Неточные совпадения
Федор Павлович предложил свою руку, о
нем справились и
его прогнали, и
вот тут-то
он опять,
как и в первом браке, предложил сиротке увоз.
И
вот молодой человек поселяется в доме такого отца, живет с
ним месяц и другой, и оба уживаются
как не надо лучше.
И
вот довольно скоро после обретения могилы матери Алеша вдруг объявил
ему, что хочет поступить в монастырь и что монахи готовы допустить
его послушником.
Он объяснил при этом, что это чрезвычайное желание
его и что испрашивает
он у
него торжественное позволение
как у отца. Старик уже знал, что старец Зосима, спасавшийся в монастырском ските, произвел на
его «тихого мальчика» особенное впечатление.
А я
вот готов поверить в ад только чтобы без потолка; выходит
оно как будто деликатнее, просвещеннее, по-лютерански то есть.
Конечно, все это лишь древняя легенда, но
вот и недавняя быль: один из наших современных иноков спасался на Афоне, и вдруг старец
его повелел
ему оставить Афон, который
он излюбил
как святыню,
как тихое пристанище, до глубины души своей, и идти сначала в Иерусалим на поклонение святым местам, а потом обратно в Россию, на север, в Сибирь: «Там тебе место, а не здесь».
Он ужасно интересовался узнать брата Ивана, но
вот тот уже жил два месяца, а
они хоть и виделись довольно часто, но все еще никак не сходились: Алеша был и сам молчалив и
как бы ждал чего-то,
как бы стыдился чего-то, а брат Иван, хотя Алеша и подметил вначале на себе
его длинные и любопытные взгляды, кажется, вскоре перестал даже и думать о
нем.
— А пожалуй; вы в этом знаток. Только
вот что, Федор Павлович, вы сами сейчас изволили упомянуть, что мы дали слово вести себя прилично, помните. Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, так я не намерен, чтобы меня с вами на одну доску здесь поставили… Видите,
какой человек, — обратился
он к монаху, — я
вот с
ним боюсь входить к порядочным людям.
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — заметил
он. — Всех здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту едят. И ни одной-то женщины в эти врата не войдет,
вот что особенно замечательно. И это ведь действительно так. Только
как же я слышал, что старец дам принимает? — обратился
он вдруг к монашку.
— Совсем неизвестно, с чего вы в таком великом волнении, — насмешливо заметил Федор Павлович, — али грешков боитесь? Ведь
он, говорят, по глазам узнает, кто с чем приходит. Да и
как высоко цените вы
их мнение, вы, такой парижанин и передовой господин, удивили вы меня даже,
вот что!
— А
вот далекая! — указал
он на одну еще вовсе не старую женщину, но очень худую и испитую, не то что загоревшую, а
как бы всю почерневшую лицом. Она стояла на коленях и неподвижным взглядом смотрела на старца. Во взгляде ее было что-то
как бы исступленное.
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж
ему и быть, коль не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то
его теперь, Никитушка, нет, подле-то,
вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на
него лишь разочек, только один разочек на
него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к
нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать
его,
как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне,
как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню,
как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я
его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
— На тебя глянуть пришла. Я ведь у тебя бывала, аль забыл? Не велика же в тебе память, коли уж меня забыл. Сказали у нас, что ты хворый, думаю, что ж, я пойду
его сама повидаю:
вот и вижу тебя, да
какой же ты хворый? Еще двадцать лет проживешь, право, Бог с тобою! Да и мало ли за тебя молебщиков, тебе ль хворать?
— Кстати будет просьбица моя невеликая:
вот тут шестьдесят копеек, отдай ты
их, милый, такой,
какая меня бедней. Пошла я сюда, да и думаю: лучше уж чрез
него подам, уж
он знает, которой отдать.
— Ах,
как это с вашей стороны мило и великолепно будет, — вдруг, вся одушевясь, вскричала Lise. — А я ведь маме говорю: ни за что
он не пойдет,
он спасается. Экой, экой вы прекрасный! Ведь я всегда думала, что вы прекрасный,
вот что мне приятно вам теперь сказать!
