Неточные совпадения
— Я вам, Алена Ивановна, может быть, на днях, еще одну вещь принесу… серебряную… хорошую… папиросочницу одну…
вот как от приятеля ворочу… —
Он смутился и замолчал.
А
вот теперь смотрите сюда: этот франт, с которым я сейчас драться хотел, мне незнаком, первый раз вижу; но
он ее тоже отметил дорогой сейчас, пьяную-то, себя-то не помнящую, и
ему ужасно теперь хочется подойти и перехватить ее, — так
как она в таком состоянии, — завезти куда-нибудь…
— Ах, ах,
как нехорошо! Ах, стыдно-то
как, барышня, стыд-то
какой! —
Он опять закачал головой, стыдя, сожалея и негодуя. — Ведь
вот задача! — обратился
он к Раскольникову и тут же, мельком, опять оглядел
его с ног до головы. Странен, верно, и
он ему показался: в таких лохмотьях, а сам деньги выдает!
— Главное, — хлопотал Раскольников, —
вот этому подлецу
как бы не дать! Ну что ж
он еще над ней надругается! Наизусть видно, чего
ему хочется; ишь подлец, не отходит!
«А куда ж я иду? — подумал
он вдруг. — Странно. Ведь я зачем-то пошел.
Как письмо прочел, так и пошел… На Васильевский остров, к Разумихину я пошел,
вот куда, теперь… помню. Да зачем, однако же? И
каким образом мысль идти к Разумихину залетела мне именно теперь в голову? Это замечательно».
Конечно, случайность, но
он вот не может отвязаться теперь от одного весьма необыкновенного впечатления, а тут
как раз
ему как будто кто-то подслуживается: студент вдруг начинает сообщать товарищу об этой Алене Ивановне разные подробности.
«Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые
им встречаются на дороге», — мелькнуло у
него в голове, но только мелькнуло,
как молния;
он сам поскорей погасил эту мысль… Но
вот уже и близко,
вот и дом,
вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «Что это, неужели половина восьмого? Быть не может, верно, бегут!»
— Здравствуйте, Алена Ивановна, — начал
он как можно развязнее, но голос не послушался
его, прервался и задрожал, — я вам… вещь принес… да
вот лучше пойдемте сюда… к свету… — И, бросив ее,
он прямо, без приглашения, прошел в комнату. Старуха побежала за
ним; язык ее развязался...
Наконец,
вот и переулок;
он поворотил в
него полумертвый; тут
он был уже наполовину спасен и понимал это: меньше подозрений, к тому же тут сильно народ сновал, и
он стирался в
нем,
как песчинка. Но все эти мучения до того
его обессилили, что
он едва двигался. Пот шел из
него каплями, шея была вся смочена «Ишь нарезался!» — крикнул кто-то
ему, когда
он вышел на канаву.
— Это не ваше дело-с! — прокричал
он, наконец, как-то неестественно громко, — а
вот извольте-ка подать отзыв, который с вас требуют. Покажите
ему, Александр Григорьевич. Жалобы на вас! Денег не платите! Ишь
какой вылетел сокол ясный!
Но
вот его комната. Ничего и никого; никто не заглядывал. Даже Настасья не притрогивалась. Но, господи!
Как мог
он оставить давеча все эти вещи в этой дыре?
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «
Вот тут
он живет, в этом доме, — подумал
он. — Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та же история,
как тогда… А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня… что к
нему после того на другой день пойду, ну что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти…»
— А вы кто сами-то изволите быть-с? — спросил, вдруг обращаясь к
нему, Разумихин. — Я
вот, изволите видеть, Вразумихин; не Разумихин,
как меня всё величают, а Вразумихин, студент, дворянский сын, а
он мой приятель. Ну-с, а вы кто таковы?
—
Вот в «ожидании-то лучшего» у вас лучше всего и вышло; недурно тоже и про «вашу мамашу». Ну, так
как же, по-вашему, в полной
он или не в полной памяти, а?
— Катай скорей и чаю, Настасья, потому насчет чаю, кажется, можно и без факультета. Но
вот и пивцо! —
он пересел на свой стул, придвинул к себе суп, говядину и стал есть с таким аппетитом,
как будто три дня не ел.
