Неточные совпадения
В Англии и ее колониях письмо есть заветный предмет, который проходит чрез тысячи рук, по железным и другим дорогам, по океанам, из полушария в полушарие, и находит неминуемо
того, к кому послано, если только он жив, и так же неминуемо возвращается, откуда послано, если он умер или
сам воротился туда же.
Я все мечтал — и давно мечтал — об этом вояже, может быть с
той минуты, когда учитель сказал мне, что если ехать от какой-нибудь точки безостановочно,
то воротишься к ней с другой стороны: мне захотелось поехать с правого берега Волги, на котором я родился, и воротиться с левого; хотелось
самому туда, где учитель указывает пальцем быть экватору, полюсам, тропикам.
И вдруг неожиданно суждено было воскресить мечты, расшевелить воспоминания, вспомнить давно забытых мною кругосветных героев. Вдруг и я вслед за ними иду вокруг света! Я радостно содрогнулся при мысли: я буду в Китае, в Индии, переплыву океаны, ступлю ногою на
те острова, где гуляет в первобытной простоте дикарь, посмотрю на эти чудеса — и жизнь моя не будет праздным отражением мелких, надоевших явлений. Я обновился; все мечты и надежды юности,
сама юность воротилась ко мне. Скорей, скорей в путь!
Странное, однако, чувство одолело меня, когда решено было, что я еду: тогда только сознание о громадности предприятия заговорило полно и отчетливо. Радужные мечты побледнели надолго; подвиг подавлял воображение, силы ослабевали, нервы падали по мере
того, как наступал час отъезда. Я начал завидовать участи остающихся, радовался, когда являлось препятствие, и
сам раздувал затруднения, искал предлогов остаться. Но судьба, по большей части мешающая нашим намерениям, тут как будто задала себе задачу помогать.
Два времени года, и
то это так говорится, а в
самом деле ни одного: зимой жарко, а летом знойно; а у вас там, на «дальнем севере», четыре сезона, и
то это положено по календарю, а в самом-то деле их семь или восемь.
Поезжайте летом на кронштадтский рейд, на любой военный корабль, адресуйтесь к командиру, или старшему, или, наконец, к вахтенному (караульному) офицеру с просьбой осмотреть корабль, и если нет «авральной» работы на корабле,
то я вам ручаюсь за
самый приятный прием.
«Да вон, кажется…» — говорил я, указывая вдаль. «Ах, в
самом деле — вон, вон, да, да! Виден, виден! — торжественно говорил он и капитану, и старшему офицеру, и вахтенному и бегал
то к карте в каюту,
то опять наверх. — Виден, вот, вот он, весь виден!» — твердил он, радуясь, как будто увидел родного отца. И пошел мерять и высчитывать узлы.
В
самом деле,
то от одной,
то от другой группы опрометью бежал матрос с пустой чашкой к братскому котлу и возвращался осторожно, неся полную до краев чашку.
Изредка нарушалось однообразие неожиданным развлечением. Вбежит иногда в капитанскую каюту вахтенный и тревожно скажет: «Купец наваливается, ваше высокоблагородие!» Книги, обед — все бросается, бегут наверх; я туда же. В
самом деле, купеческое судно, называемое в море коротко купец, для отличия от военного, сбитое течением или от неуменья править, так и ломит, или на нос, или на корму,
того и гляди стукнется, повредит как-нибудь утлегарь, поломает реи — и не перечтешь, сколько наделает вреда себе и другим.
Поэтому
самому наблюдательному и зоркому путешественнику позволительно только прибавить какую-нибудь мелкую, ускользнувшую от общего изучения черту; прочим же, в
том числе и мне, может быть позволено только разве говорить о своих впечатлениях.
Через день, по приходе в Портсмут, фрегат втянули в гавань и ввели в док, а людей перевели на «Кемпердоун» — старый корабль, стоящий в порте праздно и назначенный для временного помещения команд. Там поселились и мы,
то есть туда перевезли наши пожитки, а
сами мы разъехались. Я уехал в Лондон, пожил в нем, съездил опять в Портсмут и вот теперь воротился сюда.
Если путешествуешь не для специальной цели, нужно, чтобы впечатления нежданно и незванно
сами собирались в душу; а к кому они так не ходят,
тот лучше не путешествуй.
Чем смотреть на сфинксы и обелиски, мне лучше нравится простоять целый час на перекрестке и смотреть, как встретятся два англичанина, сначала попробуют оторвать друг у друга руку, потом осведомятся взаимно о здоровье и пожелают один другому всякого благополучия; смотреть их походку или какую-то иноходь, и эту важность до комизма на лице, выражение глубокого уважения к
самому себе, некоторого презрения или, по крайней мере, холодности к другому, но благоговения к толпе,
то есть к обществу.
Самый Британский музеум, о котором я так неблагосклонно отозвался за
то, что он поглотил меня на целое утро в своих громадных сумрачных залах, когда мне хотелось на свет Божий, смотреть все живое, — он разве не есть огромная сокровищница, в которой не только ученый, художник, даже просто фланер, зевака, почерпнет какое-нибудь знание, уйдет с идеей обогатить память свою не одним фактом?
