Неточные совпадения
«Как же так, —
говорил он всякому, кому и дела
не было до маяка, между прочим и мне, — по расчету
уж с полчаса мы должны видеть его.
«Я
уж вам три раза сегодня
говорил;
не стану повторять», — ворчит он; потом, по обыкновению, скажет.
«Что же в ней особенного? —
говорите вы, с удивлением всматриваясь в женщину, — она проста, скромна, ничем
не отличается…» Всматриваетесь долго-долго и вдруг чувствуете, что любите
уже ее страстно!
«Напрасно мы
не закусили здесь! —
говорил барон, — ведь с нами есть мясо, куры…» Но мы
уже ехали дальше.
Тип француза
не исчез в нем: черты, оклад лица ясно
говорили о его происхождении, но в походке, в движениях
уж поселилась
не то что флегма, а какая-то принужденность.
Он с умилением смотрел на каждого из нас,
не различая, с кем
уж он виделся, с кем нет, вздыхал, жалел, что уехал из России, просил взять его с собой, а под конец обеда, выпив несколько рюмок вина, совсем ослабел, плакал,
говорил смесью разных языков, примешивая беспрестанно карашо, карашо.
Вскоре она заговорила со мной о фрегате, о нашем путешествии. Узнав, что мы были в Портсмуте, она живо спросила меня,
не знаю ли я там в Southsea церкви Св. Евстафия. «Как же, знаю, — отвечал я, хотя и
не знал, про которую церковь она
говорит: их там
не одна. — Прекрасная церковь», — прибавил я. «Yes… oui, oui», — потом прибавила она. «Семь, — считал отец Аввакум, довольный, что разговор переменился, — я
уж кстати и «oui» сочту», — шептал он мне.
Все равно: я хочу только сказать вам несколько слов о Гонконге, и то единственно по обещанию
говорить о каждом месте, в котором побываем, а собственно о Гонконге сказать нечего, или если
уже говорить как следует, то надо написать целый торговый или политический трактат, а это
не мое дело: помните уговор — что писать!
Надо знать, что еще в Гонконге и китайцы, и европейцы
говорили нам, что в этот год поджидается ураган; что ураганов
не было
уже года четыре.
В отдыхальне, как мы прозвали комнату, в которую нас повели и через которую мы проходили,
уже не было никого: сидящие фигуры убрались вон. Там стояли привезенные с нами кресло и четыре стула. Мы тотчас же и расположились на них. А кому недостало, те присутствовали тут же, стоя. Нечего и
говорить, что я пришел в отдыхальню без башмаков: они остались в приемной зале, куда я должен был сходить за ними. Наконец я положил их в шляпу, и дело там и осталось.
Хотели было после этого
говорить о деле, но что-то
не клеилось. «Нет, видно, нам
уже придется кончить эту беседу смеючись», — прибавил Кавадзи, приподнимаясь аристократически-лениво с пяток.
После восьми или десяти совещаний полномочные объявили, что им пора ехать в Едо. По некоторым вопросам они просили отсрочки, опираясь на то, что у них скончался государь, что новый сиогун очень молод и потому ему предстоит сначала показать в глазах народа уважение к старым законам, а
не сразу нарушать их и
уже впоследствии как будто уступить необходимости. Далее нужно ему,
говорили они, собрать на совет всех своих удельных князей, а их шестьдесят человек.
Но если кто пожелает непременно иметь хорошие сигары
не в большом количестве, тот, без всяких фактур и заказов, обращается к кому-нибудь из служащих на фабрике или приходит прямо и просто, как
говорил мой провожатый, заказывает, сколько ему нужно, и получает за ту же цену мимо администрации, мимо магазина, куда деньги за эти сигары, конечно,
уже не поступают.
Хотите
говорить — и на полуслове зевнете; мысль
не успела сформироваться, а вы
уж уснули.
Мы толпой стояли вокруг, матросы теснились тут же, другие взобрались на ванты, все наблюдали,
не обнаружит ли акула признаков жизни, но признаков
не было. «Нет,
уж кончено, —
говорили некоторые, — она вся изранена и издохла». Другие, напротив, сомневались и приводили примеры живучести акул, и именно, что они иногда, через три часа после мнимой смерти, судорожно откусывали руки и ноги неосторожным.
Вечер так и прошел; мы были вместо десяти
уже в шестнадцати милях от берега. «Ну, завтра чем свет войдем», —
говорили мы, ложась спать. «Что нового?» — спросил я опять, проснувшись утром, Фаддеева. «Васька жаворонка съел», — сказал он. «Что ты, где ж он взял?» — «Поймал на сетках». — «Ну что ж
не отняли?» — «Ушел в ростры,
не могли отыскать». — «Жаль! Ну а еще что?» — «Еще — ничего». — «Как ничего: а на якорь становиться?» — «Куда те становиться: ишь какая погода! со шканцев на бак
не видать».
П. А. Тихменев, взявшийся заведовать и на суше нашим хозяйством, то и дело ходит в пакгауз и всякий раз воротится то с окороком, то с сыром, поминутно просит денег и рассказывает каждый день раза три, что мы будем есть, и даже — чего
не будем. «Нет,
уж курочки и в глаза
не увидите, —
говорит он со вздохом, — котлет и рису, как бывало на фрегате, тоже
не будет. Ах, вот забыл: нет ли чего сладкого в здешних пакгаузах? Сбегаю поскорей; черносливу или изюму: компот можно есть». Схватит фуражку и побежит опять.
Одно неудобно: у нас много людей. У троих четверо слуг. Довольно было бы и одного, а то они мешают друг другу и ленятся. «У них
уж завелась лакейская, —
говорит справедливо князь Оболенский, — а это хуже всего. Их
не добудишься,
не дозовешься, ленятся, спят, надеясь один на другого; курят наши сигары».
И они позвали его к себе. «Мы у тебя были, теперь ты приди к нам», — сказали они и угощали его обедом, но в своем вкусе, и потому он
не ел. В грязном горшке чукчанка сварила оленины, вынимала ее и делила на части руками — какими — Боже мой! Когда он отказался от этого блюда, ему предложили другое, самое лакомое: сырые оленьи мозги. «Мы ели у тебя, так
уж и ты, как хочешь, а ешь у нас», —
говорили они.
Кажется, я миновал дурную дорогу и
не «хлебных» лошадей. «Тут
уж пойдут натуральные кони и дорога торная, особенно от Киренска к Иркутску», —
говорят мне. Натуральные — значит привыкшие, приученные, а
не сборные. «Где староста?» — спросишь, приехав на станцию… «Коней ладит, барин. Эй, ребята! заревите или гаркните (то есть позовите) старосту», —
говорят потом.
Это
уж не «натуральный» ямщик,
говоря по-здешнему.
Неточные совпадения
Хлестаков. Я
уж не помню твоих глупых счетов.
Говори, сколько там?
Бобчинский. Возле будки, где продаются пироги. Да, встретившись с Петром Ивановичем, и
говорю ему: «Слышали ли вы о новости-та, которую получил Антон Антонович из достоверного письма?» А Петр Иванович
уж услыхали об этом от ключницы вашей Авдотьи, которая,
не знаю, за чем-то была послана к Филиппу Антоновичу Почечуеву.
«На что,
говорит, тебе муж? он
уж тебе
не годится».
Купцы. Ей-богу! такого никто
не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть,
не то
уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет
уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец
не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и
уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем
не нуждается; нет, ему еще подавай:
говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего
не могу сказать. Да и странно
говорить: нет человека, который бы за собою
не имел каких-нибудь грехов. Это
уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого
говорят.