Неточные совпадения
Утром я
только что проснулся, как
увидел в каюте своего городского слугу, который не успел с вечера отправиться на берег
и ночевал с матросами.
Уж я теперь забыл, продолжал ли Фаддеев делать экспедиции в трюм для добывания мне пресной воды, забыл даже, как мы провели остальные пять дней странствования между маяком
и банкой; помню
только, что однажды, засидевшись долго в каюте, я вышел часов в пять после обеда на палубу —
и вдруг близехонько
увидел длинный, скалистый берег
и пустые зеленые равнины.
Довольно
и того, что я, по милости их, два раза ходил смотреть Темзу
и оба раза
видел только непроницаемый пар.
Оттого я довольно равнодушно пошел вслед за другими в Британский музеум, по сознанию
только необходимости
видеть это колоссальное собрание редкостей
и предметов знания.
До вечера: как не до вечера!
Только на третий день после того вечера мог я взяться за перо. Теперь
вижу, что адмирал был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно не бывает», — сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах
и ложился попеременно на тот
и другой бок. Ветер шумел, как в лесу,
и только теперь смолкает.
Где же Тенериф?» — спрашиваю я, пронзая взглядом золотой туман
и видя только бледно-синий очерк «облака», как казалось мне.
Море… Здесь я в первый раз понял, что значит «синее» море, а до сих пор я знал об этом
только от поэтов, в том числе
и от вас. Синий цвет там, у нас, на севере, — праздничный наряд моря. Там есть у него другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в других морях зеленый, так называемый аквамаринный. Вот наконец я
вижу и синее море, какого вы не видали никогда.
И все было ново нам: мы знакомились с декорациею не наших деревьев, не нашей травы, кустов
и жадно хотели запомнить все: группировку их, отдельный рисунок дерева, фигуру листьев, наконец, плоды; как будто смотрели на это в последний раз, хотя нам
только это
и предстояло
видеть на долгое время.
А я перед тем
только что заглянул в Араго
и ужаснулся, еще не
видя ничего.
«Рад бы душой, — продолжает он с свойственным ему чувством
и красноречием, — поверьте, я бы всем готов пожертвовать, сна не пожалею, лишь бы
только зелени в супе было побольше, да не могу,
видит Бог, не могу…
7-го или 8-го марта, при ясной, теплой погоде, когда качка унялась, мы
увидели множество какой-то красной массы, плавающей огромными пятнами по воде. Наловили ведра два — икры. Недаром
видели стаи рыбы, шедшей незадолго перед тем тучей под самым носом фрегата. Я хотел продолжать купаться, но это уже были не тропики: холодно, особенно после свежего ветра. Фаддеев так с радости
и покатился со смеху, когда я вскрикнул, лишь
только он вылил на меня ведро.
Добрый Посьет стал уверять, что он ясно
видел мою хитрость, а барон молчал
и только на другой день сознался, что вчера он готов был драться со мной.
Я оделся, вышел в поле
и тут
только увидел, каким прекрасным пейзажем гор ограничен Устер.
Встречаешь европейца
и видишь, что он приехал сюда на самое короткое время, для крайней надобности; даже у того, кто живет тут лет десять, написано на лице: «
Только крайность заставляет меня томиться здесь, а то вот при первой возможности уеду».
Как ни приятно любоваться на страстную улыбку красавицы с влажными глазами, с полуоткрытым, жарко дышащим ртом, с волнующейся грудью; но
видеть перед собой
только это лицо,
и никогда не
видеть на нем ни заботы, ни мысли, ни стыдливого румянца, ни печали — устанешь
и любоваться.
Представьте, что из шестидесяти тысяч жителей женщин
только около семисот. Европеянок, жен, дочерей консулов
и других живущих по торговле лиц немного,
и те, как цветы севера, прячутся в тень, а китаянок
и индианок еще меньше. Мы
видели в предместьях несколько китайских противных старух; молодых почти ни одной; но зато
видели несколько молодых
и довольно красивых индианок. Огромные золотые серьги, кольца, серебряные браслеты на руках
и ногах бросались в глаза.