Если обстановить этими выдумками, машинками, пружинками и таблицами жизнь человека,
то можно в pendant к вопросу о
том, «достовернее ли стала история с
тех пор, как размножились ее источники» — поставить вопрос, «удобнее ли стало жить на свете с
тех пор, как размножились удобства?» Новейший англичанин не должен просыпаться
сам; еще хуже, если его будит слуга: это варварство, отсталость, и притом слуги дороги в Лондоне.
Я не упоминаю о
том, что двери перед ним отворяются и затворяются взад и вперед почти
сами.
«Что скажешь, Прохор?» — говорит барин небрежно. Но Прохор ничего не говорит; он еще небрежнее достает со стены машинку,
то есть счеты, и подает барину, а
сам, выставив одну ногу вперед, а руки заложив назад, становится поодаль. «Сколько чего?» — спрашивает барин, готовясь класть на счетах.
Когда услышите вой ветра с запада, помните, что это только слабое эхо
того зефира, который треплет нас, а задует с востока, от вас, пошлите мне поклон — дойдет. Но уж пристал к борту бот, на который ссаживают лоцмана. Спешу запечатать письмо. Еще последнее «прости»! Увидимся ли? В путешествии, или походе, как называют мои товарищи, пока еще
самое лучшее для меня — надежда воротиться.
В каютах,
то там,
то здесь, что-нибудь со стуком упадет со стола или сорвется со стены, выскочит из шкапа и со звоном разобьется — стакан, чашка, а иногда и
сам шкап зашевелится.
Вечером я лежал на кушетке у
самой стены, а напротив была софа, устроенная кругом бизань-мачты, которая проходила через каюту вниз. Вдруг поддало,
то есть шальной или, пожалуй, девятый вал ударил в корму. Все ухватились кто за что мог. Я, прежде нежели подумал об этой предосторожности, вдруг почувствовал, что кушетка отделилась от стены, а я отделяюсь от кушетки.
Конечно, в другом месте
тот же англичанин возьмет
сам золото, да еще и отравит, как в Китае например…
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они. В
самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию:
та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы были на одном из уступов горы, на половине ее высоты… и
того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают люди и животные, а дальше вовсе не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в
том числе и наш.
Но пора кончить это письмо… Как? что?.. А что ж о Мадере: об управлении города, о местных властях, о числе жителей, о количестве выделываемого вина, о торговле: цифры, факты — где же все? Вправе ли вы требовать этого от меня? Ведь вы просили писать вам о
том, что я
сам увижу, а не
то, что написано в ведомостях, таблицах, календарях. Здесь все, что я видел в течение 10-ти или 12-ти часов пребывания на Мадере. Жителей всех я не видел, властей тоже и даже не успел хорошенько посетить ни одного виноградника.
Пока я производил эти сравнительные опыты любознательности, с разных сторон сходились наши спутники и принялись за
то же
самое.
«Хвастаете, дед: ведь вы три раза ходили вокруг света: итого шесть раз!» — «Так; но однажды на
самом экваторе корабль захватили штили и нас раза три-четыре перетаскивало
то по
ту,
то по эту сторону экватора».
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега.
Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу
тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
7-го или 8-го марта, при ясной, теплой погоде, когда качка унялась, мы увидели множество какой-то красной массы, плавающей огромными пятнами по воде. Наловили ведра два — икры. Недаром видели стаи рыбы, шедшей незадолго перед
тем тучей под
самым носом фрегата. Я хотел продолжать купаться, но это уже были не тропики: холодно, особенно после свежего ветра. Фаддеев так с радости и покатился со смеху, когда я вскрикнул, лишь только он вылил на меня ведро.
Товарищи мои заметили
то же
самое: нельзя нарочно сделать лучше; так и хочется снять ее и положить на стол, как presse-papiers.
— «Куда же отправитесь, выслужив пенсию?» — «И
сам не знаю; может быть, во Францию…» — «А вы знаете по-французски?» — «О да…» — «В
самом деле?» И мы живо заговорили с ним, а до
тех пор, правду сказать, кроме Арефьева, который отлично говорит по-английски, у нас рты были точно зашиты.
Самые важные промыслы — скотоводство и земледелие; но они далеко еще не достигли
того состояния, в котором можно было бы ожидать от них полного вознаграждения за труд.
Сильные и наиболее дикие племена, теснимые цивилизацией и войною, углубились далеко внутрь; другие, послабее и посмирнее, теснимые первыми изнутри и европейцами от берегов, поддались не цивилизации, а силе обстоятельств и оружия и идут в услужение к европейцам, разделяя их образ жизни, пищу, обычаи и даже религию, несмотря на
то, что в 1834 г. они освобождены от рабства и, кажется, могли бы выбрать
сами себе место жительства и промысл.
