Неточные совпадения
Это значит: понял государь — с господ немного возьмёшь, они
сами всё проживают.
Трудно было вдове Баймаковой, и
всё чаще она поколачивала дочь,
сама чувствуя, что без причины злится на неё. Она старалась как можно реже видеть постояльцев, а люди эти
всё чаще становились против неё, затемняя жизнь тревогой.
— Сам-то хорош! Задираешь
всех. Хвастать любишь.
Очень заметно изменился Алексей, он стал мягче, ласковее, но в то же время у него явилась неприятная торопливость, он как-то подхлёстывал
всех весёлыми шуточками, острыми словами, и особенно тревожило Пётра его дерзкое отношение к делу, казалось, что он играет с фабрикой так же, как играл с медведем, которого, потом,
сам же и убил.
Всё более умиляясь,
сам смущённый этим, Пётр твёрдо обещал...
— Конечно, ты мне
самая близкая, — говорил он жене. — Кто ближе тебя? Так и думай:
самая близкая ты мне. Тогда —
всё будет хорошо…
— Богатырь, — сказала рябая, носатая акушерка, показывая ребёнка с такой гордостью, как будто она
сама родила его. Но Пётр не видел сына, пред ним
всё заслонялось мёртвым лицом жены, с тёмными ямами на месте глаз...
— Зинаидка — распутная, со
всеми живёт. И с твоим отцом тоже, я
сам видел, как он её тискал.
В словах жены он слышал, что она боится сына, как раньше боялась керосиновых ламп, а недавно начала бояться затейливого кофейника, подарка Ольги: ей казалось, что кофейник взорвётся. Нечто близкое смешному страху матери пред сыном ощущал пред ним и
сам отец. Непонятен был юноша,
все трое они непонятны. Что забавное находили они в дворнике Тихоне? Вечерами они сидели с ним у ворот, и Артамонов старший слышал увещевающий голос мужика...
Притворялся бедным, — хитрый! — ходил пешком с коробом за плечами, будто мелочью торговал, а
сам всё, что видит, слышит, — записывал.
И — оглянулся, услыхав, что слова звучали фальшиво. Спокойное течение реки смывало гнев; тишина, серенькая и тёплая, подсказывала мысли, полные тупого изумления.
Самым изумительным было то, что вот сын, которого он любил, о ком двадцать лет непрерывно и тревожно думал, вдруг, в несколько минут, выскользнул из души, оставив в ней злую боль. Артамонов был уверен, что ежедневно, неутомимо
все двадцать лет он думал только о сыне, жил надеждами на него, любовью к нему, ждал чего-то необыкновенного от Ильи.
«
Все меня впрягают в работу, а
сами бегут».
Припоминая бурные дни жизни на ярмарке, Пётр Артамонов ощущал жуткое недоумение, почти страх; не верилось, что
всё, что воскрешала память, он видел наяву и
сам кипел в огромном, каменном котле, полном грохота, рёва музыки, песен, криков, пьяного восторга и сокрушающего душу тоскливого воя безумных людей.
Он не мог поняты что же это, как же? Люди работают, гремят цепями дела, оглушая
самих себя только для того, чтоб накопить как можно больше денег, а потом — жгут деньги, бросают их горстями к ногам распутных женщин? И
всё это большие, солидные люди, женатые, детные, хозяева огромных фабрик.
— Что — опрокинулся, лежишь? А я тебя вчера
весь день и
всю ночь искал, да к утру
сам завертелся.
— А ты — не повинуйся. Пошли
всех к…, а
сам торгуй мороженым. И больше ничего!
— Переверну, говорит! Господа! Нашему сословию есть на что опереться — целковый! Нам не надо мудрецов, которые перевёртывать могут, мы
сами — с усами; нам одно надобно: чиновники другие! Господа! Дворянство — чахнет, оно — не помеха нам, а чиновники у нас должны быть свои и
все люди нужные нам — свои, из купцов, чтоб они наше дело понимали, — вот!
Пётр Артамонов молча сосал разноцветные водки, жевал скользкие, кисленькие грибы и чувствовал
всем своим пьяным телом, что
самое милое, жутко могучее и настоящее скрыто в ярмарочной бесстыднице, которая за деньги показывает себя голой и ради которой именитые люди теряют деньги, стыд, здоровье. А для него от
всей жизни осталась вот эта чёрная коза.
Особенно же и как-то подавляюще, страшно глуп этот носатый дятел Мирон; считая себя
самым отличным умником в России, он, кажется, видит себя в будущем министром, и уже теперь не скрывает, что только ему одному ясно, что надо делать, как
все люди должны думать.
