Неточные совпадения
— Знаешь
что, Вера, дадим ему какое-нибудь редкое имя? Надоели эти бесчисленные Иваны, Василии…
А?
— Верочка, в последнюю минуту я решил назвать его Климом. Клим! Простонародное имя, ни к
чему не обязывает. Ты — как,
а?
Клим был слаб здоровьем, и это усиливало любовь матери; отец чувствовал себя виноватым в том,
что дал сыну неудачное имя, бабушка, находя имя «мужицким», считала,
что ребенка обидели,
а чадолюбивый дед Клима, организатор и почетный попечитель ремесленного училища для сирот, увлекался педагогикой, гигиеной и, явно предпочитая слабенького Клима здоровому Дмитрию, тоже отягчал внука усиленными заботами о нем.
А вслед за ним не менее мощно звучал голос другого гения, властно и настойчиво утверждая,
что к свободе ведет только один путь — путь «непротивления злу насилием».
А отец Самгин боялся их, маленький Клим видел,
что отец почти перед каждым из них виновато потирал мягкие, ласковые руки свои и дрыгал ногою.
И, в свою очередь, интересно рассказывала,
что еще пятилетним ребенком Клим трогательно ухаживал за хилым цветком, который случайно вырос в теневом углу сада, среди сорных трав; он поливал его, не обращая внимания на цветы в клумбах,
а когда цветок все-таки погиб, Клим долго и горько плакал.
Но никто не мог переспорить отца, из его вкусных губ слова сыпались так быстро и обильно,
что Клим уже знал: сейчас дед отмахнется палкой, выпрямится, большой, как лошадь в цирке, вставшая на задние ноги, и пойдет к себе,
а отец крикнет вслед ему...
Клим очень хорошо чувствовал,
что дед всячески старается унизить его, тогда как все другие взрослые заботливо возвышают. Настоящий Старик утверждал,
что Клим просто слабенький, вялый мальчик и
что ничего необыкновенного в нем нет. Он играл плохими игрушками только потому,
что хорошие у него отнимали бойкие дети, он дружился с внуком няньки, потому
что Иван Дронов глупее детей Варавки,
а Клим, избалованный всеми, самолюбив, требует особого внимания к себе и находит его только у Ивана.
— Вот, Вера, идут двое, их — десять, потому
что один из них — нуль,
а другой — единица.
Заметив,
что взрослые всегда ждут от него чего-то,
чего нет у других детей, Клим старался, после вечернего чая, возможно больше посидеть со взрослыми у потока слов, из которого он черпал мудрость. Внимательно слушая бесконечные споры, он хорошо научился выхватывать слова, которые особенно царапали его слух,
а потом спрашивал отца о значении этих слов. Иван Самгин с радостью объяснял,
что такое мизантроп, радикал, атеист, культуртрегер,
а объяснив и лаская сына, хвалил его...
Трудно было понять,
что говорит отец, он говорил так много и быстро,
что слова его подавляли друг друга,
а вся речь напоминала о том, как пузырится пена пива или кваса, вздымаясь из горлышка бутылки.
Клим рассказал,
что бог велел Аврааму зарезать Исаака,
а когда Авраам хотел резать, бог сказал: не надо, лучше зарежь барана. Отец немного посмеялся,
а потом, обняв сына, разъяснил,
что эту историю надобно понимать...
—
А ты говоришь,
что народ — страдалец?
Это было очень оглушительно,
а когда мальчики кончили петь, стало очень душно. Настоящий Старик отирал платком вспотевшее лицо свое. Климу показалось,
что, кроме пота, по щекам деда текут и слезы. Раздачи подарков не стали дожидаться — у Клима разболелась голова. Дорогой он спросил дедушку...
Первые дни знакомства Клим думал,
что Томилин полуслеп, он видит все вещи не такими, каковы они есть,
а крупнее или меньше, оттого он и прикасается к ним так осторожно,
что было даже смешно видеть это.
— Я — не старуха, и Павля — тоже молодая еще, — спокойно возразила Лида. — Мы с Павлей очень любим его,
а мама сердится, потому
что он несправедливо наказал ее, и она говорит,
что бог играет в люди, как Борис в свои солдатики.