Я ушел, оставя его разведываться как знает,
и только издали
видел, как он, точно медведь среди стаи собак, отбивался от китайцев, колотя их по протянутым к нему рукам.
Но, обойдя остров с северной
и восточной сторон, мы
видели только огромный утес
и белую кайму буруна, набегающего со всех сторон на берег.
Тихо, хорошо. Наступил вечер: лес с каждой минутой менял краски
и наконец стемнел; по заливу, как тени, качались отражения скал с деревьями. В эту минуту за нами пришла шлюпка,
и мы поехали. Наши суда исчезали на темном фоне утесов,
и только когда мы подъехали к ним вплоть,
увидели мачты, озаренные луной.
Вдруг появилась лодка,
только уж не игрушка,
и в ней трое или четверо японцев, два одетые, а два нагие, светло-красноватого цвета, загорелые, с белой, тоненькой повязкой кругом головы, чтоб волосы не трепались, да такой же повязкой около поясницы — вот
и все. Впрочем, наши еще утром
видели японцев.
Вот стоишь при входе на второй рейд, у горы Паппенберг,
и видишь море, но зато
видишь только профиль мыса, заграждающего вид на Нагасаки,
видишь и узенькую бухту Кибач, всю.
Но с странным чувством смотрю я на эти игриво-созданные, смеющиеся берега: неприятно
видеть этот сон, отсутствие движения. Люди появляются редко; животных не видать; я
только раз слышал собачий лай. Нет людской суеты; мало признаков жизни. Кроме караульных лодок другие робко
и торопливо скользят у берегов с двумя-тремя голыми гребцами, с слюнявым мальчишкой или остроглазой девчонкой.
Но я готов отстаивать свое мнение, теперь особенно, когда я
только что расстался с китайцами, когда черты лиц их так живы в моей памяти
и когда я
вижу другие, им подобные.
Они
видят, что их система замкнутости
и отчуждения, в которой одной они искали спасения, их ничему не научила, а
только остановила их рост.
Корвет перетянулся, потом транспорт, а там
и мы, но без помощи японцев, а сами, на парусах. Теперь ближе к берегу. Я целый день смотрел в трубу на домы, деревья. Все хижины да дрянные батареи с пушками на развалившихся станках.
Видел я внутренность хижин: они без окон,
только со входами;
видел голых мужчин
и женщин, тоже голых сверху до пояса: у них надета синяя простая юбка —
и только. На порогах, как везде, бегают
и играют ребятишки; слышу лай собак, но редко.
Мы стали смотреть в ночную трубу, но все потухло;
видим только: плывут две лодки; они подплыли к корме,
и вдруг раздалось мелодическое пение…
Сегодня дождь, но теплый, почти летний, так что даже кот Васька не уходил с юта, а
только сел под гик. Мы
видели, что две лодки, с значками
и пиками, развозили по караульным лодкам приказания, после чего эти отходили
и становились гораздо дальше. Адмирал не приказал уже больше
и упоминать о лодках.
Только если последние станут преследовать наши, велено брать их на буксир
и таскать с собой.
Я
видел наконец японских дам: те же юбки, как
и у мужчин, закрывающие горло кофты,
только не бритая голова,
и у тех, которые попорядочнее, сзади булавка поддерживает косу. Все они смуглянки,
и куда нехороши собой! Говорят, они нескромно ведут себя — не знаю, не видал
и не хочу чернить репутации японских женщин. Их нынче много ездит около фрегата: все некрасивые, чернозубые; большею частью смотрят смело
и смеются; а те из них, которые получше собой
и понаряднее одеты, прикрываются веером.