Путешественник почти совсем не видит деревень и хижин диких да и немного встретит их
самих: все занято пришельцами,
то есть европейцами и малайцами, но не
теми малайцами, которые заселяют Индийский архипелаг: африканские малайцы распространились будто бы, по словам новейших изыскателей, из Аравии или из Египта до мыса Доброй Надежды.
Но португальский король Иоанн II, радуясь открытию нового, ближайшего пути в Индию, дал мысу Бурь нынешнее его название. После
того посещали мыс, в 1497 году, Васко де Гама, а еще позже бразильский вице-король Франциско де Альмейда, последний — с целью войти в торговые сношения с жителями. Но люди его экипажа поссорились с черными, которые умертвили
самого вице-короля и около 70 человек португальцев.
Но влияние эмигрантов
тем и кончилось.
Сами они исчезли в голландском народонаселении, оставив по себе потомкам своим только французские имена.
Голландцы многочисленны, сказано выше: действительно так, хотя они уступили первенствующую роль англичанам,
то есть почти всю внешнюю торговлю, навигацию,
самый Капштат, который из Капштата превратился в Кэптоун, но большая часть местечек заселена ими, и фермы почти все принадлежат им, за исключением только
тех, которые находятся в некоторых восточных провинциях — Альбани, Каледон, присоединенных к колонии в позднейшие времена и заселенных английскими, шотландскими и другими выходцами.
У англичан сначала не было положительной войны с кафрами, но между
тем происходили беспрестанные стычки. Может быть, англичане успели бы в
самом начале прекратить их, если б они в переговорах имели дело со всеми или по крайней мере со многими главнейшими племенами; но они сделали ошибку, обратясь в сношениях своих к предводителям одного главного племени, Гаики.
Это род тайного совета губернатора, который, впрочем,
сам не только не подчинен ни
тому, ни другому советам, но он может даже пустить предложенный им закон в ход, хотя бы Законодательный совет и не одобрил его, и применять до утверждения английского колониального министра.
Впрочем, в 1837 году некоторые налоги были отменены, например налог с дохода, с слуг, также с некоторых продуктов. Многие ошибочно думают, что вообще колонии, и в
том числе капская, доходами своими обогащают британскую казну; напротив, последняя
сама должна была тратить огромные суммы.
Провиант и прочее доставлялось до сих пор на место военных действий сухим путем, и плата за один только провоз составляла около 170 000 фунт. ст. в год, между
тем как все припасы могли быть доставляемы морем до
самого устья Буйволовой реки, что наконец и приведено в исполнение, и Берклей у этого устья расположил свою главную квартиру.
Но вместе с
тем на колонию возлагаются и все расходы по управлению, а также предоставляется ей
самой распоряжаться военными действиями с дикими племенами.
Напрасно, однако ж, я глазами искал этих лесов: они растут по морским берегам, а внутри, начиная от
самого мыса и до границ колонии,
то есть верст на тысячу, почва покрыта мелкими кустами на песчаной почве да искусственно возделанными садами около ферм, а за границами, кроме редких оазисов, и этого нет.
Как бы, кажется, не поломать тут колес и даже ребер и как
самым мирным лошадям не потерять терпение и не взбеситься, карабкаясь
то на горб,
то оступаясь в яму?
Из хозяев никто не говорил по-английски, еще менее по-французски. Дед хозяина и
сам он, по словам его, отличались нерасположением к англичанам, которые «наделали им много зла»,
то есть выкупили черных, уняли и унимают кафров и другие хищные племена, учредили новый порядок в управлении колонией, провели дороги и т. п. Явился сын хозяина, здоровый, краснощекий фермер лет двадцати пяти, в серой куртке, серых панталонах и сером жилете.
Здесь делают также карты,
то есть дорожные капские экипажи, в каких и мы ехали. Я видел щегольски отделанные, не уступающие городским каретам. Вандик купил себе новый карт, кажется, за сорок фунтов.
Тот, в котором мы ехали, еле-еле держался. Он
сам не раз изъявлял опасение, чтоб он не развалился где-нибудь на косогоре. Однако ж он в новом нас не повез.
Никакие львы и носороги, ни Абдель-Кадеры и Сандильи, ни даже — что хуже
того и другого —
сама Сахара не помешают этому.
Они малорослы, худощавы, ноги и руки у них тонкие, так, тряпка тряпкой, между
тем это
самый деятельный народ.
«Ух, уф, ах, ох!» — раздавалось по мере
того, как каждый из нас вылезал из экипажа. Отель этот был лучше всех, которые мы видели, как и
сам Устер лучше всех местечек и городов по нашему пути. В гостиной, куда входишь прямо с площадки, было все чисто, как у порядочно живущего частного человека: прекрасная новая мебель, крашеные полы, круглый стол, на нем два большие бронзовые канделябра и ваза с букетом цветов.
Другие стали повторять
то же
самое.
Их обязывают к миру, к занятиям, к торговле; они все обещают, а потом, при первой оказии, запасшись опять оружием, делают
то же
самое.