Позвали Чебарова, десять целковых
ему в зубы, а бумагу назад, и
вот честь имею ее вам представить, — на слово вам теперь верят, —
вот, возьмите, и надорвана мною
как следует.
— Эх, досада, сегодня я
как раз новоселье справляю, два шага;
вот бы и
он. Хоть бы на диване полежал между нами! Ты-то будешь? — обратился вдруг Разумихин к Зосимову, — не забудь смотри, обещал.
— Кой черт улики! А впрочем, именно по улике, да улика-то эта не улика,
вот что требуется доказать! Это точь-в-точь
как сначала
они забрали и заподозрили этих,
как бишь
их… Коха да Пестрякова. Тьфу!
Как это все глупо делается, даже вчуже гадко становится! Пестряков-то, может, сегодня ко мне зайдет… Кстати, Родя, ты эту штуку уж знаешь, еще до болезни случилось, ровно накануне того,
как ты в обморок в конторе упал, когда там про это рассказывали…
—
Как! Вы здесь? — начал
он с недоумением и таким тоном,
как бы век был знаком, — а мне вчера еще говорил Разумихин, что вы все не в памяти.
Вот странно! А ведь я был у вас…
— Это я знаю, что вы были, — отвечал
он, — слышал-с. Носок отыскивали… А знаете, Разумихин от вас без ума, говорит, что вы с
ним к Лавизе Ивановне ходили,
вот про которую вы старались тогда, поручику-то Пороху мигали, а
он все не понимал, помните? Уж
как бы, кажется, не понять — дело ясное… а?
— Гонорарий! Всем пользуетесь! — Раскольников засмеялся. — Ничего, добреющий мальчик, ничего! — прибавил
он, стукнув Заметова по плечу, — я ведь не назло, «а по всей то есь любови, играючи», говорю,
вот как работник-то ваш говорил, когда
он Митьку тузил,
вот, по старухиному-то делу.
— Кто? Вы? Вам поймать? Упрыгаетесь!
Вот ведь что у вас главное: тратит ли человек деньги или нет? То денег не было, а тут вдруг тратить начнет, — ну
как же не
он? Так вас
вот этакий ребенок надует на этом, коли захочет!
Я
вот бы
как поступил, — начал Раскольников, опять вдруг приближая свое лицо к лицу Заметова, опять в упор смотря на
него и говоря опять шепотом, так что тот даже вздрогнул на этот раз.
— Вы сумасшедший, — выговорил почему-то Заметов тоже чуть не шепотом и почему-то отодвинулся вдруг от Раскольникова. У того засверкали глаза;
он ужасно побледнел; верхняя губа
его дрогнула и запрыгала.
Он склонился к Заметову
как можно ближе и стал шевелить губами, ничего не произнося; так длилось с полминуты;
он знал, что делал, но не мог сдержать себя. Страшное слово,
как тогдашний запор в дверях, так и прыгало на
его губах: вот-вот сорвется; вот-вот только спустить
его, вот-вот только выговорить!
— Батюшки! — причитал кучер, —
как тут усмотреть! Коли б я гнал али б не кричал
ему, а то ехал не поспешно, равномерно. Все видели: люди ложь, и я то ж. Пьяный свечки не поставит — известно!.. Вижу
его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, — крикнул одноважды, да в другой, да в третий, да и придержал лошадей; а
он прямехонько
им под ноги так и пал! Уж нарочно, что ль,
он аль уж очень был нетверез… Лошади-то молодые, пужливые, — дернули, а
он вскричал —
они пуще…
вот и беда.
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить!
Вот он пришел бы сегодня пьяный,
как бы не раздавили-то, рубашка-то на
нем одна, вся заношенная, да в лохмотьях, так
он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы
его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут же,
как рассветет, и штопать бы села, —
вот моя и ночь!.. Так чего уж тут про прощение говорить! И то простила!