Так японцам не удалось
и это крайнее средство, то есть объявление о смерти сиогуна, чтоб заставить адмирала изменить намерение: непременно дождаться ответа. Должно быть, в самом деле японскому глазу больно
видеть чужие суда у себя в гостях! А они, без сомнения, надеялись, что лишь
только они сделают такое важное возражение, адмирал уйдет, они ответ пришлют года через два, конечно отрицательный,
и так дело затянется на неопределенный
и продолжительный срок.
— «Что-о? почему это уши? — думал я, глядя на группу совершенно голых, темных каменьев, — да еще
и ослиные?» Но, должно быть, я подумал это вслух, потому что кто-то подле меня сказал: «Оттого что они торчмя высовываются из воды — вон
видите?»
Вижу, да
только это похоже
и на шапку,
и на ворота,
и ни на что не похоже, всего менее на уши.
А если придется жить в европейской фактории
и видеть только ее, так не стоит труда
и ездить: те же англичане, тот же ростбиф, те же «much obliged»
и «thank you».
Так
и есть, как я думал: Шанхай заперт, в него нельзя попасть: инсургенты не пускают. Они дрались с войсками — наши
видели. Надо ехать, разве потому
только, что совестно быть в полутораста верстах от китайского берега
и не побывать на нем. О войне с Турцией тоже не решено, вместе с этим не решено, останемся ли мы здесь еще месяц, как прежде хотели, или сейчас пойдем в Японию, несмотря на то, что у нас нет сухарей.
Оглядываюсь, чтоб узнать, откуда пахнет, —
и ничего не
вижу: на лавке валяется
только дождевая кожаная куртка, вероятно хозяйская.
И когда
видишь японцев, сидящих на пятках, то скажешь
только, что эта вся амуниция как нельзя лучше пригнана к сидячему положению
и что тогда она не лишена своего рода величавости
и даже красива.
Около нас сидели на полу переводчики; из баниосов я
видел только Хагивари да Ойе-Саброски. При губернаторе они боялись взглянуть на нас, а может быть,
и не очень уважали, пока из Едо не прислали полномочных, которые делают нам торжественный
и почетный прием. Тогда
и прочие зашевелились, не знают, где посадить, жмут руку, улыбаются, угощают.
С музыкой, в таком же порядке, как приехали, при ясной
и теплой погоде, воротились мы на фрегат. Дорогой к пристани мы заглядывали за занавески
и видели узенькую улицу, тощие деревья
и прятавшихся женщин. «
И хорошо делают, что прячутся, чернозубые!» — говорили некоторые. «Кисел виноград…» — скажете вы. А женщины действительно чернозубые:
только до замужства хранят они естественную белизну зубов, а по вступлении в брак чернят их каким-то составом.
Но довольно Ликейских островов
и о Ликейских островах, довольно
и для меня
и для вас! Если захотите знать подробнее долготу, широту места, пространство, число островов, не поленитесь сами взглянуть на карту, а о нравах жителей, об обычаях, о произведениях, об истории — прочтите у Бичи, у Бельчера. Помните условие: я пишу
только письма к вам о том, что
вижу сам
и что переживаю изо дня в день.
«On ne voit que зa, monsieur» [
Только их
и видишь, сударь — фр.], — отвечала она.
Проехав множество улиц, замков, домов, я выехал в другие ворота крепости, ко взморью,
и успел составить
только пока заключение, что испанский город — город большой, город сонный
и город очень опрятный. Едучи туда, я думал, правду сказать, что на меня повеет дух падшей, обедневшей державы, что я
увижу запустение, отсутствие строгости, порядка — словом, поэзию разорения, но меня удивил вид благоустроенности, чистоты: везде видны следы заботливости, даже обилия.
Я останавливался, выходил из коляски посмотреть, что они тут делают; думал, что
увижу знаменитые манильские петушьи бои, но
видел только боевые экзерциции; петухов раздражали, спуская друг на друга, но тотчас же
и удерживали за хвост, как
только рыцари слишком ощетинятся.
Я как-то на днях
увидел, что из коридора вечером ко мне в комнату проползла ящерица, вершка в два длины,
и скрылась, лишь
только я зашевелился, чтоб поймать ее.