Яков был уверен, что человек — прост, что
всего милее ему — простота и
сам он, человек, никаких тревожных мыслей не выдумывает, не носит в себе. Эти угарные мысли живут где-то вне человека, и, заражаясь ими, он становится тревожно непонятным. Лучше не знать, не раздувать эти чадные мысли. Но, будучи враждебен этим мыслям, Яков чувствовал их наличие вне себя и видел, что они, не развязывая тугих узлов всеобщей глупости, только путают
всё то простое, ясное, чем он любил жить.
Казалось, что и
все чего-то боятся, грозят друг другу несчастиями, взаимно раздувают свои страхи, можно было думать даже так, что люди боятся именно того, что они
сами же и делают, — своих мыслей и слов.
В этом Яков видел нарастание всеобщей глупости,
сам же он жил страхом не выдуманным, а вполне реальным,
всей кожей чувствуя, что ему на шею накинута петля, невидимая, но
всё более тугая и влекущая его навстречу большой, неотвратимой беде.
На расплывшееся, красное лицо Натальи монах смотрел так же ласково, как на
всё и на
всех, но говорил с нею меньше, чем с другими, да и
сама она постепенно разучивалась говорить, только дышала. Её отупевшие глаза остановились, лишь изредка в их мутном взгляде вспыхивала тревога о здоровье мужа, страх пред Мироном и любовная радость при виде толстенького, солидного Якова. С Тихоном монах был в чём-то не согласен, они ворчали друг на друга, и хотя не спорили, но оба ходили мимо друг друга, точно двое слепых.
Яков Артамонов смотрел на
всё, что творилось дома, с высоты забот о себе
самом, но хотя заботы
всё возрастали, однако и дома тоже возникало
всё больше новых тревог.
Сам Яков
всё яснее видел, что он лишний среди родных, в доме, где единственно приятным человеком был чужой — Митя Лонгинов. Митя не казался ему ни глупым, ни умным, он выскальзывал из этих оценок, оставаясь отличным от
всех. Его значительность подтверждалась и отношением к нему Мирона; чёрствый, властный,
всеми командующий Мирон жил с Митей дружно и хотя часто спорил, но никогда не ссорился, да и спорил осторожно. В доме с утра до вечера звучал разноголосый зов...
Лишь один из них,
самый высокий, тощий, с густейшей бородою и не подобающим ни монаху, ни случаю громким, весёлым голосом, тот, который шёл впереди
всех с большим, чёрным крестом в руках, как будто не имел лица: был он лысый, нос его расплылся по щекам, и кроме двух чёрненьких ямок между лысиной и бородой у него на месте лица ничего не значилось.
— Это ты — врёшь! И — для каждого проступка есть срок, давность! А ты —
все сроки пропустил. Да! И — сошёл с ума. И — забыл, что
сам видел,
сам сказал тогда…
— Веры вы, Артамоновы, и меня лишили. Никита Ильич сбил меня из-за вас,
сам обезбожел и меня… Ни бога, ни чёрта нет у вас. Образа в доме держите для обмана. А что у вас есть? Нельзя понять. Будто и есть что-то. Обманщики. Обманом жили. Теперь —
всё видно: раздели вас…
Неточные совпадения
Городничий. Тем лучше: молодого скорее пронюхаешь. Беда, если старый черт, а молодой
весь наверху. Вы, господа, приготовляйтесь по своей части, а я отправлюсь
сам или вот хоть с Петром Ивановичем, приватно, для прогулки, наведаться, не терпят ли проезжающие неприятностей. Эй, Свистунов!
Анна Андреевна. Очень почтительным и
самым тонким образом.
Все чрезвычайно хорошо говорил. Говорит: «Я, Анна Андреевна, из одного только уважения к вашим достоинствам…» И такой прекрасный, воспитанный человек,
самых благороднейших правил! «Мне, верите ли, Анна Андреевна, мне жизнь — копейка; я только потому, что уважаю ваши редкие качества».
Городничий. Я
сам, матушка, порядочный человек. Однако ж, право, как подумаешь, Анна Андреевна, какие мы с тобой теперь птицы сделались! а, Анна Андреевна? Высокого полета, черт побери! Постой же, теперь же я задам перцу
всем этим охотникам подавать просьбы и доносы. Эй, кто там?
Почтмейстер.
Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и
все помутилось.
Осип (выходит и говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину
самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин не плотит: прогон, мол, скажи, казенный. Да чтоб
все живее, а не то, мол, барин сердится. Стой, еще письмо не готово.