Вот почему автор книги об «Основах церковно-общественного суда» судил бы правильно, если бы, изыскивая и предлагая эти основы, смотрел бы на
них как на временный, необходимый еще в наше грешное и незавершившееся время компромисс, но не более.
Вот если бы суд принадлежал обществу
как церкви, тогда бы
оно знало, кого воротить из отлучения и опять приобщить к себе.
— А чего ты весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть
он и честный человек, Митенька-то (
он глуп, но честен); но
он — сладострастник.
Вот его определение и вся внутренняя суть. Это отец
ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь:
как это ты девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну
вот эти три сладострастника друг за другом теперь и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты, пожалуй, четвертый.
Вот в эти-то мгновения
он и любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть и не в той комнате, а во флигеле, был такой человек, преданный, твердый, совсем не такой,
как он, не развратный, который хотя бы все это совершающееся беспутство и видел и знал все тайны, но все же из преданности допускал бы это все, не противился, главное — не укорял и ничем бы не грозил, ни в сем веке, ни в будущем; а в случае нужды так бы и защитил
его, — от кого?
Вот к этому-то времени
как раз отец мне шесть тысяч прислал, после того
как я послал
ему форменное отречение от всех и вся, то есть мы, дескать, «в расчете», и требовать больше ничего не буду.
Испугалась ужасно: «Не пугайте, пожалуйста, от кого вы слышали?» — «Не беспокойтесь, говорю, никому не скажу, а вы знаете, что я на сей счет могила, а
вот что хотел я вам только на сей счет тоже в виде, так сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а у
него не окажется, так чем под суд-то, а потом в солдаты на старости лет угодить, пришлите мне тогда лучше вашу институтку секретно, мне
как раз деньги выслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй, и отвалю и в святости секрет сохраню».
Потрясенная старуха Кате обрадовалась,
как родной дочери,
как звезде спасения, накинулась на нее, переделала тотчас завещание в ее пользу, но это в будущем, а пока теперь, прямо в руки, — восемьдесят тысяч,
вот тебе, мол, приданое, делай с
ним что хочешь.
— Клянусь, Алеша, — воскликнул
он со страшным и искренним гневом на себя, — верь не верь, но
вот как Бог свят, и что Христос есть Господь, клянусь, что я хоть и усмехнулся сейчас ее высшим чувствам, но знаю, что я в миллион раз ничтожнее душой, чем она, и что эти лучшие чувства ее — искренни,
как у небесного ангела!
И
вот такой,
как я, предпочтен, а
он отвергается.
Он тогда не послал ваши деньги, а растратил, потому что удержаться не мог,
как животное», — но все-таки ты мог бы прибавить: «Зато
он не вор,
вот ваши три тысячи, посылает обратно, пошлите сами Агафье Ивановне, а сам велел кланяться».
Ты разве человек, — обращался
он вдруг прямо к Смердякову, — ты не человек, ты из банной мокроты завелся,
вот ты кто…» Смердяков,
как оказалось впоследствии, никогда не мог простить
ему этих слов.
— Видишь, я
вот знаю, что
он и меня терпеть не может, равно
как и всех, и тебя точно так же, хотя тебе и кажется, что
он тебя «уважать вздумал». Алешку подавно, Алешку
он презирает. Да не украдет
он,
вот что, не сплетник
он, молчит, из дому сору не вынесет, кулебяки славно печет, да к тому же ко всему и черт с
ним, по правде-то, так стоит ли об
нем говорить?
— Тот
ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск». А тот и сохранил. «Ты ведь на церковь, говорит, пожертвовал». Я
ему говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не
он… Это другой. Я про другого сбился… и не замечаю. Ну,
вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты не остановил меня, Иван… и не сказал, что вру?
— Что ты глядишь на меня?
Какие твои глаза? Твои глаза глядят на меня и говорят мне: «Пьяная ты харя». Подозрительные твои глаза, презрительные твои глаза… Ты себе на уме приехал.
Вот Алешка смотрит, и глаза
его сияют. Не презирает меня Алеша. Алексей, не люби Ивана…
Смотри же, ты
его за чудотворный считаешь, а я
вот сейчас на
него при тебе плюну, и мне ничего за это не будет!..»
