Неточные совпадения
Я с комфортом и безопасно
проехал сквозь ряд португальцев и англичан —
на Мадере и островах Зеленого Мыса; голландцев, негров, готтентотов и опять англичан —
на мысе Доброй Надежды; малайцев, индусов и… англичан — в Малайском архипелаге и Китае, наконец, сквозь японцев и американцев — в Японии.
Мы
проехали мимо обсерватории, построенной
на луговине,
на берегу залива, верстах в четырех от города.
Мы
проехали террасу и луг, а он привстал
на козлах и оглядывался назад.
Напротив, маленькая девочка смотрела совсем мальчишкой: бойко глядела
на нас, бегала, шумела. Сестры сказывали, что она, между прочим, водит любопытных
проезжих на гору показывать Алмаз, каскады и вообще пейзажи.
Весело и бодро мчались мы под теплыми, но не жгучими лучами вечернего солнца и
на закате, вдруг прямо из кустов, въехали в Веллингтон. Это местечко построено в яме, тесно, бедно и неправильно. С сотню голландских домиков, мазанок, разбросано между кустами, дубами, огородами, виноградниками и полями с маисом и другого рода хлебом. Здесь более, нежели где-нибудь, живет черных.
Проехали мы через какой-то переулок, узенький, огороженный плетнем и кустами кактусов и алоэ, и выехали
на большую улицу.
«Как же мы
проедем через плеча этих великанов?» — думал я, видя, что мы едем прямо
на эту массу.
Мы
проехали через продолбленный насквозь и лежащий
на самой дороге утес, потом завернули за скалу и ждали, что там будет: мы очутились над бездной, глубже и страшнее всех, которые миновали.
Проезжая эти пространства, где
на далекое друг от друга расстояние разбросаны фермы, невольно подумаешь, что пора бы уже этим фермам и полям сблизиться так, чтобы они касались друг друга, как в самой Англии, чтоб соседние нивы разделялись только канавой, а не степями, чтоб ни один клочок не пропал даром…
Джонки, лодки, китайцы и индийцы
проезжают с берега
на суда и обратно, пересекая друг другу дорогу. Направо и налево от нас — все дико; непроходимый кокосовый лес смотрится в залив; сзади море.
Мы
проехали у подножия двух или трех утесов и пристали к песчаной отлогости,
на которой стоял видный, красивый мужчина и показывал нам рукой, где лучше пристать.
Проехав множество улиц, замков, домов, я выехал в другие ворота крепости, ко взморью, и успел составить только пока заключение, что испанский город — город большой, город сонный и город очень опрятный. Едучи туда, я думал, правду сказать, что
на меня повеет дух падшей, обедневшей державы, что я увижу запустение, отсутствие строгости, порядка — словом, поэзию разорения, но меня удивил вид благоустроенности, чистоты: везде видны следы заботливости, даже обилия.
Быстроглазые тагалки, занятые чем-нибудь в хижинах или около, вдруг поднимают
на проезжих глаза и непременно что-нибудь высказывают ими: или вопрос, или насмешку, или другое, но во всяком случае красноречиво.
Мужчины — те ничего не говорят: смотрят
на вас с равнодушным любопытством, медленно почесывая грудь, спину или что-нибудь другое, как делают и у нас мужики в полях, отрываясь
на минуту от плуга или косы, чтоб поглядеть
на проезжего.
Мы въехали в город с другой стороны; там уж кое-где зажигали фонари: начинались сумерки. Китайские лавки сияли цветными огнями. В полумраке двигалась по тротуарам толпа гуляющих; по мостовой мчались коляски. Мы опять через мост поехали к крепости, но
на мосту была такая теснота от экипажей, такая толкотня между пешеходами, что я ждал минут пять в линии колясок, пока можно было
проехать. Наконец мы высвободились из толпы и мимо крепостной стены приехали
на гласис и вмешались в ряды экипажей.