Дома мы узнали, что генерал-губернатор приглашает нас к обеду. Парадное платье мое было на фрегате,
и я не поехал. Я сначала пожалел, что не попал на обед в испанском вкусе, но мне сказали, что обед был длинен, дурен, скучен, что испанского на этом обеде
только и было, что сам губернатор да херес. Губернатора я
видел на прогулке, с жокеями, в коляске, со взводом улан; херес пивал,
и потому я перестал жалеть.
Мы зашли к монаху, у которого хранился ключ от залы, — это самый полный
и красивый монах, какого я
только видел где-нибудь, с постоянной улыбкой, с румянцем.
«Это все
и у нас
увидишь каждый день в любой деревне, — сказал я барону, —
только у нас, при таком побоище, обыкновенно баба побежит с кочергой или кучер с кнутом разнимать драку, или мальчишка бросит камешком». Вскоре белый петух упал на одно крыло, вскочил, побежал, хромая, упал опять
и наконец пополз по арене. Крыло волочилось по земле, оставляя дорожку крови.
А провожатый мой все шептал мне, отворотясь в сторону, что надо прийти «прямо
и просто», а куда — все не говорил, прибавил
только свое: «Je vous parle franchement, vous comprenez?» — «Да не надо ли подарить кого-нибудь?» — сказал я ему наконец, выведенный из терпения. «Non, non, — сильно заговорил он, — но вы знаете сами, злоупотребления, строгости… но это ничего; вы можете все достать… вас принимал у себя губернатор — оно так, я
видел вас там; но все-таки надо прийти… просто: vous comprenez?» — «Я приду сюда вечером, — сказал я решительно, устав слушать эту болтовню, —
и надеюсь найти сигары всех сортов…» — «Кроме первого сорта гаванской свертки», — прибавил чиновник
и сказал что-то тагалу по-испански…
Когда мы садились в катер, вдруг пришли сказать нам, что гости уж едут, что часть общества опередила нас. А мы еще не отвалили! Как засуетились наши молодые люди!
Только что мы выгребли из Пассига, велели поставить паруса
и понеслись. Под берегом было довольно тихо,
и катер шел покойно, но мы
видели вдали, как кувыркалась в волнах крытая барка с гостями.
Когда наша шлюпка направилась от фрегата к берегу, мы
увидели, что из деревни бросилось бежать множество женщин
и детей к горам, со всеми признаками боязни. При выходе на берег мужчины толпой старались не подпускать наших к деревне, удерживая за руки
и за полы. Но им написали по-китайски, что женщины могут быть покойны, что русские съехали затем
только, чтоб посмотреть берег
и погулять. Корейцы уже не мешали ходить, но
только старались удалить наших от деревни.
Впрочем, мы
видели только поселян
и земледельцев; высшие классы
и правительство, конечно, имеют понятие о государственных сношениях, следовательно,
и о политике: они сносятся же с китайцами, с японцами
и с ликейцами.
По временам мы
видим берег, вдоль которого идем к северу, потом опять туман скроет его. По ночам иногда слышится визг: кто говорит — сивучата пищат, кто — тюлени. Похоже на последнее, если
только тюлени могут пищать, похоже потому, что днем иногда они целыми стаями играют у фрегата, выставляя свои головы, гоняясь точно взапуски между собою. Во всяком случае, это водяные, как
и сигнальщик Феодоров полагает.
Нет, берег, видно, нездоров мне. Пройдусь по лесу, чувствую утомление, тяжесть; вчера заснул в лесу, на разостланном брезенте,
и схватил лихорадку. Отвык совсем от берега. На фрегате, в море лучше. Мне хорошо в моей маленькой каюте: я привык к своему уголку, где повернуться трудно; можно
только лечь на постели, сесть на стул, а затем сделать шаг к двери —
и все тут. Привык
видеть бизань-мачту, кучу снастей, а через борт море.