Неточные совпадения
— А еще
вот как было: сидит в подпечке старичок домовой, занозил
он себе лапу лапшой, качается, хныкает: «Ой, мышеньки, больно, ой, мышата, не стерплю!»
— Может, за то бил, что была она лучше
его, а
ему завидно. Каширины, брат, хорошего не любят,
они ему завидуют, а принять не могут, истребляют! Ты
вот спроси-ка бабушку,
как они отца твоего со света сживали. Она всё скажет — она неправду не любит, не понимает. Она вроде святой, хоть и вино пьет, табак нюхает. Блаженная,
как бы. Ты держись за нее крепко…
— Пожар — глупость! За пожар кнутом на площади надо бить погорельца;
он — дурак, а то — вор!
Вот как надо делать, и не будет пожаров!.. Ступай, спи. Чего сидишь?
— Со всячинкой. При помещиках лучше были; кованый был народ. А теперь
вот все на воле, — ни хлеба, ни соли! Баре, конечно, немилостивы, зато у
них разума больше накоплено; не про всех это скажешь, но коли барин хорош, так уж залюбуешься! А иной и барин, да дурак,
как мешок, — что в
него сунут, то и несет. Скорлупы у нас много; взглянешь — человек, а узнаешь, — скорлупа одна, ядра-то нет, съедено. Надо бы нас учить, ум точить, а точила тоже нет настоящего…
—
Вот оно, чего ради жили, грешили, добро копили! Кабы не стыд, не срам, позвать бы полицию, а завтра к губернатору… Срамно!
Какие же это родители полицией детей своих травят? Ну, значит, лежи, старик.
— Значит, это ты из-за меня? Так!
Вот я тебя, брандахлыст, мышам в подпечек суну, ты и очнешься!
Какой защитник, — взгляньте на пузырь, а то сейчас лопнет!
Вот скажу дедушке —
он те кожу-то спустит! Ступай на чердак, учи книгу…
Мальчишки бежали за
ним, лукая камнями в сутулую спину.
Он долго
как бы не замечал
их и не чувствовал боли ударов, но
вот остановился, вскинул голову в мохнатой шапке, поправил шапку судорожным движением руки и оглядывается, словно только что проснулся.
Я сидел долго-долго, наблюдая,
как он скоблит рашпилем кусок меди, зажатый в тиски; на картон под тисками падают золотые крупинки опилок.
Вот он собрал
их в горсть, высыпал в толстую чашку, прибавил к
ним из баночки пыли, белой,
как соль, облил чем-то из темной бутылки, — в чашке зашипело, задымилось, едкий запах бросился в нос мне, я закашлялся, замотал головою, а
он, колдун, хвастливо спросил...
—
Вот он, — говорила мать. — Господи,
какой большущий! Что, не узнаешь?
Как вы
его одеваете, ну уж… Да у
него уши белые! Мамаша, дайте гусиного сала скорей…
Как умел, я объяснил ей, что
вот, закрыв глаза, я помню стихи,
как они напечатаны, но если буду читать — подвернутся другие слова.
Иду я домой во слезах — вдруг встречу мне этот человек, да и говорит, подлец: «Я, говорит, добрый, судьбе мешать не стану, только ты, Акулина Ивановна, дай мне за это полсотни рублей!» А у меня денег нет, я
их не любила, не копила,
вот я, сдуру, и скажи
ему: «Нет у меня денег и не дам!» — «Ты, говорит, обещай!» — «
Как это — обещать, а где я
их после-то возьму?» — «Ну, говорит, али трудно у богатого мужа украсть?» Мне бы, дурехе, поговорить с
ним, задержать
его, а я плюнула в рожу-то
ему да и пошла себе!
Вот как-то пришел заветный час — ночь, вьюга воет, в окошки-то словно медведи лезут, трубы поют, все беси сорвались с цепей, лежим мы с дедушком — не спится, я и скажи: «Плохо бедному в этакую ночь, а еще хуже тому, у кого сердце неспокойно!» Вдруг дедушко спрашивает: «
Как они живут?» — «Ничего, мол, хорошо живут».
И отдалось всё это
ему чуть не гибелью: дядя-то Михайло весь в дедушку — обидчивый, злопамятный, и задумал
он извести отца твоего.
Вот, шли
они в начале зимы из гостей, четверо: Максим, дядья да дьячок один —
его расстригли после,
он извозчика до смерти забил. Шли с Ямской улицы и заманили Максима-то на Дюков пруд, будто покататься по льду, на ногах,
как мальчишки катаются, заманили да и столкнули
его в прорубь, — я тебе рассказывала это…
— Да, да, — сказала она тихонько, — не нужно озорничать!
Вот скоро мы обвенчаемся, потом поедем в Москву, а потом воротимся, и ты будешь жить со мной. Евгений Васильевич очень добрый и умный, тебе будет хорошо с
ним. Ты будешь учиться в гимназии, потом станешь студентом, —
вот таким же,
как он теперь, а потом доктором. Чем хочешь, — ученый может быть чем хочет. Ну, иди, гуляй…
Я сидел на тумбе, глядя,
как подпрыгивают пролетки, —
вот они повернули за угол, и в груди что-то плотно захлопнулось, закрылось.
— Это она второй раз запивает, — когда Михайле выпало в солдаты идти — она тоже запила. И уговорила меня, дура старая, купить
ему рекрутскую квитанцию. Может,
он в солдатах-то другим стал бы… Эх вы-и… А я скоро помру. Значит — останешься ты один, сам про себя — весь тут, своей жизни добытчик — понял? Ну,
вот. Учись быть самому себе работником, а другим — не поддавайся! Живи тихонько, спокойненько, а — упрямо! Слушай всех, а делай
как тебе лучше…
Неточные совпадения
Бобчинский. Сначала вы сказали, а потом и я сказал. «Э! — сказали мы с Петром Ивановичем. — А с
какой стати сидеть
ему здесь, когда дорога
ему лежит в Саратовскую губернию?» Да-с. А
вот он-то и есть этот чиновник.
Анна Андреевна. У тебя вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в голове; ты берешь пример с дочерей Ляпкина-Тяпкина. Что тебе глядеть на
них? не нужно тебе глядеть на
них. Тебе есть примеры другие — перед тобою мать твоя.
Вот каким примерам ты должна следовать.
Анна Андреевна. Ну
вот! Боже сохрани, чтобы не поспорить! нельзя, да и полно! Где
ему смотреть на тебя? И с
какой стати
ему смотреть на тебя?
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.)А
вот посмотрим,
как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что
он такое и в
какой мере нужно
его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Хлестаков. Возьмите, возьмите; это порядочная сигарка. Конечно, не то, что в Петербурге. Там, батюшка, я куривал сигарочки по двадцати пяти рублей сотенка, просто ручки потом себе поцелуешь,
как выкуришь.
Вот огонь, закурите. (Подает
ему свечу.)