Неточные совпадения
В качестве генеральского сына Николай Петрович — хотя не только не отличался храбростью, но даже заслужил прозвище трусишки — должен был, подобно брату Павлу, поступить в военную службу; но он переломил себе ногу в
самый тот день, когда уже прибыло известие об его определении, и, пролежав два месяца в постели, на
всю жизнь остался «хроменьким».
Поля,
все поля тянулись вплоть до
самого небосклона, то слегка вздымаясь, то опускаясь снова; кое-где виднелись небольшие леса и, усеянные редким и низким кустарником, вились овраги, напоминая глазу их собственное изображение на старинных планах екатерининского времени.
Он без нужды растягивал свою речь, избегал слова «папаша» и даже раз заменил его словом «отец», произнесенным, правда, сквозь зубы; с излишнею развязностью налил себе в стакан гораздо больше вина, чем
самому хотелось, и выпил
все вино.
Но Аркадий уже не слушал его и убежал с террасы. Николай Петрович посмотрел ему вслед и в смущенье опустился на стул. Сердце его забилось… Представилась ли ему в это мгновение неизбежная странность будущих отношений между им и сыном, сознавал ли он, что едва ли не большее бы уважение оказал ему Аркадий, если б он вовсе не касался этого дела, упрекал ли он
самого себя в слабости — сказать трудно;
все эти чувства были в нем, но в виде ощущений — и то неясных; а с лица не сходила краска, и сердце билось.
Она слыла за легкомысленную кокетку, с увлечением предавалась всякого рода удовольствиям, танцевала до упаду, хохотала и шутила с молодыми людьми, которых принимала перед обедом в полумраке гостиной, а по ночам плакала и молилась, не находила нигде покою и часто до
самого утра металась по комнате, тоскливо ломая руки, или сидела,
вся бледная и холодная, над Псалтырем.
Она была удивительно сложена; ее коса золотого цвета и тяжелая, как золото, падала ниже колен, но красавицей ее никто бы не назвал; во
всем ее лице только и было хорошего, что глаза, и даже не
самые глаза — они были невелики и серы, — но взгляд их, быстрый и глубокий, беспечный до удали и задумчивый до уныния, — загадочный взгляд.
— Воспитание? — подхватил Базаров. — Всякий человек
сам себя воспитать должен — ну хоть как я, например… А что касается до времени — отчего я от него зависеть буду? Пускай же лучше оно зависит от меня. Нет, брат, это
все распущенность, пустота! И что за таинственные отношения между мужчиной и женщиной? Мы, физиологи, знаем, какие это отношения. Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду? Это
все романтизм, чепуха, гниль, художество. Пойдем лучше смотреть жука.
Понемногу она стала привыкать к нему, но
все еще робела в его присутствии, как вдруг ее мать, Арина, умерла от холеры. Куда было деваться Фенечке? Она наследовала от своей матери любовь к порядку, рассудительность и степенность; но она была так молода, так одинока; Николай Петрович был
сам такой добрый и скромный… Остальное досказывать нечего…
— Вижу, вижу… Ничего,
все в порядке: зубастый будет. Если что случится, скажите мне. А
сами вы здоровы?
— Эка важность! Русский человек только тем и хорош, что он
сам о себе прескверного мнения. Важно то, что дважды два четыре, а остальное
все пустяки.
— Да, — заметил Николай Петрович, — он самолюбив. Но без этого, видно, нельзя; только вот чего я в толк не возьму. Кажется, я
все делаю, чтобы не отстать от века: крестьян устроил, ферму завел, так что даже меня во
всей губернии красным величают; читаю, учусь, вообще стараюсь стать в уровень с современными требованиями, — а они говорят, что песенка моя спета. Да что, брат, я
сам начинаю думать, что она точно спета.
— А потом мы догадались, что болтать,
все только болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведет только к пошлости и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука и жизнь противоречат ему.] мы увидали, что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда
все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток в честных людях, когда
самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад
самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
— Так, — перебил Павел Петрович, — так: вы во
всем этом убедились и решились
сами ни за что серьезно не приниматься.
— Браво! браво! Слушай, Аркадий… вот как должны современные молодые люди выражаться! И как, подумаешь, им не идти за вами! Прежде молодым людям приходилось учиться; не хотелось им прослыть за невежд, так они поневоле трудились. А теперь им стоит сказать:
все на свете вздор! — и дело в шляпе. Молодые люди обрадовались. И в
самом деле, прежде они просто были болваны, а теперь они вдруг стали нигилисты.
