Неточные совпадения
Подошел к двери. Она не отворяется, медную ручку ее нельзя повернуть. Взяв бутылку с молоком, я со всею силой ударил
по ручке. Бутылка разбилась, молоко облило мне
ноги, натекло в сапоги.
Уже вскоре после приезда, в кухне во время обеда, вспыхнула ссора: дядья внезапно вскочили на
ноги и, перегибаясь через стол, стали выть и рычать на дедушку, жалобно скаля зубы и встряхиваясь, как собаки, а дед, стуча ложкой
по столу, покраснел весь и звонко — петухом — закричал...
Они говорили долго; сначала дружелюбно, а потом дед начал шаркать
ногой по полу, как петух перед боем, грозил бабушке пальцем и громко шептал...
— Стой-ко? — вдруг сказал он, прислушиваясь, потом прикрыл
ногою дверцу печи и прыжками побежал
по двору. Я тоже бросился за ним.
Крыша мастерской уже провалилась; торчали в небо тонкие жерди стропил, курясь дымом, сверкая золотом углей; внутри постройки с воем и треском взрывались зеленые, синие, красные вихри, пламя снопами выкидывалось на двор, на людей, толпившихся пред огромным костром, кидая в него снег лопатами. В огне яростно кипели котлы, густым облаком поднимался пар и дым, странные запахи носились
по двору, выжимая слезы из глаз; я выбрался из-под крыльца и попал под
ноги бабушке.
Я ушел, но спать в эту ночь не удалось; только что лег в постель, — меня вышвырнул из нее нечеловеческий вой; я снова бросился в кухню; среди нее стоял дед без рубахи, со свечой в руках; свеча дрожала, он шаркал
ногами по полу и, не сходя с места, хрипел...
Он сидел на полу, растопырив
ноги, и плевал перед собою, шлепая ладонями
по полу. На печи стало нестерпимо жарко, я слез, но, когда поравнялся с дядей, он поймал меня за
ногу, дернул, и я упал, ударившись затылком.
— Н-да,
по игре да песням он — царь Давид, а
по делам — Авессалом ядовит! Песнотворец, словотер, балагур… Эх вы-и! «Скакаше, играя веселыми
ногами», а далеко доскачете? Вот, — далеко ли?
Вспоминая эти сказки, я живу, как во сне; меня будит топот, возня, рев внизу, в сенях, на дворе; высунувшись в окно, я вижу, как дед, дядя Яков и работник кабатчика, смешной черемисин Мельян, выталкивают из калитки на улицу дядю Михаила; он упирается, его бьют
по рукам, в спину, шею, пинают
ногами, и наконец он стремглав летит в пыль улицы. Калитка захлопнулась, гремит щеколда и запор; через ворота перекинули измятый картуз; стало тихо.
Потом пришла маленькая старушка, горбатая, с огромным ртом до ушей; нижняя челюсть у нее тряслась, рот был открыт, как у рыбы, и в него через верхнюю губу заглядывал острый нос. Глаз ее было не видно; она едва двигала
ногами, шаркая
по полу клюкою, неся в руке какой-то гремящий узелок.
Это был высокий, сухой и копченый человек, в тяжелом тулупе из овчины, с жесткими волосами на костлявом, заржавевшем лице. Он ходил
по улице согнувшись, странно качаясь, и молча, упорно смотрел в землю под
ноги себе. Его чугунное лицо, с маленькими грустными глазами, внушало мне боязливое почтение, — думалось, что этот человек занят серьезным делом, он чего-то ищет, и мешать ему не надобно.
Петр очень любил чистоту, порядок; идя
по двору, он всегда откидывал в сторону ударом
ноги щепки, черепки, кости, — откидывал и упрекал вдогонку...
Поставит Игнашку-дурачка за далеко, шагов, может, за сорок, а на пояс дураку бутылку привяжет так, что она у него промеж
ног висит, а Игнашка
ноги раскорячит, смеется
по глупости.
Иногда
по двору ходил, прихрамывая, высокий старик, бритый, с белыми усами, волосы усов торчали, как иголки. Иногда другой старик, с баками и кривым носом, выводил из конюшни серую длинноголовую лошадь; узкогрудая, на тонких
ногах, она, выйдя на двор, кланялась всему вокруг, точно смиренная монахиня. Хромой звонко шлепал ее ладонью, свистел, шумно вздыхал, потом лошадь снова прятали в темную конюшню. И мне казалось, что старик хочет уехать из дома, но не может, заколдован.
Маленький вспрыгнул на сруб колодца, схватился за веревку, забросил
ноги в пустую бадью, и бадья, глухо постукивая
по стенкам сруба, — исчезла.
Дед кричал, бил
ногами по скамье, его борода смешно торчала в потолок, а глаза были крепко закрыты; мне тоже показалось, что ему — стыдно матери, что он — действительно притворяется, оттого и закрыл глаза.
Нас выпороли и наняли нам провожатого, бывшего пожарного, старичка со сломанной рукою, — он должен был следить, чтобы Саша не сбивался в сторону
по пути к науке. Но это не помогло: на другой же день брат, дойдя до оврага, вдруг наклонился, снял с
ноги валенок и метнул его прочь от себя, снял другой и бросил в ином направлении, а сам, в одних чулках, пустился бежать
по площади. Старичок, охая, потрусил собирать сапоги, а затем, испуганный, повел меня домой.
Целый день дед, бабушка и моя мать ездили
по городу, отыскивая сбежавшего, и только к вечеру нашли Сашу у монастыря, в трактире Чиркова, где он увеселял публику пляской. Привезли его домой и даже не били, смущенные упрямым молчанием мальчика, а он лежал со мною на полатях, задрав
ноги, шаркая подошвами
по потолку, и тихонько говорил...
И отдалось всё это ему чуть не гибелью: дядя-то Михайло весь в дедушку — обидчивый, злопамятный, и задумал он извести отца твоего. Вот, шли они в начале зимы из гостей, четверо: Максим, дядья да дьячок один — его расстригли после, он извозчика до смерти забил. Шли с Ямской улицы и заманили Максима-то на Дюков пруд, будто покататься
по льду, на
ногах, как мальчишки катаются, заманили да и столкнули его в прорубь, — я тебе рассказывала это…
Однажды я заснул под вечер, а проснувшись, почувствовал, что и
ноги проснулись, спустил их с кровати, — они снова отнялись, но уже явилась уверенность, что
ноги целы и я буду ходить. Это было так ярко хорошо, что я закричал от радости, придавил всем телом
ноги к полу, свалился, но тотчас же пополз к двери,
по лестнице, живо представляя, как все внизу удивятся, увидав меня.
Это помешало мне проводить мать в церковь к венцу, я мог только выйти за ворота и видел, как она под руку с Максимовым, наклоня голову, осторожно ставит
ноги на кирпич тротуара, на зеленые травы, высунувшиеся из щелей его, — точно она шла
по остриям гвоздей.