— Папа хочет, чтоб она уехала за границу,
а она не хочет, она боится,
что без нее папа пропадет. Конечно, папа не может пропасть. Но он не спорит с ней, он говорит,
что больные всегда выдумывают какие-нибудь страшные глупости, потому
что боятся умереть.
Клим понимал,
что Лидия не видит в нем замечательного мальчика, в ее глазах он не растет,
а остается все таким же, каким был два года тому назад, когда Варавки сняли квартиру.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят,
что детей родить стыдятся,
а все-таки родят их мамы, так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно,
а то будут все одни и те же люди,
а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит,
что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
— Павля все знает, даже больше,
чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с мамой поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки. Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому
что и злая тоже. Она говорит: «Бог сделал меня злой». И ей не нравится,
что папа знаком с другими дамами и с твоей мамой; она не любит никаких дам, только Павлю, которая ведь не дама,
а солдатова жена.
Климу чаще всего навязывали унизительные обязанности конюха, он вытаскивал из-под стола лошадей, зверей и подозревал,
что эту службу возлагают на него нарочно, чтоб унизить. И вообще игра в цирк не нравилась ему, как и другие игры, крикливые, быстро надоедавшие. Отказываясь от участия в игре, он уходил в «публику», на диван, где сидели Павла и сестра милосердия,
а Борис ворчал...
Это нельзя было понять, тем более нельзя,
что в первый же день знакомства Борис поссорился с Туробоевым,
а через несколько дней они жестоко, до слез и крови, подрались.
Клим впервые видел, как яростно дерутся мальчики, наблюдал их искаженные злобой лица, оголенное стремление ударить друг друга как можно больнее, слышал их визги, хрип, — все это так поразило его,
что несколько дней после драки он боязливо сторонился от них,
а себя, не умевшего драться, почувствовал еще раз мальчиком особенным.
И отходил прочь. Он хотел показать,
что его покорность была только снисхождением умного,
что он хочет и умеет быть независимым и выше всех милых глупостей. Но этого никто не понимал,
а Борис бойко кричал...
Лидия смотрела на него искоса и хмурилась, Сомовы и Алина, видя измену Лидии, перемигивались, перешептывались, и все это наполняло душу Клима едкой грустью. Но мальчик утешал себя догадкой: его не любят, потому
что он умнее всех,
а за этим утешением, как тень его, возникала гордость, являлось желание поучать, критиковать; он находил игры скучными и спрашивал...
А когда было замечено,
что Иван Дронов внимательно заглядывает под юбки девочек, Туробоев решительно потребовал, чтоб Дронова не приглашали играть.
— Слышишь, Вера? Какая фантазия,
а? Я всегда говорил,
что это способнейший мальчишка…
Тут пришел Варавка, за ним явился Настоящий Старик, начали спорить, и Клим еще раз услышал не мало такого,
что укрепило его в праве и необходимости выдумывать себя,
а вместе с этим вызвало в нем интерес к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На другой же день он спросил Ивана...
—
А ты — не болтай,
чего не понимаешь. Из-за тебя мне бабка ухи надрала… Бубенчик!
У него была привычка беседовать с самим собою вслух. Нередко, рассказывая историю, он задумывался на минуту, на две,
а помолчав, начинал говорить очень тихо и непонятно. В такие минуты Дронов толкал Клима ногою и, подмигивая на учителя левым глазом, более беспокойным,
чем правый, усмехался кривенькой усмешкой; губы Дронова были рыбьи, тупые, жесткие, как хрящи. После урока Клим спрашивал...
— Хи, хи, — захлебывался Дронов. — Наврал он на Невского, — святой с татарами дружиться не станет, шалишь! Оттого и помнить не велел,
что наврал. Хорош учитель: учит,
а помнить не велит.
Говоря о Томилине, Иван Дронов всегда понижал голос, осторожно оглядывался и хихикал,
а Клим, слушая его, чувствовал,
что Иван не любит учителя с радостью и
что ему нравится не любить.
— Чертище, — называл он инженера и рассказывал о нем: Варавка сначала был ямщиком,
а потом — конокрадом, оттого и разбогател. Этот рассказ изумил Клима до немоты, он знал,
что Варавка сын помещика, родился в Кишиневе, учился в Петербурге и Вене, затем приехал сюда в город и живет здесь уж седьмой год. Когда он возмущенно рассказал это Дронову, тот, тряхнув головой, пробормотал...
