Неточные совпадения
И
с первого же дня
начал усердно пользоваться своим старшинством.
С этого вечера мы часто сиживали в предбаннике. Людмила, к моему удовольствию, скоро отказалась читать «Камчадалку». Я не мог ответить ей, о чем идет речь в этой бесконечной книге, — бесконечной потому, что за второй частью,
с которой мы
начали чтение, явилась третья; и девочка говорила мне, что есть четвертая.
Валёк поставил условием, что я должен до света лежать или сидеть на гробе, не сходя
с него, что бы ни случилось, если даже гроб закачается, когда старик Калинин
начнет вылезать из могилы. Спрыгнув на землю, я проиграю.
Свекровь и сноха ругались каждый день; меня очень удивляло, как легко и быстро они ссорятся.
С утра, обе нечесаные, расстегнутые, они
начинали метаться по комнатам, точно в доме случился пожар: суетились целый день, отдыхая только за столом во время обеда, вечернего чая и ужина. Пили и ели много, до опьянения, до усталости, за обедом говорили о кушаньях и ленивенько переругивались, готовясь к большой ссоре. Что бы ни изготовила свекровь, сноха непременно говорила...
Я очень обрадовался чистой работе и
началу учения, но смотрел на бумагу и инструменты
с благоговейным страхом, ничего не понимая.
Я пошел в кухню и задумался —
с чего
начать?
На мое горе у него в черном сундуке, окованном железом, много книг — тут: «Омировы наставления», «Мемории артиллерийские», «Письма лорда Седенгали», «О клопе насекомом зловредном, а также об уничтожении оного,
с приложением советов против сопутствующих ему»; были книги без
начала и конца. Иногда повар заставлял меня перебирать эти книги, называть все титулы их, — я читал, а он сердито ворчал...
Он жестоко пил водку, но никогда не пьянел.
Начинал пить
с утра, выпивая бутылку в четыре приема, и вплоть до вечера сосал пиво. Лицо у него постепенно бурело, темные глаза изумленно расширялись.
На место Максима взяли
с берега вятского солдатика, костлявого,
с маленькой головкой и рыжими глазами. Помощник повара тотчас послал его резать кур: солдатик зарезал пару, а остальных распустил по палубе; пассажиры
начали ловить их, — три курицы перелетели за борт. Тогда солдатик сел на дрова около кухни и горько заплакал.
Это еще более развеселило публику, солдата
начали тыкать пальцами, дергать за рубаху, за фартук, играя
с ним, точно
с козлом, и так травили его до обеда, а пообедав, кто-то надел на ручку деревянной ложки кусок выжатого лимона и привязал за спиной солдата к тесемкам его фартука; солдат идет, ложка болтается сзади него, все хохочут, а он — суетится, как пойманный мышонок, не понимая, что вызывает смех.
Солдат, присев на дрова около кухни, дрожащими руками снял сапоги и
начал отжимать онучи, но они были сухи, а
с его жиденьких волос капала вода, — это снова рассмешило публику.
В хорошую погоду они рано утром являлись против нашего дома, за оврагом, усеяв голое поле, точно белые грибы, и
начинали сложную, интересную игру: ловкие, сильные, в белых рубахах, они весело бегали по полю
с ружьями в руках, исчезали в овраге и вдруг, по зову трубы, снова высыпавшись на поле,
с криками «ура», под зловещий бой барабанов, бежали прямо на наш дом, ощетинившись штыками, и казалось, что сейчас они сковырнут
с земли, размечут наш дом, как стог сена.
Я
начал быстро и сбивчиво говорить ей, ожидая, что она бросит в меня книгой или чашкой. Она сидела в большом малиновом кресле, одетая в голубой капот
с бахромою по подолу,
с кружевами на вороте и рукавах, по ее плечам рассыпались русые волнистые волосы. Она была похожа на ангела
с царских дверей. Прижимаясь к спинке кресла, она смотрела на меня круглыми глазами, сначала сердито, потом удивленно,
с улыбкой.
Мои хозяева не умели относиться к ближним иначе, как учительно,
с осуждением, и если бы
начать жить так же, как они, — так же думать, чувствовать, — все равно они осуждали бы и за это.