Но путешествие идет к концу: чувствую потребность от дальнего плавания полечиться — берегом. Еще несколько времени, неделя-другая, — и я ступлю
на отечественный берег. Dahin! dahin! Но с вами увижусь нескоро: мне лежит путь через Сибирь, путь широкий, безопасный, удобный, но долгий, долгий! И притом Сибирь гостеприимна, Сибирь замечательна: можно ли
проехать ее
на курьерских, зажмуря глаза и уши? Предвижу, что мне придется писать вам не один раз и оттуда.
«Сохрани вас Боже! — закричал один бывалый человек, — жизнь проклянете! Я десять раз ездил по этой дороге и знаю этот путь как свои пять пальцев. И полверсты не
проедете, бросите. Вообразите, грязь, брод; передняя лошадь ушла по пояс в воду, а задняя еще не сошла с пригорка, или наоборот. Не то так передняя вскакивает
на мост, а задняя задерживает: вы-то в каком положении в это время? Между тем придется ехать по ущельям, по лесу, по тропинкам, где качка не пройдет. Мученье!»
Станция называется Маймакан. От нее двадцать две версты до станции Иктенда. Сейчас едем.
На горах не оттаял вчерашний снег; ветер дует осенний; небо скучное, мрачное; речка потеряла веселый вид и опечалилась, как печалится вдруг резвое и милое дитя. Пошли опять то горы, то просеки, острова и долины. До Иктенды
проехали в темноте, лежа в каюте, со свечкой, и ничего не видали. От холода коченели ноги.
Сегодня
проехали тридцать одну версту, и все почти
на рысях.
Взглянув
на такую дорогу, непременно скажешь, что по ней ни пройти, ни
проехать нельзя, но проскакать можно; и якут скакал во всю прыть, так что дух замирает.
Это обстоятельство осталось, однако ж, без объяснения: может быть, он сделал это по привычке встречать
проезжих, а может быть, и с целью щегольнуть дворянством и шпагой. Я узнал только, что он тут не живет, а остановился
на ночлег и завтра едет дальше, к своей должности,
на какую-то станцию.
Я узнал от смотрителя, однако ж, немного: он добавил, что там есть один каменный дом, а прочие деревянные; что есть продажа вина; что господа все хорошие и купечество знатное; что зимой живут в городе, а летом
на заимках (дачах), под камнем, «то есть камня никакого нет, — сказал он, — это только так называется»; что
проезжих бывает мало-мало; что если мне надо ехать дальше, то чтоб я спешил, а то по Лене осенью ехать нельзя, а берегом худо и т. п.
Между тем наступила ночь. Я велел подать что-нибудь к ужину, к которому пригласил и смотрителя. «Всего один рябчик остался», — сердито шепнул мне человек. «Где же прочие? — сказал я, — ведь у якута куплено их несколько пар». — «Вчера с
проезжим скушали», — еще сердитее отвечал он. «Ну разогревай английский презервный суп», — сказал я. «Вчера последний вышел», — заметил он и поставил
на очаг разогревать единственного рябчика.
Еще я видел больницу, острог, казенные хлебные магазины; потом
проехал мимо базара с пестрой толпой якутов и якуток. Много и русского и нерусского, что со временем будет тоже русское. Скоро я уже сидел
на квартире в своей комнате за обедом.
У них действительно нашлись дохи, кухлянки и медвежьи шкуры, которые и были уступлены нам
на том основании, что мы
проезжие, что у нас никого нет знакомых, следовательно, все должны быть знакомы; нельзя купить вещи в лавке, следовательно, надо купить ее у частного, не торгующего этим лица, которое остается тут и имеет возможность заменить всегда проданное.
Если каждый день будут
проезжие, тогда будет и трактир; если явятся требования
на меха, тогда не все будут отсылать вверх, а станут торговать и здесь.
«Где же страшный, почти неодолимый путь?» — спрашиваете вы себя,
проехавши тысячу двести верст: везде станции, лошади, в некоторых пунктах, как, например,
на реке Мае, найдете свежее мясо, дичь, а молоко и овощи, то есть капусту, морковь и т. п., везде; у агентов Американской компании чай и сахар.
Проезжий терпит от всего этого остановку
на станциях.
