Неточные совпадения
Бывало,
не заснешь, если в комнату ворвется большая муха и с буйным жужжаньем носится, толкаясь в потолок и в окна, или заскребет мышонок в углу; бежишь от окна, если от него дует, бранишь дорогу, когда в ней
есть ухабы, откажешься ехать на вечер в конец города под предлогом «далеко ехать», боишься пропустить урочный час лечь спать; жалуешься, если от супа пахнет дымом, или жаркое перегорело, или вода
не блестит, как хрусталь…
«Да как вы там
будете ходить — качает?» — спрашивали люди, которые находят, что если заказать карету
не у такого-то каретника, так уж в ней качает.
Из этого видно, что у всех, кто
не бывал на море,
были еще в памяти старые романы Купера или рассказы Мариета о море и моряках, о капитанах, которые чуть
не сажали на цепь пассажиров, могли жечь и вешать подчиненных, о кораблекрушениях, землетрясениях.
«Там вас капитан на самый верх посадит, — говорили мне друзья и знакомые (отчасти и вы, помните?), —
есть не велит давать, на пустой берег высадит».
«Я понял бы ваши слезы, если б это
были слезы зависти, — сказал я, — если б вам
было жаль, что на мою, а
не на вашу долю выпадает
быть там, где из нас почти никто
не бывает, видеть чудеса, о которых здесь и мечтать трудно, что мне открывается вся великая книга, из которой едва кое-кому удается прочесть первую страницу…» Я говорил ей хорошим слогом.
«Нет,
не в Париж хочу, — помните, твердил я вам, —
не в Лондон, даже
не в Италию, как звучно бы о ней ни
пели [А. Н. Майков — примеч.
Скорей же, скорей в путь! Поэзия дальних странствий исчезает
не по дням, а по часам. Мы, может
быть, последние путешественники, в смысле аргонавтов: на нас еще, по возвращении, взглянут с участием и завистью.
Что за чудо увидеть теперь пальму и банан
не на картине, а в натуре, на их родной почве,
есть прямо с дерева гуавы, мангу и ананасы,
не из теплиц, тощие и сухие, а сочные, с римский огурец величиною?
Три раза ездил я в Кронштадт, и все что-нибудь
было еще
не готово.
Наконец 7 октября фрегат «Паллада» снялся с якоря. С этим началась для меня жизнь, в которой каждое движение, каждый шаг, каждое впечатление
были не похожи ни на какие прежние.
Но ветер
был не совсем попутный, и потому нас потащил по заливу сильный пароход и на рассвете воротился, а мы стали бороться с поднявшимся бурным или, как моряки говорят, «свежим» ветром.
Я старался составить себе идею о том, что это за работа, глядя, что делают, но ничего
не уразумел: делали все то же, что вчера, что, вероятно,
будут делать завтра: тянут снасти, поворачивают реи, подбирают паруса.
Можно ли поверить, что в Петербурге
есть множество людей, тамошних уроженцев, которые никогда
не бывали в Кронштадте оттого, что туда надо ехать морем, именно оттого, зачем бы стоило съездить за тысячу верст, чтобы только испытать этот способ путешествия?
Первая часть упрека совершенно основательна, то
есть в недостатке любопытства; что касается до второй, то англичане нам
не пример.
У англичан море — их почва: им
не по чем ходить больше. Оттого в английском обществе
есть множество женщин, которые бывали во всех пяти частях света.
Они разом схватили все, что
было со мной, чуть
не меня самого, и понесли в назначенную мне каюту.
«Честь имею явиться», — сказал он, вытянувшись и оборотившись ко мне
не лицом, а грудью: лицо у него всегда
было обращено несколько стороной к предмету, на который он смотрел.
Сметливость и «себе на уме»
были не последними его достоинствами, которые прикрывались у него наружною неуклюжестью костромитянина и субординациею матроса.
Как ни массивен этот стол, но, при сильной качке, и его бросало из стороны в сторону, и чуть
было однажды
не задавило нашего миньятюрного, доброго, услужливого распорядителя офицерского стола П. А. Тихменева.
Но, к удивлению и удовольствию моему, на длинном столе стоял всего один графин хереса, из которого человека два
выпили по рюмке, другие и
не заметили его.
После, когда предложено
было вовсе
не подавать вина за ужином, все единодушно согласились.
О ней
был длинный разговор за ужином, «а об водке ни полслова!»
Не то рассказывал мне один старый моряк о прежних временах!
Не ездите, Христа ради!» Вслушавшись в наш разговор, Фаддеев заметил, что качка ничего, а что
есть на море такие места, где «крутит», и когда корабль в эдакую «кручу» попадает, так сейчас вверх килем повернется.
«Как же быть-то, — спросил я, — и где такие места
есть?» — «Где такие места
есть? — повторил он, — штурмана знают, туда
не ходят».
Не стану возвращаться к их характеристике, а
буду упоминать о каждом кстати, когда придет очередь.
Подать упавшему помощь,
не жертвуя другими людьми, по причине сильного волнения,
было невозможно.