И, схватив за руку Дунечку так, что чуть не вывернул ей руки,
он пригнул ее посмотреть на то, что «
вот уж
он и очнулся». И мать и сестра смотрели на Разумихина
как на провидение, с умилением и благодарностью;
они уже слышали от Настасьи, чем был для
их Роди, во все время болезни, этот «расторопный молодой человек»,
как назвала
его, в тот же вечер, в интимном разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
— Так
вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень хотела узнать…
как вообще…
он глядит теперь на предметы, то есть, поймите меня,
как бы это вам сказать, то есть лучше сказать: что
он любит и что не любит? Всегда ли
он такой раздражительный?
Какие у
него желания и, так сказать, мечты, если можно? Что именно теперь имеет на
него особенное влияние? Одним словом, я бы желала…
Ну,
как ты думаешь: можно ли таким выражением от Лужина так же точно обидеться,
как если бы
вот он написал (
он указал на Разумихина), али Зосимов, али из нас кто-нибудь?
— Да
вот Петр Петрович-то пишет, чтобы тебя не было у нас вечером и что
он уйдет… коли ты придешь. Так
как же ты… будешь?
— А
вот ты не была снисходительна! — горячо и ревниво перебила тотчас же Пульхерия Александровна. — Знаешь, Дуня, смотрела я на вас обоих, совершенный ты
его портрет, и не столько лицом, сколько душою: оба вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные… Ведь не может быть, чтоб
он эгоист был, Дунечка? а?.. А
как подумаю, что у нас вечером будет сегодня, так все сердце и отнимется!
— Ну,
вот и увидишь!.. Смущает она меня,
вот увидишь, увидишь! И так я испугалась: глядит она на меня, глядит, глаза такие, я едва на стуле усидела, помнишь,
как рекомендовать начал? И странно мне: Петр Петрович так об ней пишет, а
он ее нам рекомендует, да еще тебе! Стало быть,
ему дорога!
— Сейчас, Софья Семеновна, у нас нет секретов, вы не помешаете… Я бы хотел вам еще два слова сказать…
Вот что, — обратился
он вдруг, не докончив, точно сорвал, к Разумихину. — Ты ведь знаешь этого…
Как его!.. Порфирия Петровича?
— То есть не то чтобы… видишь, в последнее время,
вот как ты заболел, мне часто и много приходилось об тебе поминать… Ну,
он слушал… и
как узнал, что ты по юридическому и кончить курса не можешь, по обстоятельствам, то сказал: «
Как жаль!» Я и заключил… то есть все это вместе, не одно ведь это; вчера Заметов… Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде,
как домой-то шли… так я, брат, боюсь, чтоб ты не преувеличил, видишь…
«Этому тоже надо Лазаря петь, — думал
он, бледнея и с постукивающим сердцем, — и натуральнее петь. Натуральнее всего ничего бы не петь. Усиленно ничего не петь! Нет! усиленно было бы опять ненатурально… Ну, да там
как обернется… посмотрим… сейчас… хорошо иль не хорошо, что я иду? Бабочка сама на свечку летит. Сердце стучит,
вот что нехорошо!..»
«Кто
он? Кто этот вышедший из-под земли человек? Где был
он и что видел?
Он видел все, это несомненно. Где ж
он тогда стоял и откуда смотрел? Почему
он только теперь выходит из-под полу? И
как мог
он видеть, — разве это возможно?.. Гм… — продолжал Раскольников, холодея и вздрагивая, — а футляр, который нашел Николай за дверью: разве это тоже возможно? Улики? Стотысячную черточку просмотришь, —
вот и улика в пирамиду египетскую! Муха летала, она видела! Разве этак возможно?»
— Нет, вы
вот что сообразите, — закричал
он, — назад тому полчаса мы друг друга еще и не видывали, считаемся врагами, между нами нерешенное дело есть; мы дело-то бросили и эвона в
какую литературу заехали! Ну, не правду я сказал, что мы одного поля ягоды?
— Успеем-с, успеем-с!.. А вы курите? Есть у вас? Вот-с, папиросочка-с… — продолжал
он, подавая гостю папироску. — Знаете, я принимаю вас здесь, а ведь квартира-то моя
вот тут же, за перегородкой… казенная-с, а я теперь на вольной, на время. Поправочки надо было здесь кой-какие устроить. Теперь почти готово… казенная квартира, знаете, это славная вещь, — а?
