Неточные совпадения
Чем дальше уходили мы от дома,
тем глуше и мертвее
становилось вокруг. Ночное небо, бездонно углубленное
тьмой, словно навсегда спрятало месяц и звезды. Выкатилась откуда-то собака, остановилась против нас и зарычала, во
тьме блестят ее глаза; я трусливо прижался к бабушке.
— Пальтишко надень да одеяло возьми, а
то к утру холодно
станет…
Приятно слышать последние вздохи жизни, но после каждого удара колокола
становится тише, тишина разливается, как река по лугам, все топит, скрывает. Душа плавает в бескрайней, бездонной пустоте и гаснет, подобно огню спички во
тьме, растворяясь бесследно среди океана этой пустоты, где живут, сверкая, только недосягаемые звезды, а все на земле исчезло, ненужно и мертво.
Лес вызывал у меня чувство душевного покоя и уюта; в этом чувстве исчезли все мои огорчения, забывалось неприятное, и в
то же время у меня росла особенная настороженность ощущений: слух и зрение
становились острее, память — более чуткой, вместилище впечатлений — глубже.
— Эх, Олеша, я все вижу, — отвечает она, глядя на меня с доброй усмешкой на чудесном лице, и мне
становится совестно: ну, разумеется, она все видит, все знает, знает и
то, что живет в моей душе этой минутою.
Видел я в подвале, за столом, двух женщин — молодую и постарше; против них сидел длинноволосый гимназист и, размахивая рукой, читал им книгу. Молодая слушала, сурово нахмурив брови, откинувшись на спинку стула; а постарше — тоненькая и пышноволосая — вдруг закрыла лицо ладонями, плечи у нее задрожали, гимназист отшвырнул книгу, а когда молоденькая, вскочив на ноги, убежала — он упал на колени перед
той, пышноволосой, и
стал целовать руки ее.
Незаметно для себя я привык читать и брал книгу с удовольствием;
то, о чем рассказывали книги, приятно отличалось от жизни, — она
становилась все тяжелее.
Я убежал на корму. Ночь была облачная, река — черная; за кормою кипели две серые дорожки, расходясь к невидимым берегам; между этих дорожек тащилась баржа.
То справа,
то слева являются красные пятна огней и, ничего не ответив, исчезают за неожиданными поворотами берега; после них
становится еще более темно и обидно.
Мне казалось, что за лето я прожил страшно много, постарел и поумнел, а у хозяев в это время скука
стала гуще. Все так же часто они хворают, расстраивая себе желудки обильной едой, так же подробно рассказывают друг другу о ходе болезней, старуха так же страшно и злобно молится богу. Молодая хозяйка после родов похудела, умалилась в пространстве, но двигается столь же важно и медленно, как беременная. Когда она шьет детям белье,
то тихонько поет всегда одну песню...
Хозяин покраснел, зашаркал ногами и
стал что-то тихо говорить доктору, а
тот, глядя через голову его, кратко отвечал...
Я знал о Королеве больше, чем знали они, и я боялся, чтобы им не
стало известно
то, что я знаю.
— Была она меня старше,
стало мне с ней скушно,
стало мне нудно, и связался я с племянницей ейной, а она про
то узнала да по шее меня со двора-то…
Осенние тучи неугомонно сеяли мелкий дождь, и казалось, что, когда этот человек вытрет клетчатым платком пот с лица, дождь идет тише, а по мере
того, как человек снова потеет, — и дождь
становится сильнее.
В базарные дни, среду и пятницу, торговля шла бойко, на террасе
то и дело появлялись мужики и старухи, иногда целые семьи, всё — старообрядцы из Заволжья, недоверчивый и угрюмый лесной народ. Увидишь, бывало, как медленно, точно боясь провалиться, шагает по галерее тяжелый человек, закутанный в овчину и толстое, дома валянное сукно, —
становится неловко перед ним, стыдно. С великим усилием встанешь на дороге ему, вертишься под его ногами в пудовых сапогах и комаром поешь...
Эта 103-я
статья чаще всего являлась
темой их бесед, но они говорили о ней спокойно, как о чем-то неизбежном, вроде морозов зимою.
— Ну-ка тебя ко псам смердящим, — сказал Петр Васильев, вставая. — Я было думал, что ты с прошлого году-то умнее
стал, а ты — хуже
того…
Жихарев беспокойно ходит вокруг стола, всех угощая, его лысый череп склоняется
то к
тому,
то к другому, тонкие пальцы все время играют. Он похудел, хищный нос его
стал острее; когда он стоит боком к огню, на щеку его ложится черная тень носа.
