Неточные совпадения
Экспедиция в Японию — не иголка: ее не спрячешь, не потеряешь. Трудно теперь съездить и в Италию, без ведома публики, тому, кто раз брался за перо. А тут предстоит объехать весь мир и рассказать об
этом так, чтоб слушали рассказ без скуки, без нетерпения. Но как и что рассказывать и описывать?
Это одно и то
же, что спросить, с какою физиономией явиться в общество?
Я шел по горе; под портиками, между фестонами виноградной зелени, мелькал тот
же образ; холодным и строгим взглядом следил он, как толпы смуглых жителей юга добывали, обливаясь потом, драгоценный сок своей почвы, как катили бочки к берегу и усылали вдаль, получая за
это от повелителей право есть хлеб своей земли.
Я старался составить себе идею о том, что
это за работа, глядя, что делают, но ничего не уразумел: делали все то
же, что вчера, что, вероятно, будут делать завтра: тянут снасти, поворачивают реи, подбирают паруса.
«Я знаю
это и без вас, — еще сердитее отвечаете вы, — да на котором
же месте?» — «Вон, взгляните, разве не видите?
А отчего
же, откуда
эти вечные жалобы на жизнь,
эти вздохи?
Теперь нужно только спросить: к чему
же этот ряд новых опытов выпал на долю человека, не имеющего запаса свежести и большей впечатлительности, который не может ни с успехом воспользоваться ими, ни оценить, который даже просто устал выносить их?
Это постоянная лекция, наглядная, осязательная, в лицах, со всеми подробностями, и отличная прогулка в то
же время.
Французы и здесь выказывают неприятные черты своего характера: они нахальны и грубоваты. Слуга-француз протянет руку за шиллингом, едва скажет «merci», и тут
же не поднимет уроненного платка, не подаст пальто. Англичанин все
это сделает.
А как еще хочется посмотреть и погулять в
этой разумной толпе, чтоб потом перейти к невозделанной природе и к таким
же невозделанным ее детям!
Но, может быть,
это все равно для блага целого человечества: любить добро за его безусловное изящество и быть честным, добрым и справедливым — даром, без всякой цели, и не уметь нигде и никогда не быть таким или быть добродетельным по машине, по таблицам, по востребованию? Казалось бы, все равно, но отчего
же это противно? Не все ли равно, что статую изваял Фидий, Канова или машина? — можно бы спросить…
О последних можно разве сказать, что они отличаются такою рельефностью бюстов, что путешественника поражает
это излишество в них столько
же, сколько недостаток, в
этом отношении, у молодых девушек.
Среди
этой давки, шума, суеты вдруг протискался сквозь толпу к капитану П. А. Тихменев, наш застольный хозяин. «Иван Семенович, ради Бога, — поспешно говорил он, — позвольте шлюпку, теперь
же, сию минуту…» — «Зачем, куда? шлюпки все заняты, — вы видите.
Он просыпается по будильнику. Умывшись посредством машинки и надев вымытое паром белье, он садится к столу, кладет ноги в назначенный для того ящик, обитый мехом, и готовит себе, с помощью пара
же, в три секунды бифштекс или котлету и запивает чаем, потом принимается за газету.
Это тоже удобство — одолеть лист «Times» или «Herald»: иначе он будет глух и нем целый день.
Завтрак снова является на столе, после завтрака кофе. Иван Петрович приехал на три дня с женой, с детьми, и с гувернером, и с гувернанткой, с нянькой, с двумя кучерами и с двумя лакеями. Их привезли восемь лошадей: все
это поступило на трехдневное содержание хозяина. Иван Петрович дальний родня ему по жене: не приехать
же ему за пятьдесят верст — только пообедать! После объятий начался подробный рассказ о трудностях и опасностях
этого полуторасуточного переезда.
Что
же? среди
этой деятельной лени и ленивой деятельности нет и помина о бедных, о благотворительных обществах, нет заботливой руки, которая бы…
«Боже мой! кто
это выдумал путешествия? — невольно с горестью воскликнул я, — едешь четвертый месяц, только и видишь серое небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах,
это вы!» — сказал я, увидя, что в каюте стоит, держась рукой за потолок, самый высокий из моих товарищей, К. И. Лосев. «Да право! — продолжал я, — где
же это синее море, голубое небо да теплота, птицы какие-то да рыбы, которых, говорят, видно на самом дне?» На ропот мой как тут явился и дед.