Как она увидела, Господи, думаю: убьет она меня теперь, а она только вскочила, всплеснула руками, потом вдруг закрыла руками лицо, вся затряслась и пала на пол… так и опустилась… Алеша, Алеша!
—
Как так твоя мать? — пробормотал
он, не понимая. — Ты за что это? Ты про
какую мать?.. да разве она… Ах, черт! Да ведь она и твоя! Ах, черт! Ну это, брат, затмение
как никогда, извини, а я думал, Иван… Хе-хе-хе! —
Он остановился. Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула
его лицо. И
вот вдруг в это самое мгновение раздался в сенях страшный шум и гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась и в залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился к Ивану в испуге...
— Нет, нет, нет, я тебе верю, а
вот что: сходи ты к Грушеньке сам аль повидай ее
как; расспроси ты ее скорей,
как можно скорей, угадай ты сам своим глазом: к кому она хочет, ко мне аль к
нему? Ась? Что? Можешь аль не можешь?
Мне
вот что от вас нужно: мне надо знать ваше собственное, личное последнее впечатление о
нем, мне нужно, чтобы вы мне рассказали в самом прямом, неприкрашенном, в грубом даже (о, во сколько хотите грубом!) виде —
как вы сами смотрите на
него сейчас и на
его положение после вашей с
ним встречи сегодня?
— Ничего, брат… я так с испугу. Ах, Дмитрий! Давеча эта кровь отца… — Алеша заплакал,
ему давно хотелось заплакать, теперь у
него вдруг
как бы что-то порвалось в душе. — Ты чуть не убил
его… проклял
его… и
вот теперь… сейчас… ты шутишь шутки… «кошелек или жизнь»!
(Говоря «
вот тут», Дмитрий Федорович ударял себя кулаком по груди и с таким странным видом,
как будто бесчестие лежало и сохранялось именно тут на груди
его, в каком-то месте, в кармане может быть, или на шее висело зашитое.)
Вот Иван-то этого самого и боится и сторожит меня, чтоб я не женился, а для того наталкивает Митьку, чтобы тот на Грушке женился: таким образом хочет и меня от Грушки уберечь (будто бы я
ему денег оставлю, если на Грушке не женюсь!), а с другой стороны, если Митька на Грушке женится, так Иван
его невесту богатую себе возьмет,
вот у
него расчет
какой!
— Засади я
его, подлеца, она услышит, что я
его засадил, и тотчас к
нему побежит. А услышит если сегодня, что тот меня до полусмерти, слабого старика, избил, так, пожалуй, бросит
его, да ко мне придет навестить…
Вот ведь мы
какими характерами одарены — только чтобы насупротив делать. Я ее насквозь знаю! А что, коньячку не выпьешь? Возьми-ка кофейку холодненького, да я тебе и прилью четверть рюмочки, хорошо это, брат, для вкуса.
—
Вот таких-то эти нежные барышни и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я тебе скажу, эти барышни бледные; то ли дело… Ну! кабы мне
его молодость, да тогдашнее мое лицо (потому что я лучше
его был собой в двадцать восемь-то лет), так я бы точно так же,
как и
он, побеждал. Каналья
он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!
Мальчик молча и задорно ждал лишь одного, что
вот теперь Алеша уж несомненно на
него бросится; видя же, что тот даже и теперь не бросается, совершенно озлился,
как зверенок:
он сорвался с места и кинулся сам на Алешу, и не успел тот шевельнуться,
как злой мальчишка, нагнув голову и схватив обеими руками
его левую руку, больно укусил
ему средний ее палец.
— Почему ж не бывают, Lise, точно я глупость сказала. Вашего мальчика укусила бешеная собака, и
он стал бешеный мальчик и
вот кого-нибудь и укусит около себя в свою очередь.
Как она вам хорошо перевязала, Алексей Федорович, я бы никогда так не сумела. Чувствуете вы теперь боль?