Как вы думаете?
Но ведь
вот что при этом, добрейший Родион Романович, наблюдать следует: ведь общего-то случая-с, того самого, на который все юридические формы и правила примерены и с которого
они рассчитаны и в книжки записаны, вовсе не существует-с, по тому самому, что всякое дело, всякое, хоть, например, преступление,
как только
оно случится в действительности, тотчас же и обращается в совершенно частный случай-с; да иногда ведь в
какой: так-таки ни на что прежнее не похожий-с.
Ну, так
вот он все будет, все будет около меня,
как около свечки, кружиться; свобода не мила станет, станет задумываться, запутываться, сам себя кругом запутает,
как в сетях, затревожит себя насмерть!..
Ну, так вот-с, продолжаю-с: остроумие, по-моему, великолепная вещь-с; это, так сказать, краса природы и утешение жизни, и уж
какие, кажется, фокусы может
оно задавать, так что где уж, кажется, иной раз угадать какому-нибудь бедненькому следователю, который притом и сам своей фантазией увлечен,
как и всегда бывает, потому тоже ведь человек-c!
— Да
как же,
вот этого бедного Миколку вы ведь
как, должно быть, терзали и мучили, психологически-то, на свой манер, покамест
он не сознался; день и ночь, должно быть, доказывали
ему: «ты убийца, ты убийца…», — ну, а теперь,
как он уж сознался, вы
его опять по косточкам разминать начнете: «Врешь, дескать, не ты убийца! Не мог ты
им быть! Не свои ты слова говоришь!» Ну, так
как же после этого должность не комическая?
— Видя таковое ее положение, с несчастными малолетными, желал бы, —
как я и сказал уже, — чем-нибудь, по мере сил, быть полезным, то есть, что называется, по мере сил-с, не более. Можно бы, например, устроить в ее пользу подписку или, так сказать, лотерею… или что-нибудь в этом роде, —
как это и всегда в подобных случаях устраивается близкими или хотя бы и посторонними, но вообще желающими помочь людьми.
Вот об этом-то я имел намерение вам сообщить.
Оно бы можно-с.
—
Вот вы, наверно, думаете,
как и все, что я с
ним слишком строга была, — продолжала она, обращаясь к Раскольникову. — А ведь это не так!
Он меня уважал,
он меня очень, очень уважал! Доброй души был человек! И так
его жалко становилось иной раз! Сидит, бывало, смотрит на меня из угла, так жалко станет
его, хотелось бы приласкать, а потом и думаешь про себя: «приласкаешь, а
он опять напьется», только строгостию сколько-нибудь и удержать можно было.
— Соня!
Как ты смела брать от
него десять рублей! О глупая! Подай сейчас эти десять рублей —
вот!
— То значит, что вы… клеветник,
вот что значат мои слова! — горячо проговорил Лебезятников, строго смотря на
него своими подслеповатыми глазками.
Он был ужасно рассержен. Раскольников так и впился в
него глазами,
как бы подхватывая и взвешивая каждое слово. Опять снова воцарилось молчание. Петр Петрович почти даже потерялся, особенно в первое мгновение.
— Я-то в уме-с, а
вот вы так… мошенник! Ах,
как это низко! Я все слушал, я нарочно все ждал, чтобы все понять, потому что, признаюсь, даже до сих пор
оно не совсем логично… Но для чего вы все это сделали — не понимаю.
—
Какое мне дело, что вам в голову пришли там какие-то глупые вопросы, — вскричал
он. — Это не доказательство-с! Вы могли все это сбредить во сне,
вот и все-с! А я вам говорю, что вы лжете, сударь! Лжете и клевещете из какого-либо зла на меня, и именно по насердке за то, что я не соглашался на ваши вольнодумные и безбожные социальные предложения,
вот что-с!
Ну-с; так
вот: если бы вдруг все это теперь на ваше решение отдали: тому или тем жить на свете, то есть Лужину ли жить и делать мерзости или умирать Катерине Ивановне? то
как бы вы решили: кому из
них умереть?
— А что и в самом деле! — сказал
он,
как бы надумавшись, — ведь это ж так и было!
Вот что: я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил… Ну, понятно теперь?