Да, Иван Дронов был неприятный, даже противный мальчик, но Клим, видя,
что отец, дед, учитель восхищаются его способностями, чувствовал в нем соперника, ревновал, завидовал, огорчался.
А все-таки Дронов притягивал его, и часто недобрые чувства к этому мальчику исчезали пред вспышками интереса и симпатии к нему.
А через несколько дней мальчик почувствовал,
что мать стала внимательнее, ласковей, она даже спросила его...
Споры с Марьей Романовной кончились тем,
что однажды утром она ушла со двора вслед за возом своих вещей, ушла, не простясь ни с кем, шагая величественно, как всегда, держа в одной руке саквояж с инструментами,
а другой прижимая к плоской груди черного, зеленоглазого кота.
А через несколько дней, ночью, встав с постели, чтоб закрыть окно, Клим увидал,
что учитель и мать идут по дорожке сада; мама отмахивается от комаров концом голубого шарфа, учитель, встряхивая медными волосами, курит. Свет луны был так маслянисто густ,
что даже дым папиросы окрашивался в золотистый тон. Клим хотел крикнуть...
Вытирая шарфом лицо свое, мать заговорила уже не сердито,
а тем уверенным голосом, каким она объясняла непонятную путаницу в нотах, давая Климу уроки музыки. Она сказала,
что учитель снял с юбки ее гусеницу и только,
а ног не обнимал, это было бы неприлично.
Мать нежно гладила горячей рукой его лицо. Он не стал больше говорить об учителе, он только заметил: Варавка тоже не любит учителя. И почувствовал,
что рука матери вздрогнула, тяжело втиснув голову его в подушку.
А когда она ушла, он, засыпая, подумал: как это странно! Взрослые находят,
что он выдумывает именно тогда, когда он говорит правду.
Клим думал, но не о том,
что такое деепричастие и куда течет река Аму-Дарья,
а о том, почему, за
что не любят этого человека. Почему умный Варавка говорит о нем всегда насмешливо и обидно? Отец, дедушка Аким, все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина, как трубочиста. Только одна Таня изредка спрашивала...
Ее судороги становились сильнее, голос звучал злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у пьяного,
а мутные глаза так мигали,
что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
— Держите ее,
что вы? — закричала мать Клима, доктор тяжело отклеился от стены, поднял жену, положил на постель,
а сам сел на ноги ее, сказав кому-то...
Находя,
что Люба говорит глупости, Клим перестал слушать ее,
а она все говорила о чем-то скучно, как взрослая, и размахивала веткой березы, поднятой ею с панели.
— Просто — тебе стыдно сказать правду, — заявила Люба. —
А я знаю,
что урод, и у меня еще скверный характер, это и папа и мама говорят. Мне нужно уйти в монахини… Не хочу больше сидеть здесь.
Вскочила и, быстро пробежав по бревнам, исчезла,
а Клим еще долго сидел на корме лодки, глядя в ленивую воду, подавленный скукой, еще не испытанной им, ничего не желая, но догадываясь, сквозь скуку,
что нехорошо быть похожим на людей, которых он знал.
Климу показалось,
что эти слова относятся не к нему,
а к господу.
Но Клим почему-то не поверил ей и оказался прав: через двенадцать дней жена доктора умерла,
а Дронов по секрету сказал ему,
что она выпрыгнула из окна и убилась. В день похорон, утром, приехал отец, он говорил речь над могилой докторши и плакал. Плакали все знакомые, кроме Варавки, он, стоя в стороне, курил сигару и ругался с нищими.
— Пятнадцать лет жил с человеком, не имея с ним ни одной общей мысли, и любил, любил его,
а? И — люблю.
А она ненавидела все,
что я читал, думал, говорил.
Клим сидел с другого бока ее, слышал этот шепот и видел,
что смерть бабушки никого не огорчила,
а для него даже оказалась полезной: мать отдала ему уютную бабушкину комнату с окном в сад и молочно-белой кафельной печкой в углу.
— Ты
что, Самгин, плохо учишься?
А я уже третий ученик…