти письма без перемены,
как они
есть.
Дружба,
как бы она ни
была сильна, едва ли удержит кого-нибудь от путешествия. Только любовникам позволительно плакать и рваться от тоски, прощаясь, потому что там другие двигатели: кровь и нервы; оттого и боль в разлуке. Дружба вьет гнездо
не в нервах,
не в крови, а в голове, в сознании.
Как я обрадовался вашим письмам — и обрадовался бескорыстно! в них нет ни одной новости, и
не могло
быть: в какие-нибудь два месяца
не могло ничего случиться; даже никто из знакомых
не успел выехать из города или приехать туда.
На эти случаи, кажется,
есть особые глаза и уши, зорче и острее обыкновенных, или
как будто человек
не только глазами и ушами, но легкими и порами вбирает в себя впечатления, напитывается ими,
как воздухом.
На другой день, когда я вышел на улицу, я
был в большом недоумении: надо
было начать путешествовать в чужой стороне, а я еще
не решил
как.
В тавернах, в театрах — везде пристально смотрю,
как и что делают,
как веселятся,
едят,
пьют; слежу за мимикой, ловлю эти неуловимые звуки языка, которым волей-неволей должен объясняться с грехом пополам, благословляя судьбу, что когда-то учился ему: иначе хоть
не заглядывай в Англию.
«Зачем салфетка? — говорят англичане, — руки вытирать? да они
не должны
быть выпачканы», так же
как и рот, особенно у англичан, которые
не носят ни усов, ни бород.
Мне казалось, что любопытство у них
не рождается от досуга,
как, например, у нас; оно
не есть тоже живая черта характера,
как у французов,
не выражает жажды знания, а просто — холодное сознание, что то или другое полезно, а потому и должно
быть осмотрено.
Между тем общее впечатление,
какое производит наружный вид Лондона, с циркуляциею народонаселения, странно: там до двух миллионов жителей, центр всемирной торговли, а чего бы вы думали
не заметно? — жизни, то
есть ее бурного брожения.
Дурно одетых людей — тоже
не видать: они, должно
быть,
как тараканы, прячутся где-нибудь в щелях отдаленных кварталов; большая часть одеты со вкусом и нарядно; остальные чисто, все причесаны, приглажены и особенно обриты.
Англичане учтивы до чувства гуманности, то
есть учтивы настолько, насколько в этом действительно настоит надобность, но
не суетливы и особенно
не нахальны,
как французы.
Все бы это
было очень хорошо, то
есть эта практичность, но, к сожалению, тут
есть своя неприятная сторона:
не только общественная деятельность, но и вся жизнь всех и каждого сложилась и действует очень практически,
как машина.
Говорят, англичанки еще отличаются величиной своих ног:
не знаю, правда ли? Мне кажется, тут
есть отчасти и предубеждение, и именно оттого, что никакие другие женщины
не выставляют так своих ног напоказ,
как англичанки: переходя через улицу, в грязь, они так высоко поднимают юбки, что… дают полную возможность рассматривать ноги.
Вот я думал бежать от русской зимы и прожить два лета, а приходится, кажется, испытать четыре осени: русскую, которую уже пережил, английскую переживаю, в тропики придем в тамошнюю осень. А бестолочь
какая: празднуешь два Рождества, русское и английское, два Новые года, два Крещенья. В английское Рождество
была крайняя нужда в работе — своих рук недоставало: англичане и слышать
не хотят о работе в праздник. В наше Рождество англичане пришли, да совестно
было заставлять работать своих.
Какое счастье, что они
не понимали друг друга! Но по одному лицу, по голосу Фаддеева можно
было догадываться, что он третирует купца en canaille,
как какого-нибудь продавца баранок в Чухломе. «Врешь,
не то показываешь, — говорил он, швыряя штуку материи. — Скажи ему, ваше высокоблагородие, чтобы дал той самой, которой отрезал Терентьеву да Кузьмину». Купец подавал другой кусок. «
Не то, сволочь, говорят тебе!» И все в этом роде.
Наконец объяснилось, что Мотыгин вздумал «поиграть» с портсмутской леди, продающей рыбу. Это все равно что поиграть с волчицей в лесу: она отвечала градом кулачных ударов, из которых один попал в глаз. Но и матрос в своем роде тоже
не овца: оттого эта волчья ласка
была для Мотыгина
не больше,
как сарказм какой-нибудь барыни на неуместную любезность франта. Но Фаддеев утешается этим еще до сих пор, хотя синее пятно на глазу Мотыгина уже пожелтело.
Каждый день прощаюсь я с здешними берегами, поверяю свои впечатления,
как скупой поверяет втихомолку каждый спрятанный грош. Дешевы мои наблюдения, немного выношу я отсюда, может
быть отчасти и потому, что ехал
не сюда, что тороплюсь все дальше. Я даже боюсь слишком вглядываться, чтоб
не осталось сору в памяти. Я охотно расстаюсь с этим всемирным рынком и с картиной суеты и движения, с колоритом дыма, угля, пара и копоти. Боюсь, что образ современного англичанина долго
будет мешать другим образам…
Молчит приказчик: купец, точно, с гривной давал. Да
как же барин-то узнал? ведь он
не видел купца! Решено
было, что приказчик поедет в город на той неделе и там покончит дело.