«Вот ведь
это кто все рассказывает о голубом небе да о тепле!» — сказал Лосев. «Где
же тепло? Подавайте голубое небо и тепло!..» — приставал я. Но дед маленькими своими шажками проворно пошел к карте и начал мерять по ней циркулем градусы да чертить карандашом. «Слышите ли?» — сказал я ему.
Хороша зима! А кто ж
это порхает по кустам, поет? Не наши ли летние гостьи? А там какие
это цветы выглядывают из-за забора? Бывают
же такие зимы на свете!
Он живо напомнил мне сцену из «Фенеллы»: такая
же толпа мужчин и женщин, пестро одетых, да еще, вдобавок, были тут негры, монахи; все
это покупает и продает.
«Что
же это? как можно?» — закричите вы на меня… «А что ж с ним делать? не послать
же в самом деле в Россию». — «В стакан поставить да на стол». — «Знаю, знаю. На море
это не совсем удобно». — «Так зачем и говорить хозяйке, что пошлете в Россию?» Что
это за житье — никогда не солги!
Но пора кончить
это письмо… Как? что?.. А что ж о Мадере: об управлении города, о местных властях, о числе жителей, о количестве выделываемого вина, о торговле: цифры, факты — где
же все? Вправе ли вы требовать
этого от меня? Ведь вы просили писать вам о том, что я сам увижу, а не то, что написано в ведомостях, таблицах, календарях. Здесь все, что я видел в течение 10-ти или 12-ти часов пребывания на Мадере. Жителей всех я не видел, властей тоже и даже не успел хорошенько посетить ни одного виноградника.
— «Ну, — думаю, — уж
это вздор: не сидят
же они там» — и стал следить по карте.
Мы не заметили, как северный, гнавший нас до Мадеры ветер слился с пассатом, и когда мы убедились, что
этот ветер не случайность, а настоящий пассат и что мы уже его не потеряем, то адмирал решил остановиться на островах Зеленого Мыса, в пятистах верстах от африканского материка, и именно на о. С.-Яго, в Порто-Прайя, чтобы пополнить свежие припасы. Порт очень удобен для якорной стоянки. Здесь застали мы два американские корвета да одну шкуну, отправляющиеся в Японию
же, к эскадре коммодора Перри.
Идучи по улице, я заметил издали, что один из наших спутников вошел в какой-то дом. Мы шли втроем. «Куда
это он пошел? пойдемте и мы!» — предложил я. Мы пошли к дому и вошли на маленький дворик, мощенный белыми каменными плитами. В углу, под навесом, привязан был осел, и тут
же лежала свинья, но такая жирная, что не могла встать на ноги. Дальше бродили какие-то пестрые, красивые куры, еще прыгал маленький, с крупного воробья величиной, зеленый попугай, каких привозят иногда на петербургскую биржу.
Да кстати, где
же он?» — «Да он не в
этот дом вошел, а вон в тот… вон он выходит».
Может быть,
это один попался удачный, думал я, и взял другой: и другой такой
же, и — третий: все как один.
Пока я производил
эти сравнительные опыты любознательности, с разных сторон сходились наши спутники и принялись за то
же самое.
Тут
же, у самого берега, купались наши матросы, иногда выходили на берег и, погревшись на солнце, шли опять в воду, но черные дамы не обращали на
это ни малейшего внимания: видно, им не в первый раз.
Нельзя
же, однако, чтоб масленица не вызвала у русского человека хоть одной улыбки, будь
это и среди знойных зыбей Атлантического океана.
«
Это не я-с,
это Иван Александрович!» — тотчас
же пожаловался на меня Петр Александрович, приложив руку к козырьку.
Берите
же, любезный друг, свою лиру, свою палитру, свой роскошный, как
эти небеса, язык, язык богов, которым только и можно говорить о здешней природе, и спешите сюда, — а я винюсь в своем бессилии и умолкаю!
Это комок травянистого тела, которому основанием служит зелененькая, травянистая
же чашечка.
