Неточные совпадения
—
Вот как твою книгу, дурень! — сказал
он угрюмо. — Я ж тебя учу,
как собаку, а ты все хочешь дичь жрать, а?
— А за это —
вот как его,
вот как…
Под горою появился большой белый ком; всхлипывая и сопя,
он тихо, неровно поднимается кверху, — я различаю женщину. Она идет на четвереньках,
как овца, мне видно, что она по пояс голая, висят ее большие груди, и кажется, что у нее три лица.
Вот она добралась до перил, села на
них почти рядом со мною, дышит, точно запаленная лошадь, оправляя сбитые волосы; на белизне ее тела ясно видны темные пятна грязи; она плачет, стирает слезы со щек движениями умывающейся кошки, видит меня и тихонько восклицает...
Но все-таки в овраге, среди прачек, в кухнях у денщиков, в подвале у рабочих-землекопов было несравнимо интереснее, чем дома, где застывшее однообразие речей, понятий, событий вызывало только тяжкую и злую скуку. Хозяева жили в заколдованном кругу еды, болезней, сна, суетливых приготовлений к еде, ко сну;
они говорили о грехах, о смерти, очень боялись ее,
они толклись,
как зерна вокруг жернова, всегда ожидая, что
вот он раздавит
их.
«
Вот та самая веселая жизнь, о которой пишут во французских книгах», — думал я, глядя в окна. И всегда мне было немножко печально: детской ревности моей больно видеть вокруг Королевы Марго мужчин, —
они вились около нее,
как осы над цветком.
— Измазалась я вся, а — в гости одета! Ударил
он тебя?.. Ишь ведь дурак
какой!
Вот она, водочка-то. Не пей, паренек, никогда не пей…
— Я и тверезых не боюсь,
они у меня —
вот где! — Она показала туго сжатый, красный кулак. — У меня муженек, покойник, тоже заливно пьянствовал, так я
его, бывало, пьяненького-то, свяжу по рукам, по ногам, а проспится — стяну штаны с
него да прутьями здоровыми и отхлещу: не пей, не пьянствуй, коли женился — жена тебе забава, а не водка! Да. Вспорю до устали, так
он после этого
как воск у меня…
— Уто-онет, все едино утонет, потому — поддевка на
нем! В длинной одеже — обязательно утонешь. Напримерно — бабы, отчего
они скорее мужика тонут? От юбок. Баба,
как попала в воду, так сейчас и на дно, гирей-пудовкой… Глядите —
вот и потонул, я зря не скажу…
— Ну,
вот, доехали-и!
Как теперь быть, а? Что родным-то скажу, а? Родные у
него…
— Это тебе наврали, браток, Афинов нету, а есть — Афон, только что не город, а гора, и на ней — монастырь. Боле ничего. Называется: святая гора Афон, такие картинки есть, старик торговал
ими. Есть город Белгород, стоит на Дунай-реке, вроде Ярославля алибо Нижнего. Города у
них неказисты, а
вот деревни — другое дело! Бабы тоже, ну, бабы просто до смерти утешны! Из-за одной я чуть не остался там, —
как бишь ее звали?
—
Вот, сообрази: мы кровь сочим, кости сушим в адовой жаре у плиты, а
он — на
вот, жует себе,
как боров!
— Никониане-то, черные дети Никона-тигра, все могут сделать, бесом руководимы, —
вот и левкас будто настоящий, и доличное одной рукой написано, а лик-то, гляди, — не та кисть, не та! Старые-то мастера,
как Симон Ушаков, — хоть
он еретик был, — сам весь образ писал, и доличное и лик, сам и чку строгал и левкас наводил, а наших дней богомерзкие людишки этого не могут! Раньше-то иконопись святым делом была, а ныне — художество одно, так-то, боговы!
— А кто может знать,
какие у соседа мысли? — строго округляя глаза, говорит старик веским баском. — Мысли —
как воши,
их не сочтеши, — сказывают старики. Может, человек, придя домой-то, падет на колени да и заплачет, бога умоляя: «Прости, Господи, согрешил во святой день твой!» Может, дом-от для
него — монастырь и живет
он там только с богом одним? Так-то
вот! Каждый паучок знай свой уголок, плети паутину да умей понять свой вес, чтобы выдержала тебя…
— Я на этом деле — генерал; я в Москву к Троице ездил на словесное прение с ядовитыми учеными никонианами, попами и светскими; я, малый, даже с профессорами беседы водил, да! Одного попа до того загонял словесным-то бичом, что у
него ажио кровь носом пошла, —
вот как!
