Неточные совпадения
Через несколько дней после этого
был какой-то праздник, торговали до полудня, обедали дома, и, когда хозяева после обеда легли спать, Саша таинственно
сказал мне...
— Раздать-то нечего, а когда
было — не раздавал, — спокойно
сказала бабушка.
Людмила смотрела на меня с ласковым удивлением, даже дед
был, видимо, доволен мною, все ухмылялся. Только Чурка
сказал угрюмо...
— Да, —
сказала она сердито. — Пес неумный… Года еще нет, а сгнила Варя-то! Это все от песку, — он воду пропускает. Кабы глина
была, лучше бы…
Однажды дед пришел из города мокрый весь —
была осень, и шли дожди — встряхнулся у порога, как воробей, и торжественно
сказал...
Вечером я
сказал Людмиле, что ухожу в город, там
буду жить.
— Когда
будет —
скажу, торчи знай за столом, балуйся…
— Я хочу
есть, —
сказал я ему.
Выпив бутылку, стакан за стаканом, он обсосал усы и
сказал...
—
Будь ты, птица, побольше, то я бы многому тебя научил. Мне
есть что
сказать человеку, я не дурак… Ты читай книги, в них должно
быть все, что надо. Это не пустяки, книги! Хочешь пива?
Однажды я
сказал ему, что мне известно —
есть другие книги, подпольные, запрещенные; их можно читать только ночью, в подвалах.
— Проснись, бредишь, —
сказал Смурый, медленно прикрывая глаза, а помолчав, забормотал: — Конечно, где-нибудь
есть… что-нибудь скрытое. Не
быть его — не может… Не таковы мои годы, да и характер мой тож… Ну, а однако ж…
— Думаешь — она не знает, что я ее обманываю? —
сказал он, подмигнув и кашляя. — Она — зна-ет! Она сама хочет, чтобы обманули. Все врут в этом деле, это уж такое дело, стыдно всем, никто никого не любит, а просто — баловство! Это больно стыдно, вот, погоди, сам узнаешь! Нужно, чтоб
было ночью, а днем — в темноте, в чулане, да! За это бог из рая прогнал, из-за этого все несчастливы…
Не поверил я, что закройщица знает, как смеются над нею, и тотчас решил
сказать ей об этом. Выследив, когда ее кухарка пошла в погреб, я вбежал по черной лестнице в квартиру маленькой женщины, сунулся в кухню — там
было пусто, вошел в комнаты — закройщица сидела у стола, в одной руке у нее тяжелая золоченая чашка, в другой — раскрытая книга; она испугалась, прижала книгу к груди и стала негромко кричать...
Я чувствовал себя у порога каких-то великих тайн и жил, как помешанный. Хотелось дочитать книгу,
было боязно, что она пропадет у солдата или он как-нибудь испортит ее. Что я
скажу тогда закройщице?
Мне негде
было взять денег — жалованье мое платили деду, я терялся, не зная — как
быть? А лавочник, в ответ на мою просьбу подождать с уплатою долга, протянул ко мне масленую, пухлую, как оладья, руку и
сказал...
— Гунны, —
сказал мне провизор Павел Гольдберг, —
были кочевым народом, вроде киргизов. Народа этого больше нет, весь вымер.
— Убили, мне офицер
сказал… Что ж теперь
будет?
Мне
было больно, но я
сказал...
Иногда офицер
пел и читал стихи глуховатым голосом, странно задыхаясь, прижимая ладонь ко лбу. Однажды, когда я играл под окном с девочкой и Королева Марго просила его
петь, он долго отказывался, потом четко
сказал...
Боялись ее, может
быть, потому, что она
была вдовою очень знатного человека, — грамоты на стенах комнаты ее
были жалованы дедам ее мужа старыми русскими царями: Годуновым, Алексеем и Петром Великим, — это
сказал мне солдат Тюфяев, человек грамотный, всегда читавший Евангелие. Может
быть, люди боялись, как бы она не избила своим хлыстом с лиловым камнем в ручке, — говорили, что она уже избила им какого-то важного чиновника.
— Сильная вы, —
сказал я, вспомнив о женщине
Еве, которая даже бога обманула.
— Какова чушь! Живет на земле вот такой арестант, жрет,
пьет, шляется, а — к чему? Ну,
скажи, зачем ты живешь?
Однажды у старухи пассажирки кто-то вытащил кошель с деньгами;
было это ясным, тихим вечером, все люди жили добродушно и мирно. Капитан дал старухе пять рублей, пассажиры тоже собрали между собою сколько-то; когда деньги отдали старухе, она, крестясь и кланяясь в пояс людям,
сказала...
— Ну, вот, доехали-и! Как теперь
быть, а? Что родным-то
скажу, а? Родные у него…
Мне казалось, что он говорит не все, что знает;
есть у него еще что-то, о чем он не хочет
сказать.