Потом, вникая в устройство судна, в историю всех этих рассказов о кораблекрушениях, видишь, что корабль погибает
не легко и
не скоро, что он до последней доски борется с морем и носит в себе пропасть средств к защите и самохранению, между которыми
есть много предвиденных и непредвиденных, что, лишась почти всех своих членов и частей, он еще тысячи миль носится по волнам, в виде остова, и долго хранит жизнь человека.
Это, вероятно, погибающие просят о помощи: нельзя ли поворотить?» Капитан
был убежден в противном; но, чтоб
не брать греха на душу, велел держать на рыбаков.
Да, несколько часов пробыть на море скучно, а несколько недель — ничего, потому что несколько недель уже
есть капитал, который можно употребить в дело, тогда как из нескольких часов ничего
не сделаешь.
Умываться предложено
было морской водой, или
не умываться, ad libitum.
Иногда на другом конце заведут стороной, вполголоса, разговор, что вот зелень
не свежа, да и дорога, что кто-нибудь будто
был на берегу и видел лучше, дешевле.
«Завтра на вахту рано вставать, — говорит он, вздыхая, — подложи еще подушку, повыше, да постой,
не уходи, я, может
быть, что-нибудь вздумаю!» Вот к нему-то я и обратился с просьбою, нельзя ли мне отпускать по кружке пресной воды на умыванье, потому-де, что мыло
не распускается в морской воде, что я
не моряк, к морскому образу жизни
не привык, и, следовательно, на меня, казалось бы, строгость эта распространяться
не должна.
Вы, может
быть, подумаете, что я
не желаю,
не хочу… (и он пролил поток синонимов).
Теперь вижу, что этого сделать
не в состоянии, и потому посылаю эти письма без перемены, как они
есть.
Голых фактов я сообщать
не желал бы: ключ к ним
не всегда подберешь, и потому поневоле придется освещать их светом воображения, иногда, может
быть, фальшивым, и идти путем догадок там, где темно.
Так, например, я
не постиг уже поэзии моря, может
быть, впрочем, и оттого, что я еще
не видал ни «безмолвного», ни «лазурного» моря и, кроме холода, бури и сырости, ничего
не знаю.
Зато тут другие двигатели
не дают дремать организму: бури, лишения, опасности, ужас, может
быть, отчаяние, наконец следует смерть, которая везде следует; здесь только быстрее, нежели где-нибудь.
Вот к этому я
не могу прибрать ключа;
не знаю, что
будет дальше: может
быть, он найдется сам собою.
Поэтому я уехал из отечества покойно, без сердечного трепета и с совершенно сухими глазами.
Не называйте меня неблагодарным, что я, говоря «о петербургской станции», умолчал о дружбе, которой одной
было бы довольно, чтоб удержать человека на месте.
Дружба, как бы она ни
была сильна, едва ли удержит кого-нибудь от путешествия. Только любовникам позволительно плакать и рваться от тоски, прощаясь, потому что там другие двигатели: кровь и нервы; оттого и боль в разлуке. Дружба вьет гнездо
не в нервах,
не в крови, а в голове, в сознании.
Напротив того, про «неистинного» друга говорят: «Этот приходит только
есть да
пить, а мы
не знаем, каков он на деле».
Как я обрадовался вашим письмам — и обрадовался бескорыстно! в них нет ни одной новости, и
не могло
быть: в какие-нибудь два месяца
не могло ничего случиться; даже никто из знакомых
не успел выехать из города или приехать туда.
На эти случаи, кажется,
есть особые глаза и уши, зорче и острее обыкновенных, или как будто человек
не только глазами и ушами, но легкими и порами вбирает в себя впечатления, напитывается ими, как воздухом.
На другой день, когда я вышел на улицу, я
был в большом недоумении: надо
было начать путешествовать в чужой стороне, а я еще
не решил как.
Весь Лондон преисполнен одной мысли;
не знаю,
был ли он полон того чувства, которое выражалось в газетах.
В тавернах, в театрах — везде пристально смотрю, как и что делают, как веселятся,
едят,
пьют; слежу за мимикой, ловлю эти неуловимые звуки языка, которым волей-неволей должен объясняться с грехом пополам, благословляя судьбу, что когда-то учился ему: иначе хоть
не заглядывай в Англию.
Я после каждой прогулки возвращаюсь домой с набитыми всякой всячиной карманами, и потом, выкладывая каждую вещь на стол, принужден сознаваться, что вот это вовсе
не нужно, это у меня
есть и т. д.
А собственно англичане
не обедают, они
едят.
Тяжеловато, грубовато, а впрочем, очень хорошо и дешево:
был бы здоровый желудок; но англичане на это пожаловаться
не могут.
Еще они могли бы тоже принять в свой язык нашу пословицу:
не красна изба углами, а красна пирогами, если б у них
были пироги, а то нет; пирожное они подают, кажется, в подражание другим: это стереотипный яблочный пирог да яичница с вареньем и крем без сахара или что-то в этом роде.