Часто говорили о
том, что надо переменить половицу, а дыра
становилась все шире, в дни вьюг из нее садило, как из трубы, люди простужались, кашляли.
Я не понял этих слов, — почему со мной пропадешь? Но я был очень доволен
тем, что он не взял книги. После этого мой маленький приказчик
стал смотреть на меня еще более сердито и подозрительно.
В лавке
становилось все труднее, я прочитал все церковные книги, меня уже не увлекали более споры и беседы начетчиков, — говорили они всё об одном и
том же. Только Петр Васильев по-прежнему привлекал меня своим знанием темной человеческой жизни, своим умением говорить интересно и пылко. Иногда мне думалось, что вот таков же ходил по земле пророк Елисей, одинокий и мстительный.
И, не поверив искренности моих оправданий, с
той поры
стала относиться ко мне враждебно.
Викторушка
стал подражать манерам вотчима, его медленной походке, уверенным движениям барских рук, его уменью как-то особенно пышно завязывать галстук и ловко, не чавкая, есть. Он
то и дело грубо спрашивал...
Я ожидал, что Осип
станет упрекать Ардальона, учить его, а
тот будет смущенно каяться. Но ничего подобного не было, — они сидели рядом, плечо в плечо, и разговаривали спокойно краткими словами. Очень грустно было видеть их в этой темной, грязной конуре; татарка говорила в щель стены смешные слова, но они не слушали их. Осип взял со стола воблу, поколотил ее об сапог и начал аккуратно сдирать шкуру, спрашивая...
По праздникам я частенько спускался из города в Миллионную улицу, где ютились босяки, и видел, как быстро Ардальон
становится своим человеком в «золотой роте». Еще год
тому назад — веселый и серьезный, теперь Ардальон
стал как-то криклив, приобрел особенную, развалистую походку, смотрел на людей задорно, точно вызывая всех на спор и бой, и все хвастался...
Но в трактире она как будто поверила мне и, разливая чай,
стала скучно говорить о
том, что она только час
тому назад проснулась и еще не пила, не ела.
Голос у него был маленький, но — неутомимый; он прошивал глухой, о́темный гомон трактира серебряной струной, грустные слова, стоны и выкрики побеждали всех людей, — даже пьяные
становились удивленно серьезны, молча смотрели в столы перед собою, а у меня надрывалось сердце, переполненное
тем мощным чувством, которое всегда будит хорошая музыка, чудесно касаясь глубин души.
Это
стало известно, его лишили места и отдали под суд, обвиняя в
том, что он выпускал арестантов по ночам в город «погулять».
Неточные совпадения
Бобчинский. А я так думаю, что генерал-то ему и в подметки не
станет! а когда генерал,
то уж разве сам генералиссимус. Слышали: государственный-то совет как прижал? Пойдем расскажем поскорее Аммосу Федоровичу и Коробкину. Прощайте, Анна Андреевна!
Трудись! Кому вы вздумали // Читать такую проповедь! // Я не крестьянин-лапотник — // Я Божиею милостью // Российский дворянин! // Россия — не неметчина, // Нам чувства деликатные, // Нам гордость внушена! // Сословья благородные // У нас труду не учатся. // У нас чиновник плохонький, // И
тот полов не выметет, // Не
станет печь топить… // Скажу я вам, не хвастая, // Живу почти безвыездно // В деревне сорок лет, // А от ржаного колоса // Не отличу ячменного. // А мне поют: «Трудись!»
Сам Ермил, // Покончивши с рекрутчиной, //
Стал тосковать, печалиться, // Не пьет, не ест:
тем кончилось, // Что в деннике с веревкою // Застал его отец.
Да тут беда подсунулась: // Абрам Гордеич Ситников, // Господский управляющий, //
Стал крепко докучать: // «Ты писаная кралечка, // Ты наливная ягодка…» // — Отстань, бесстыдник! ягодка, // Да бору не
того! — // Укланяла золовушку, // Сама нейду на барщину, // Так в избу прикатит! // В сарае, в риге спрячуся — // Свекровь оттуда вытащит: // «Эй, не шути с огнем!» // — Гони его, родимая, // По шее! — «А не хочешь ты // Солдаткой быть?» Я к дедушке: // «Что делать? Научи!»
Служивого задергало. // Опершись на Устиньюшку, // Он поднял ногу левую // И
стал ее раскачивать, // Как гирю на весу; // Проделал
то же с правою, // Ругнулся: «Жизнь проклятая!» — // И вдруг на обе
стал.