Бывало, уже
с первых страниц
начинаешь догадываться, кто победит, кто будет побежден, и как только станет ясен узел событий, стараешься развязать его силою своей фантазии. Перестав читать книгу, думаешь о ней, как о задаче из учебника арифметики, и все чаще удается правильно решить, кто из героев придет в рай всяческого благополучия, кто будет ввергнут во узилище.
Я ушел, унося
с собой «Тайны Петербурга» князя Мещерского, и
начал читать эту книгу
с большим вниманием, но
с первых же страниц мне стало ясно, что петербургские «тайны» значительно скучнее мадридских, лондонских и парижских. Забавною показалась мне только басня о Свободе и Палке.
Он со спокойным бесстыдством
начинал поучать меня, как нужно обращаться
с женщинами.
Но в Сарапуле сел на пароход толстый мужчина,
с дряблым, бабьим лицом без бороды и усов. Теплая длинная чуйка и картуз
с наушниками из лисьего меха еще более усиливали его сходство
с женщиной. Он тотчас же занял столик около кухни, где было теплее, спросил чайный прибор и
начал пить желтый кипяток, не расстегнув чуйки, не сняв картуза, обильно потея.
Кривой Пахомий, выпивши, любил хвастаться своей поистине удивительной памятью, — некоторые книги он знал «
с пальца», — как еврей-ешиботник знает талмуд, — ткнет пальцем в любую страницу, и
с того слова, на котором остановится палец, Пахомий
начинает читать дальше наизусть мягоньким, гнусавым голоском.
Я очень дружно жил
с Павлом Одинцовым; впоследствии из него выработался хороший мастер, но его ненадолго хватило, к тридцати годам он
начал дико пить, потом я встретил его на Хитровом рынке в Москве босяком и недавно слышал, что он умер в тифе. Жутко вспомнить, сколько хороших людей бестолково погибли на моем веку! Все люди изнашиваются и — погибают, это естественно; но нигде они не изнашиваются так страшно быстро, так бессмысленно, как у нас, на Руси…
Они
начали прыгать друг на друга,
с размаха бросая в грудь один другому тяжелые кулаки; через несколько минут и свои, и чужие возбужденно кричали...
И она
начала баловать
с Павлом, а я
с той поры приобрел в ней неутомимую ябедницу.
Шишлин был женат, но жена у него оставалась в деревне, он тоже засматривался на поломоек. Все они были легко доступны, каждая «прирабатывала»; к этому роду заработка в голодной слободе относились так же просто, как ко всякой иной работе. Но красавец мужик не трогал женщин, он только смотрел на них издали особенным взглядом, точно жалея кого-то, себя или их. А когда они сами
начинали заигрывать
с ним, соблазняя его, он, сконфуженно посмеиваясь, уходил прочь…
Пошабашив, пошли ужинать к нему в артель, а после ужина явились Петр со своим работником Ардальоном и Мишин
с молодым парнем Фомою. В сарае, где артель спала, зажгли лампу, и я
начал читать; слушали молча, не шевелясь, но скоро Ардальон сказал сердито...
Однажды, в
начале июля, к месту, где мы работали, стремглав подъехала развинченная пролетка; на козлах сидел, мрачно икая, пьяный извозчик, бородатый, без шапки и
с разбитой губой; в пролетке развалился пьяненький Григорий Шишлин, его держала под руку толстая, краснощекая девица в соломенной шляпке,
с алым бантом и стеклянными вишнями,
с зонтиком в руке и в резиновых калошах на босую ногу. Размахивая зонтиком, раскачиваясь, она хохотала и кричала...
Октавист, покачиваясь, стоял перед квартальным, сняв картуз, и спорил
с ним, невнятно, глухо выкрикивая какие-то слова; потом квартальный толкнул его в грудь, он покачнулся, сел; тогда полицейский не торопясь вынул из кармана веревочку, связал ею руки певчего, привычно и покорно спрятанные им за спину, а квартальный
начал сердито кричать на зрителей...
Во мне жило двое: один, узнав слишком много мерзости и грязи, несколько оробел от этого и, подавленный знанием буднично страшного,
начинал относиться к жизни, к людям недоверчиво, подозрительно,
с бессильною жалостью ко всем, а также к себе самому. Этот человек мечтал о тихой, одинокой жизни
с книгами, без людей, о монастыре, лесной сторожке, железнодорожной будке, о Персии и должности ночного сторожа где-нибудь на окраине города. Поменьше людей, подальше от них…