— И этот вопрос, я полагаю, лучше для вас же
самих не разбирать в подробности. Вы, чай, слыхали о снохачах? Послушайте меня, Павел Петрович, дайте себе денька два сроку, сразу вы едва ли что-нибудь найдете. Переберите
все наши сословия да подумайте хорошенько над каждым, а мы пока с Аркадием будем…
Мужичок ехал рысцой на белой лошадке по темной узкой дорожке вдоль
самой рощи: он
весь был ясно виден,
весь до заплаты на плече, даром что ехал в тени; приятно отчетливо мелькали ноги лошадки.
Она говорила и двигалась очень развязно и в то же время неловко: она, очевидно,
сама себя считала за добродушное и простое существо, и между тем что бы она ни делала, вам постоянно казалось, что она именно это-то и не хотела сделать;
все у ней выходило, как дети говорят, — нарочно, то есть не просто, не естественно.
Княжна молча встала с кресла и первая вышла из гостиной.
Все отправились вслед за ней в столовую. Казачок в ливрее с шумом отодвинул от стола обложенное подушками, также заветное, кресло, в которое опустилась княжна; Катя, разливавшая чай, первой ей подала чашку с раскрашенным гербом. Старуха положила себе меду в чашку (она находила, что пить чай с сахаром и грешно и дорого, хотя
сама не тратила копейки ни на что) и вдруг спросила хриплым голосом...
Как
все женщины, которым не удалось полюбить, она хотела чего-то,
сама не зная, чего именно.
Утром, ровно в восемь часов,
все общество собиралось к чаю; от чая до завтрака всякий делал что хотел,
сама хозяйка занималась с приказчиком (имение было на оброке), с дворецким, с главною ключницей.
В разговорах с Анной Сергеевной он еще больше прежнего высказывал свое равнодушное презрение ко
всему романтическому; а оставшись наедине, он с негодованием сознавал романтика в
самом себе.
— Мы говорили с вами, кажется, о счастии. Я вам рассказывала о
самой себе. Кстати вот, я упомянула слово «счастие». Скажите, отчего, даже когда мы наслаждаемся, например, музыкой, хорошим вечером, разговором с симпатическими людьми, отчего
все это кажется скорее намеком на какое-то безмерное, где-то существующее счастие, чем действительным счастием, то есть таким, которым мы
сами обладаем? Отчего это? Иль вы, может быть, ничего подобного не ощущаете?
— Послушайте, я давно хотела объясниться с вами. Вам нечего говорить, — вам это
самим известно, — что вы человек не из числа обыкновенных; вы еще молоды —
вся жизнь перед вами. К чему вы себя готовите? какая будущность ожидает вас? я хочу сказать — какой цели вы хотите достигнуть, куда вы идете, что у вас на душе? словом, кто вы, что вы?
— Сию минуту, Василий Иваныч, стол накрыт будет,
сама в кухню сбегаю и самовар поставить велю,
все будет,
все. Ведь три года его не видала, не кормила, не поила, легко ли?
— Ага! родственное чувство заговорило, — спокойно промолвил Базаров. — Я заметил: оно очень упорно держится в людях. От
всего готов отказаться человек, со всяким предрассудком расстанется; но сознаться, что, например, брат, который чужие платки крадет, вор, — это свыше его сил. Да и в
самом деле: мой брат, мой — и не гений… возможно ли это?
— Нет! — говорил он на следующий день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню; я же там
все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно. А то здесь отец мне твердит: «Мой кабинет к твоим услугам — никто тебе мешать не будет»; а
сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней — и сказать ей нечего.
Николай Петрович велел подать несколько бутылок портера, только что привезенного из Москвы, и
сам раскутился до того, что щеки у него сделались малиновые и он
все смеялся каким-то не то детским, не то нервическим смехом.
— Еще бы! — воскликнул Базаров. — Человек
все в состоянии понять — и как трепещет эфир, и что на солнце происходит; а как другой человек может иначе сморкаться, чем он
сам сморкается, этого он понять не в состоянии.
Он промучился до утра, но не прибег к искусству Базарова и, увидевшись с ним на следующий день, на его вопрос: «Зачем он не послал за ним?» — отвечал,
весь еще бледный, но уже тщательно расчесанный и выбритый: «Ведь вы, помнится,
сами говорили, что не верите в медицину?» Так проходили дни.
Одетая в легкое белое платье, она
сама казалась белее и легче: загар не приставал к ней, а жара, от которой она не могла уберечься, слегка румянила ее щеки да уши и, вливая тихую лень во
все ее тело, отражалась дремотною томностью в ее хорошеньких глазках.
