Неточные совпадения
Бабушка заплакала, спрятав лицо в конец головного платка. Мужики, согнувшись, торопливо
начали сбрасывать землю в могилу, захлюпала вода; спрыгнув
с гроба, лягушки стали бросаться на стенки ямы, комья земли сшибали их на дно.
Дошли до конца съезда. На самом верху его, прислонясь к правому откосу и
начиная собою улицу, стоял приземистый одноэтажный дом, окрашенный грязно-розовой краской,
с нахлобученной низкой крышей и выпученными окнами.
С улицы он показался мне большим, но внутри его, в маленьких полутемных комнатах, было тесно; везде, как на пароходе перед пристанью, суетились сердитые люди, стаей вороватых воробьев метались ребятишки, и всюду стоял едкий, незнакомый запах.
Я еще в
начале ссоры, испугавшись, вскочил на печь и оттуда в жутком изумлении смотрел, как бабушка смывает водою из медного рукомойника кровь
с разбитого лица дяди Якова; он плакал и топал ногами, а она говорила тяжелым голосом...
Дядья
начали ругаться. Дед же сразу успокоился, приложил к пальцу тертый картофель и молча ушел, захватив
с собой меня.
Этот день наступил в субботу, в
начале зимы; было морозно и ветрено,
с крыш сыпался снег. Все из дома вышли на двор, дед и бабушка
с тремя внучатами еще раньше уехали на кладбище служить панихиду; меня оставили дома в наказание за какие-то грехи.
Мы
с ним раньше дружки-приятели были, вместе это дело
начали, придумали.
— Бабушка-то обожглась-таки. Как она принимать будет? Ишь, как стенает тетка! Забыли про нее; она, слышь, еще в самом
начале пожара корчиться стала —
с испугу… Вот оно как трудно человека родить, а баб не уважают! Ты запомни: баб надо уважать, матерей то есть…
— Розог-то! — сказал дед, весело подмигнув мне, когда, осматривая сад, я шел
с ним по мягким, протаявшим дорожкам. — Вот я тебя скоро грамоте
начну учить, так они годятся…
Мне именно и нужно было в сад: как только я появлялся в нем, на горке, — мальчишки из оврага
начинали метать в меня камнями, а я
с удовольствием отвечал им тем же.
Вот Псалтырь кончим,
начну я
с тобой Евангелие читать.
Снова началось что-то кошмарное. Однажды вечером, когда, напившись чаю, мы
с дедом сели за Псалтырь, а бабушка
начала мыть посуду, в комнату ворвался дядя Яков, растрепанный, как всегда, похожий на изработанную метлу. Не здоровавшись, бросив картуз куда-то в угол, он скороговоркой
начал, встряхиваясь, размахивая руками...
Я помню эту «беду»: заботясь о поддержке неудавшихся детей, дедушка стал заниматься ростовщичеством,
начал тайно принимать вещи в заклад. Кто-то донес на него, и однажды ночью нагрянула полиция
с обыском. Была великая суета, но всё кончилось благополучно; дед молился до восхода солнца и утром при мне написал в святцах эти слова.
— Что, редькин сын, опять дрался? Да что же это такое, а! Как я тебя
начну,
с руки на руку…
— Нельзя тебе знать! — ответила она угрюмо, но все-таки рассказала кратко: был у этой женщины муж, чиновник Воронов, захотелось ему получить другой, высокий чин, он и продал жену начальнику своему, а тот ее увез куда-то, и два года она дома не жила. А когда воротилась — дети ее, мальчик и девочка, померли уже, муж — проиграл казенные деньги и сидел в тюрьме. И вот
с горя женщина
начала пить, гулять, буянить. Каждый праздник к вечеру ее забирает полиция…
Была она старенькая, и точно ее, белую, однажды
начал красить разными красками пьяный маляр, —
начал да и не кончил. Ноги у нее были вывихнуты, и вся она — из тряпок шита, костлявая голова
с мутными глазами печально опущена, слабо пристегнутая к туловищу вздутыми жилами и старой, вытертой кожей. Дядя Петр относился к ней почтительно, не бил и называл Танькой.
С той поры у меня пропало желание разговаривать
с ним, я стал избегать его и, в то же время,
начал подозрительно следить за извозчиком, чего-то смутно ожидая.
Вскоре мать
начала энергично учить меня «гражданской» грамоте: купила книжки, и по одной из них — «Родному слову» — я одолел в несколько дней премудрость чтения гражданской печати, но мать тотчас же предложила мне заучивать стихи на память, и
с этого начались наши взаимные огорчения.
Но теперь я решил изрезать эти святцы и, когда дед отошел к окошку, читая синюю,
с орлами, бумагу, я схватил несколько листов, быстро сбежал вниз, стащил ножницы из стола бабушки и, забравшись на полати, принялся отстригать святым головы. Обезглавил один ряд, и — стало жалко святцы; тогда я
начал резать по линиям, разделявшим квадраты, но не успел искрошить второй ряд — явился дедушка, встал на приступок и спросил...
Он часто и ловко взмахивал головою, отбрасывая
с высокого гладкого лба волнистые длинные волосы, снисходительно улыбался и всегда рассказывал о чем-то глуховатым голосом,
начиная речь вкрадчивыми словами...
И отдалось всё это ему чуть не гибелью: дядя-то Михайло весь в дедушку — обидчивый, злопамятный, и задумал он извести отца твоего. Вот, шли они в
начале зимы из гостей, четверо: Максим, дядья да дьячок один — его расстригли после, он извозчика до смерти забил. Шли
с Ямской улицы и заманили Максима-то на Дюков пруд, будто покататься по льду, на ногах, как мальчишки катаются, заманили да и столкнули его в прорубь, — я тебе рассказывала это…
Перестали занимать меня и речи деда, всё более сухие, ворчливые, охающие. Он
начал часто ссориться
с бабушкой, выгонял ее из дома, она уходила то к дяде Якову, то — к Михаилу. Иногда она не возвращалась домой по нескольку дней, дед сам стряпал, обжигал себе руки, выл, ругался, колотил посуду и заметно становился жаден.
Во время большой перемены я разделил
с мальчиками хлеб и колбасу, и мы
начали читать удивительную сказку «Соловей» — она сразу взяла всех за сердце.
Вечером, в субботу, когда
с Сибирской пристани шли домой ватаги крючников-татар, мы, заняв позиции, где-нибудь на перекрестке,
начинали швырять в татар лаптями.