— О, не то счастливо, что я вас покидаю, уж разумеется нет, —
как бы поправилась она вдруг с милою светскою улыбкой, — такой друг,
как вы, не может этого подумать; я слишком, напротив, несчастна, что вас лишусь (она вдруг стремительно бросилась к Ивану Федоровичу и, схватив
его за обе руки, с горячим чувством пожала
их); но
вот что счастливо, это то, что вы сами, лично, в состоянии будете передать теперь в Москве, тетушке и Агаше, все мое положение, весь теперешний ужас мой, в полной откровенности с Агашей и щадя милую тетушку, так,
как сами сумеете это сделать.
— Я не забыла этого, — приостановилась вдруг Катерина Ивановна, — и почему вы так враждебны ко мне в такую минуту, Катерина Осиповна? — с горьким, горячим упреком произнесла она. — Что я сказала, то я и подтверждаю. Мне необходимо мнение
его, мало того: мне надо решение
его! Что
он скажет, так и будет —
вот до
какой степени, напротив, я жажду ваших слов, Алексей Федорович… Но что с вами?
— А
вот какой, — пролепетал Алеша,
как будто полетев с крыши, — позовите сейчас Дмитрия — я
его найду, — и пусть
он придет сюда и возьмет вас за руку, потом возьмет за руку брата Ивана и соединит ваши руки. Потому что вы мучаете Ивана, потому только, что
его любите… а мучите потому, что Дмитрия надрывом любите… внеправду любите… потому что уверили себя так…
Я бросила взгляд на вас… то есть я думала — я не знаю, я как-то путаюсь, — видите, я хотела вас просить, Алексей Федорович, добрейший мой Алексей Федорович, сходить к
нему, отыскать предлог, войти к
ним, то есть к этому штабс-капитану, — о Боже!
как я сбиваюсь — и деликатно, осторожно — именно
как только вы один сумеете сделать (Алеша вдруг покраснел) — суметь отдать
ему это вспоможение,
вот, двести рублей.
— «А спроси, — отвечаю ей, — всех господ офицеров, нечистый ли во мне воздух али другой
какой?» И так это у меня с того самого времени на душе сидит, что намеднись сижу я
вот здесь,
как теперь, и вижу, тот самый генерал вошел, что на Святую сюда приезжал: «Что, — говорю
ему, — ваше превосходительство, можно ли благородной даме воздух свободный впускать?» — «Да, отвечает, надо бы у вас форточку али дверь отворить, по тому самому, что у вас воздух несвежий».
Ну-с вот-с, тянет меня тогда ваш братец Дмитрий Федорович за мою бороденку, вытянул из трактира на площадь, а
как раз школьники из школы выходят, а с
ними и Илюша.
— «Папа, говорит, папа, я
его повалю,
как большой буду, я
ему саблю выбью своей саблей, брошусь на
него, повалю
его, замахнусь на
него саблей и скажу
ему: мог бы сейчас убить, но прощаю тебя,
вот тебе!» Видите, видите, сударь,
какой процессик в головке-то
его произошел в эти два дня, это
он день и ночь об этом именно мщении с саблей думал и ночью, должно быть, об этом бредил-с.
Ободрите ее,
как вы всегда прелестно это сумеете сделать. Lise, — крикнула она, подходя к ее двери, —
вот я привела к тебе столь оскорбленного тобою Алексея Федоровича, и
он нисколько не сердится, уверяю тебя, напротив, удивляется,
как ты могла подумать!
Это именно
вот в таком виде
он должен был все это унижение почувствовать, а тут
как раз я эту ошибку сделал, очень важную: я вдруг и скажи
ему, что если денег у
него недостанет на переезд в другой город, то
ему еще дадут, и даже я сам
ему дам из моих денег сколько угодно.
Но
вот, однако, что надо отметить: если Бог есть и если
он действительно создал землю, то,
как нам совершенно известно, создал
он ее по эвклидовой геометрии, а ум человеческий с понятием лишь о трех измерениях пространства.
Вот из толпы восклицает старик, слепой с детских лет: «Господи, исцели меня, да и я тебя узрю», и
вот как бы чешуя сходит с глаз
его, и слепой
его видит.