И вот к концу года выходит вовсе
не тот счет в деньгах,
какой он прикинул в уме, ходя по полям, когда хлеб
был еще на корню…
До вечера:
как не до вечера! Только на третий день после того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал
был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно
не бывает», — сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно на тот и другой бок. Ветер шумел,
как в лесу, и только теперь смолкает.
С книгами поступил он так же,
как и прежде: поставил их на верхние полки, куда рукой достать
было нельзя, и так плотно уставил, что вынуть книгу
не было никакой возможности.
У него
было то же враждебное чувство к книгам,
как и у берегового моего слуги: оба они
не любили предмета, за которым надо
было ухаживать с особенным тщанием, а чуть неосторожно поступишь, так, того и гляди, разорвешь.
Смешно
было смотреть, когда кто-нибудь пойдет в один угол, а его отнесет в другой: никто
не ходил
как следует, все притопывая.
12-го и 13-го января ветер уже превратился в крепкий и жестокий,
какого еще у нас
не было.
Но ему
не верилось,
как это человек может
не ходить, когда ноги
есть.
Диван
был пригвожден и
не упал, а я,
как ни крепился, но должен
был, к крайнему прискорбию, расстаться с диваном.
Небо и море серые. А ведь это уж испанское небо! Мы
были в 30-х градусах ‹северной› широты. Мы так
были заняты, что и
не заметили,
как миновали Францию, а теперь огибали Испанию и Португалию. Я, от нечего делать, любил уноситься мысленно на берега, мимо которых мы шли и которых
не видали.
В одном месте кроется целый лес в темноте, а тут вдруг обольется ярко лучами солнца,
как золотом, крутая окраина с садами.
Не знаешь, на что смотреть, чем любоваться; бросаешь жадный взгляд всюду и
не поспеваешь следить за этой игрой света,
как в диораме.
Пусть себе несут, коли
есть охота!» Я ожидал, что они
не поднимут меня, но они,
как ребенка, вскинули меня с паланкином вверх и помчали по улицам.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они. В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы
были на одном из уступов горы, на половине ее высоты… и того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно,
как ползают люди и животные, а дальше вовсе
не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в том числе и наш.
Кажется, ни за что
не умрешь в этом целебном, полном неги воздухе, в теплой атмосфере, то
есть не умрешь от болезни, а от старости разве, и то когда заживешь чужой век. Однако здесь оканчивает жизнь дочь бразильской императрицы, сестра царствующего императора. Но она прибегла к целительности здешнего воздуха уже в последней крайности,
как прибегают к первому знаменитому врачу — поздно: с часу на час ожидают ее кончины.
Хороша зима! А кто ж это порхает по кустам,
поет?
Не наши ли летние гостьи? А там
какие это цветы выглядывают из-за забора? Бывают же такие зимы на свете!
Она
была высокого роста, смугла, с ярким румянцем, с большими черными глазами и с косой, которая,
не укладываясь на голове, падала на шею, — словом,
как на картинах пишут римлянок.
А все на русского человека говорят, что просит на водку: он точно просит; но если поднесут, так он и
не попросит; а жителю юга,
как вижу теперь, и
не поднесут, а он
выпьет и все-таки попросит на водку.
Переход от качки и холода к покою и теплу
был так ощутителен, что я с радости
не читал и
не писал, позволял себе только мечтать — о чем? о Петербурге, о Москве, о вас? Нет, сознаюсь, мечты опережали корабль. Индия, Манила, Сандвичевы острова — все это вертелось у меня в голове,
как у пьяного неясные лица его собеседников.
Вверху, однако ж, небо
было свободно от туч, и оттуда,
как из отверстий какого-то озаренного светом храма, сверкали миллионы огней всеми красками радуги,
как не сверкают звезды у нас никогда.
Море… Здесь я в первый раз понял, что значит «синее» море, а до сих пор я знал об этом только от поэтов, в том числе и от вас. Синий цвет там, у нас, на севере, — праздничный наряд моря. Там
есть у него другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в других морях зеленый, так называемый аквамаринный. Вот наконец я вижу и синее море,
какого вы
не видали никогда.
Идучи по улице, я заметил издали, что один из наших спутников вошел в какой-то дом. Мы шли втроем. «Куда это он пошел? пойдемте и мы!» — предложил я. Мы пошли к дому и вошли на маленький дворик, мощенный белыми каменными плитами. В углу, под навесом, привязан
был осел, и тут же лежала свинья, но такая жирная, что
не могла встать на ноги. Дальше бродили какие-то пестрые, красивые куры, еще прыгал маленький, с крупного воробья величиной, зеленый попугай,
каких привозят иногда на петербургскую биржу.
И все
было ново нам: мы знакомились с декорациею
не наших деревьев,
не нашей травы, кустов и жадно хотели запомнить все: группировку их, отдельный рисунок дерева, фигуру листьев, наконец, плоды;
как будто смотрели на это в последний раз, хотя нам только это и предстояло видеть на долгое время.
От одной прогулки все измучились, изнурились; никто
не был похож на себя: в поту, в пыли, с раскрасневшимися и загорелыми лицами; но все
как нельзя более довольные: всякий видел что-нибудь замечательное.