Дорога из Марьина огибала лесок; легкая пыль лежала на ней, еще не тронутая со вчерашнего дня ни колесом, ни ногою. Базаров невольно посматривал вдоль той дороги, рвал и кусал траву, а
сам все твердил про себя: «Экая глупость!» Утренний холодок заставил его раза два вздрогнуть… Петр уныло взглянул на него, но Базаров только усмехнулся: он не трусил.
— Кто ж его знает! — ответил Базаров, —
всего вероятнее, что ничего не думает. — Русский мужик — это тот
самый таинственный незнакомец, о котором некогда так много толковала госпожа Ратклифф. [Госпожа Ратклиф (Редклифф) — английская писательница (1764–1823). Для ее произведений характерны описания фантастических ужасов и таинственных происшествий.] Кто его поймет? Он
сам себя не понимает.
(Николай Петрович не послушался брата, да и
сам Базаров этого желал; он целый день сидел у себя в комнате,
весь желтый и злой, и только на
самое короткое время забегал к больному; раза два ему случилось встретиться с Фенечкой, но она с ужасом от него отскакивала.)
— Я вас понимаю и одобряю вас вполне. Мой бедный брат, конечно, виноват: за то он и наказан. Он мне
сам сказал, что поставил вас в невозможность иначе действовать. Я верю, что вам нельзя было избегнуть этого поединка, который… который до некоторой степени объясняется одним лишь постоянным антагонизмом ваших взаимных воззрений. (Николай Петрович путался в своих словах.) Мой брат — человек прежнего закала, вспыльчивый и упрямый… Слава богу, что еще так кончилось. Я принял
все нужные меры к избежанию огласки…
Аркадий изумился и не сразу понял Катю. «И в
самом деле, имение-то
все сестрино!» — пришло ему в голову; эта мысль ему не была неприятна.
— Как ты торжественно отвечаешь! Я думала найти его здесь и предложить ему пойти гулять со мною. Он
сам меня
все просит об этом. Тебе из города привезли ботинки, поди примерь их: я уже вчера заметила, что твои прежние совсем износились. Вообще ты не довольно этим занимаешься, а у тебя еще такие прелестные ножки! И руки твои хороши… только велики; так надо ножками брать. Но ты у меня не кокетка.
— Вот неожиданно! Какими судьбами! — твердил он, суетясь по комнате, как человек, который и
сам воображает и желает показать, что радуется. — Ведь у нас
все в доме благополучно,
все здоровы, не правда ли?
— Анна Сергеевна, — поторопился сказать Базаров, — прежде
всего я должен вас успокоить. Перед вами смертный, который
сам давно опомнился и надеется, что и другие забыли его глупости. Я уезжаю надолго, и согласитесь, хоть я и не мягкое существо, но мне было бы невесело унести с собою мысль, что вы вспоминаете обо мне с отвращением.
Ей все-таки было неловко с Базаровым, хотя она и ему сказала, и
сама себя уверила, что
все позабыто.
— Да, — повторила Катя, и в этот раз он ее понял. Он схватил ее большие прекрасные руки и, задыхаясь от восторга, прижал их к своему сердцу. Он едва стоял на ногах и только твердил: «Катя, Катя…», а она как-то невинно заплакала,
сама тихо смеясь своим слезам. Кто не видал таких слез в глазах любимого существа, тот еще не испытал, до какой степени, замирая
весь от благодарности и от стыда, может быть счастлив на земле человек.
До
самого вечера и в течение
всего следующего дня Василий Иванович придирался ко
всем возможным предлогам, чтобы входить в комнату сына, и хотя он не только не упоминал об его ране, но даже старался говорить о
самых посторонних предметах, однако он так настойчиво заглядывал ему в глаза и так тревожно наблюдал за ним, что Базаров потерял терпение и погрозился уехать.
— Полно, — не спеша перебил его Базаров. — Врачу непозволительно так говорить.
Все признаки заражения, ты
сам знаешь.
В свежем шелковом платье, с широкою бархатною наколкой на волосах, с золотою цепочкой на шее, она сидела почтительно-неподвижно, почтительно к
самой себе, ко
всему, что ее окружало, и так улыбалась, как будто хотела сказать: «Вы меня извините, я не виновата».
С русскими он развязнее, дает волю своей желчи, трунит над
самим собой и над ними; но
все это выходит у него очень мило, и небрежно, и прилично.
Он
все делает добро, сколько может; он
все еще шумит понемножку: недаром же был он некогда львом; но жить ему тяжело… тяжелей, чем он
сам подозревает…