Впрочем, обе приведенные книги, «Поездка в Якутск» и «Отрывки о Сибири», дают, по возможности, удовлетворительное понятие о здешних местах и вполне заслуживают того одобрения, которым наградила их публика. Первая из них дала два, а может быть, и более изданий. Рекомендую вам обе, если б вы захотели узнать что-нибудь больше и вернее об этом отдаленном уголке, о котором я как
проезжий, встретивший нечаянно остановку
на пути и имевший неделю-другую досуга, мог написать только этот бледный очерк.
В России нет путешественников, все
проезжие, несмотря
на то что теперь именно это стало наоборот.
Ну, так вот я в дороге. Как же, спросите вы, после тропиков показались мне морозы? А ничего. Сижу в своей открытой повозке, как в комнате; а прежде боялся, думал, что в 30˚ не
проедешь тридцати верст; теперь узнал, что
проедешь лучше при 30˚ и скорее, потому что ямщики мчат что есть мочи; у них зябнут руки и ноги, зяб бы и нос, но они надевают
на шею боа.
По Лене живут все русские поселенцы и, кроме того, много якутов: оттого все русские и здесь говорят по-якутски, даже между собою. Все их сношения ограничиваются якутами да редкими
проезжими. Летом они занимаются хлебопашеством, сеют рожь и ячмень, больше для своего употребления, потому что сбывать некуда. Те, которые живут выше по Лене, могут сплавлять свои избытки по реке
на золотые прииски, находящиеся между городами Киренском и Олекмой.
Жители, по малому числу
проезжих, держат все это только для себя или отправляют, если близко,
на прииски, которые много поддерживают здешние места, доставляя работу.
— «Что ты, любезный, с ума сошел: нельзя ли вместо сорока пяти
проехать только двадцать?» — «Сделайте божескую милость, — начал умолять, —
на станции гора крута, мои кони не встащат, так нельзя ли вам остановиться внизу, а ямщики сведут коней вниз и там заложат, и вы поедете еще двадцать пять верст?» — «Однако не хочу, — сказал я, — если озябну, как же быть?» — «Да как-нибудь уж…» Я сделал ему милость — и ничего.
Сегодня я
проехал мимо полыньи: несмотря
на лютый мороз, вода не мерзнет, и облако черного пара, как дым, клубится над ней. Лошади храпят и пятятся. Ямщик франт попался, в дохе, в шапке с кистью, и везет плохо. Лицо у него нерусское. Вообще здесь смесь в народе. Жители по Лене состоят и из крестьян, и из сосланных
на поселение из разных наций и сословий; между ними есть и жиды, и поляки, есть и из якутов. Жидов здесь любят: они торгуют, дают движение краю.
Сегодня я ночевал
на Ноктуйской станции; это центр жительства золотоприискателей. Тут и дорога получше, и все живее, потому что много
проезжих. Лена делается уже; в ином месте и версты нет, только здесь выдался плес, версты в две. Берега, крутые оба, сплошь покрыты лесом.
Я
проехал мимо приисков, то есть резиденции золотоискателей, или разведенции, как назвал ямщик, указывая целую колонию домиков
на другом берегу Лены.
Дормидон претерпел все людские скорби — и не унывает, еще возит
проезжих, сбывает сено
на прииски — и ничего.
Они уныло стоят в упряжи, привязанные к пустым саням или бочке, преграждающей им самовольную отлучку со двора; но едва
проезжие начнут садиться, они навострят уши, ямщики обступят их кругом, по двое держат каждую лошадь, пока ямщик садится
на козлы.
Я проснулся, однако, не
на станции. «Что это? — спросил я, заметив строения, — деревня, что ли?» — «Нет, это Иркутск». — «А Веселая гора?» — «Э, уж давно
проехали!»
В то самое время как мои бывшие спутники близки были к гибели, я, в течение четырех месяцев,
проезжал десять тысяч верст по Сибири, от Аяна
на Охотском море до Петербурга, и, в свою очередь, переживал если не страшные, то трудные, иногда и опасные в своем роде минуты.
Это «мористо» напоминает двустишие какого-то
проезжего (не помню, от кого я слышал), написанное им
на стене после ночлега в так называемой чистой горнице постоялого двора: «Действительно, здесь чисто, — написал он, — но тараканисто, блохисто и клописто!»