— Конешно, ежели бы ты
был лета на два старше, ну — я бы те
сказал иначе как, а теперь, при твоих годах, — лучше, пожалуй, не сдавайся! А то — как хоть…
— И хорошо, — тоненьким голосом
сказал пассажир, сунув календарь в приоткрытый кожаный мешок у своих ног. Тихонько разговаривая, они начали
пить чай.
Они
пьют чай, бесстыдно торгуясь, глядя друг на друга глазами жуликов. Приказчик весь в руках старика, это ясно; а когда старик уйдет, он
скажет мне...
— Нет, человек, и мое тоже, —
сказал новый торжественно и сильно. — Не отвращай лица твоего от правды, не ослепляй себя самонамеренно, это
есть великий грех пред богом и людьми!
— Ну-ка тебя ко псам смердящим, —
сказал Петр Васильев, вставая. — Я
было думал, что ты с прошлого году-то умнее стал, а ты — хуже того…
Отошел, запер Лермонтова в ящик своего стола и принялся за работу. В мастерской
было тихо, люди осторожно расходились к своим столам; Ситанов подошел к окну, прислонился лбом к стеклу и застыл, а Жихарев, снова отложив кисть,
сказал строгим голосом...
Эта жалость к людям и меня все более беспокоит. Нам обоим, как я
сказал уже, все мастера казались хорошими людьми, а жизнь —
была плоха, недостойна их, невыносимо скучна. В дни зимних вьюг, когда все на земле — дома, деревья — тряслось, выло, плакало и великопостно звонили унылые колокола, скука вливалась в мастерскую волною, тяжкой, как свинец, давила на людей, умерщвляя в них все живое, вытаскивая в кабак, к женщинам, которые служили таким же средством забыться, как водка.
—
Будешь, —
сказал Ситанов и пошел на него, глядя в лицо казака пригибающим взглядом. Капендюхин затоптался на месте, сорвал рукавицы с рук, сунул их за пазуху и быстро ушел с боя.
И наша, и вражья стороны
были неприятно удивлены, какой-то почтенный человек
сказал Ситанову сердито...
Приказчик соседа уже не в первый раз служил у него; он считался ловким торговцем, но страдал запоем; на время запоя хозяин прогонял его, а потом опять брал к себе этого худосочного и слабосильного человека с хитрыми глазами. Внешне кроткий, покорный каждому жесту хозяина, он всегда улыбался в бородку себе умненькой улыбочкой, любил
сказать острое словцо, и от него исходил тот дрянной запах, который свойствен людям с гнилыми зубами, хотя зубы его
были белы и крепки.
А на другое утро, когда наши хозяева ушли куда-то и мы
были одни, он дружески
сказал мне, растирая пальцем опухоль на переносье и под самым глазом...
— Видишь ли, твой сам догадался, то
есть это мой хозяин догадался и
сказал твоему…
Должно
быть, он
был уверен, что я исполню его желание, и, не
сказав ни слова больше, побежал впереди меня на коротких ножках.
Мои обязанности жестоко смущали меня; мне
было стыдно перед этими людьми, — все они казались знающими что-то особенное, хорошее и никому, кроме них, неведомое, а я должен смотреть на них как на воров и обманщиков. Первые дни мне
было трудно с ними, но Осип скоро заметил это и однажды, с глазу на глаз,
сказал мне...
— Я — как девушка, —
буду бабушкой, тогда про себя и
скажу, ты погоди покуда! А то — умом поищи, где я спрятан, — поищи-ка вот!
— Это верно — не успеют, — согласился он и, помолчав, осторожно
сказал: — Я, конешно, вижу, да совестно подгонять их — ведь всё свои, из одной деревни со мной. Опять же и то возьми: наказано богом — в поту лица
ешь хлеб, так что — для всех наказано, для тебя, для меня. А мы с тобой мене их трудимся, ну — неловко будто подгонять-то их…
Когда я
сказал, что вот у меня
есть книга о плотниках, это всех живо заинтересовало, а Осипа — особенно. Он взял книгу из рук у меня, перелистал ее, недоверчиво покачивая иконописного головой.
Раз я
сказал Фоме, что вот ему бы надо
быть подрядчиком, — он лениво отозвался...
Открылась ярмарка, и Фома, неожиданно для всех, поступил в трактир половым. Не
скажу, чтобы это удивило его товарищей, но все они стали относиться к парню издевательски; по праздникам, собираясь
пить чай, говорили друг другу, усмехаясь...
— Помнишь, каков я работник
был, а? Прямо
скажу: в своем деле — химик! Сотни мог заработать…
Что она «гулящая», я, конечно, сразу видел это, — иных женщин в улице не
было. Но когда она сама
сказала об этом, у меня от стыда и жалости к ней навернулись слезы, точно обожгла она меня этим сознанием — она, еще недавно такая смелая, независимая, умная!
Отказать
было неловко, я прочитал несколько стихотворений; они, видимо, не понравились ему, но он все-таки
сказал...
— Ну, конешно, хорошо! Хоша ты не столь
поешь, сколько рассказываешь, однако — мастер, что и говорить! Иного — никто не
скажет…
— Кабы я помоложе
была, — усмехаясь,
сказала торговка.