Кроме черных и малайцев встречается много коричневых лиц весьма подозрительного свойства, напоминающих не то голландцев, не то французов или англичан:
это помесь
этих народов с африканками. Собственно
же коренных и известнейших племен: кафрского, готтентотского и бушменского, особенно последнего, в Капштате не видать, кроме готтентотов — слуг и кучеров. Они упрямо удаляются в свои дикие убежища, чуждаясь цивилизации и оседлой жизни.
Опять пошла такая
же раздача: тому того,
этому другого, нашим молодым людям всего.
«Чем
же это не обед? — говорил я, принимаясь за виноград, — совершенный обед — только супу нет».
«Заметьте
этого джентльмена», — сказал нам доктор и тотчас
же познакомил нас с ним.
Но как весь привоз товаров в колонию простирался на сумму около 1 1/2 миллиона фунт. ст., и именно: в 1851 году через Капштат, Саймонстоун, порты Елизабет и Восточный Лондон привезено товаров на 1 277 045 фунт. ст., в 1852 г. на 1 675 686 фунт. ст., а вывезено через те
же места в 1851 г. на 637 282, в 1852 г. на 651 483 фунт. ст., и таможенный годовой доход составлял в 1849 г. 84 256, в 1850 г. 102 173 и 1851 г. 111 260 фунт. ст., то нельзя и из
этого заключить, чтобы англичане чересчур эгоистически заботились о своих выгодах, особенно если принять в соображение, что большая половина товаров привозится не на английских, а на иностранных судах.
До 1846 г. колония была покойна, то есть войны не было; но
это опять не значило, чтоб не было грабежей. По мере того как кафры забывали о войне, они делались все смелее; опять поднялись жалобы с границ. Губернатор созвал главных мирных вождей на совещание о средствах к прекращению зла. Вожди, обнаружив неудовольствие на
эти грабежи, объявили, однако
же, что они не в состоянии отвратить беспорядков. Тогда в марте 1846 г. открылась опять война.
Потом запрещен был всякий торг с кафрами как преступление, равное государственной измене, потому что кафры в
этом торге — факт, которому с трудом верится, — приобретали от англичан
же оружие и порох.
И тут
же, назначив подполковника Мекиннока начальником
этой области, объявил условия, на основании которых кафрские вожди Британской Кафрарии должны вперед управлять своими племенами под влиянием английского владычества.
«Да что
же это? — протестовал, по обыкновению, пылкий Посьет, —
это невозможно: поедемте дальше».
От
этих искусных маневров две передние лошади идут по горбу, а рытвина остается между ними; если
же они и спускаются в нее, то так тихо и осторожно, как будто пасутся на лугу.
Но кто
же эта девушка: дочь, служанка?
Оба
эти места населены голландцами, оголландившимися французами и отчасти англичанами. Да где
же народ — черные? где природные жители края?
Между тем ночь сошла быстро и незаметно. Мы вошли в гостиную, маленькую, бедно убранную, с портретами королевы Виктории и принца Альберта в парадном костюме ордена Подвязки. Тут
же был и портрет хозяина: я узнал таким образом, который настоящий:
это — небритый, в рубашке и переднике; говорил в нос, топал, ходя, так, как будто хотел продавить пол. Едва мы уселись около круглого стола, как вбежал хозяин и объявил, что г-н Бен желает нас видеть.
— «Зачем
же: разве та не годилась?» — «О нет, я ее на обратном пути опять куплю, а
эту, пегую, я променяю с барышом в Устере».
«Как
же мы проедем через плеча
этих великанов?» — думал я, видя, что мы едем прямо на
эту массу.
Вскоре мы подъехали к самому живописному месту. Мы только спустились с одной скалы, и перед нами представилась широкая расчищенная площадка, обнесенная валом. На площадке выстроено несколько флигелей.
Это другая тюрьма. В некотором расстоянии, особо от тюремных флигелей, стоял маленький домик, где жил сын Бена, он
же смотритель тюрьмы и помощник своего отца.
По-французски он не знал ни слова. Пришел зять его, молодой доктор, очень любезный и разговорчивый. Он говорил по-английски и по-немецки; ему отвечали и на том и на другом языке. Он изъявил, как и все почти встречавшиеся с нами иностранцы, удивление, что русские говорят на всех языках.
Эту песню мы слышали везде. «Вы не русский, — сказали мы ему, — однако ж вот говорите
же по-немецки, по-английски и по-голландски, да еще, вероятно, на каком-нибудь из здешних местных наречий».