—
Вот кого новообрядствующей-то церкви надо гнать,
вот кого зорить да жечь! А не нас, мы — искони Русь, наша вера истинная, восточная, корневая русская вера, а это все — Запад, искаженное вольнодумство! От немцев, от французов —
какое добро? Вон
они в двенадцатом-то году…
— Читай, малый, читай, годится! Умишко у тебя будто есть; жаль — старших не уважаешь, со всеми зуб за зуб, ты думаешь — это озорство куда тебя приведет? Это, малый, приведет тебя не куда иначе,
как в арестантские роты. Книги — читай, однако помни — книга книгой, а своим мозгом двигай! Вон у хлыстов был наставник Данило, так
он дошел до мысли, что-де ни старые, ни новые книги не нужны, собрал
их в куль да — в воду! Да… Это, конечно, тоже — глупость!
Вот и Алексаша, песья голова, мутит…
Трудно было доставать книги; записаться в библиотеку не догадались, но я все-таки как-то ухитрялся и доставал книжки, выпрашивая
их всюду,
как милостыню. Однажды пожарный брандмейстер дал мне том Лермонтова, и
вот я почувствовал силу поэзии, ее могучее влияние на людей.
—
Как же можно? — ворчит
он. — Если в лодке двое, то всегда — один гребет, другой правит.
Вот — смотри: Китайские ряды…
Вот — сидит человек, касаясь меня коленом, горячий, думающий; уверенно расставляет людей по линиям своих отношений к
ним; говорит обо всем,
как имущий власть судить и разрешать, — в
нем есть нечто, нужное мне, или нечто, оттеняющее ненужное для меня.
— Видал,
как я сочинять могу?
Вот чего наговорил — чего и не думал никогда! Вы, ребята, не давайте мне веры, это я больше от бессонницы, чем всурьез. Лежишь-лежишь, да и придумаешь чего-нибудь для забавы: «Во время
оно жила-была ворона, летала с поля до горы, от межи до межи, дожила до своей поры, господь ее накажи: издохла ворона и засохла!»
Какой тут смысел? Нету никакого смысла… Нуте-ка — поспим: скоро вставать пора…
— Хвастуны, всё разум свой друг другу показывают, словно в карты играют. Один — у меня-ста
вот какая масть, другой — а у меня, дескать,
вот они, козыри!
— Что молодые умеют? А ты — возьмись! Поглядеть бы,
как он завился вокруг тебя! В тоску бы
его вогнать,
вот он запел бы, а? Возьмись, Евдокимовна, поблагодарю, эй?
— Вообще, брат, люди — сволочь!
Вот ты там с мужиками говоришь, то да се… я понимаю, очень много неправильного, подлого — верно, брат… Воры всё! А ты думаешь, твоя речь доходит? Ни перчинки! Да.
Они — Петр, Осип — жулье!
Они мне всё говорят — и
как ты про меня выражаешься, и всё… Что, брат?
— А ты погляди,
как мало люди силу берегут, и свою и чужую, а?
Как хозяин-то мотает тебя? А водочка чего стоит миру? Сосчитать невозможно, это выше всякого ученого ума… Изба сгорит — другую можно сбить, а
вот когда хороший мужик пропадает зря — этого не поправишь! Ардальон, примерно, алибо Гриша — гляди,
как мужик вспыхнул! Глуповатый
он, а душевный мужик. Гриша-то! Дымит,
как сноп соломы. Бабы-то напали на
него, подобно червям на убитого в лесу.
Зачем я рассказываю эти мерзости? А чтобы вы знали, милостивые государи, — это ведь не прошло! Вам нравятся страхи выдуманные, нравятся ужасы, красиво рассказанные, фантастически страшное приятно волнует вас. А я
вот знаю действительно страшное, буднично ужасное, и за мною не отрицаемое право неприятно волновать вас рассказами о
нем, дабы вы вспомнили,
как живете и в чем живете.