Неточные совпадения
Она редко и не очень охотно соглашалась на это и уже не рассказывала Климу о
боге, кошках, о подругах, а задумчиво слушала его рассказы о гимназии, суждения об учителях и мальчиках, о прочитанных им книгах. Когда Клим объявил ей новость, что он не верит в
бога, она
сказала небрежно...
«Интересно: как она встретится с Макаровым? И — поймет ли, что я уже изведал тайну отношений мужчины и женщины? А если догадается — повысит ли это меня в ее глазах? Дронов говорил, что девушки и женщины безошибочно по каким-то признакам отличают юношу, потерявшего невинность. Мать
сказала о Макарове: по глазам видно — это юноша развратный. Мать все чаще начинает свои сухие фразы именем
бога, хотя богомольна только из приличия».
— Эх, Костя, ай-яй-ай! Когда нам Лидия Тимофеевна
сказала, мы так и обмерли. Потом она обрадовала нас, не опасно, говорит. Ну, слава
богу! Сейчас же все вымыли, вычистили. Мамаша! — закричал он и, схватив длинными пальцами локоть Клима, представился...
Она была одета парадно, как будто ожидала гостей или сама собралась в гости. Лиловое платье, туго обтягивая бюст и торс, придавало ее фигуре что-то напряженное и вызывающее. Она курила папиросу, это — новость. Когда она
сказала: «
Бог мой, как быстро летит время!» — в тоне ее слов Клим услышал жалобу, это было тоже не свойственно ей.
—
Бог мой, это, кажется, не очень приятная дама! — усталым голосом
сказала она. — Еврейка? Нет? Как странно, такая практичная. Торгуется, как на базаре. Впрочем, она не похожа на еврейку. Тебе не показалось, что она сообщила о Дмитрии с оттенком удовольствия? Некоторым людям очень нравится сообщать дурные вести.
— Нуко-сь, Николай Павлыч, послужи богу-то, — громко
сказал Панов.
— Хлеб,
скажем, он тоже нерукотворный, его
бог, земля родит.
«Человек — это система фраз, не более того. Конурки
бога, — я глупо
сказал. Глупо. Но еще глупее московский
бог в рубахе. И — почему сны в Орле приятнее снов в Петербурге? Ясно, что все эти пошлости необходимы людям лишь для того, чтоб каждый мог отличить себя от других. В сущности — это мошенничество».
— Это — правда,
бога я очень люблю, —
сказал дьякон просто и уверенно. — Только у меня требования к нему строгие: не человек, жалеть его не за что.
—
Бога — нет, отец дьякон, —
сказал он тоже очень уверенно. — Нет, потому что — глупо все!
— Мне вот кажется, что счастливые люди — это не молодые, а — пьяные, — продолжала она шептать. — Вы все не понимали Диомидова, думая, что он безумен, а он
сказал удивительно: «Может быть,
бог выдуман, но церкви — есть, а надо, чтобы были только
бог и человек, каменных церквей не надо. Существующее — стесняет», —
сказал он.
Он посмотрел, стоя на коленях, а потом, встретив губернаторшу глаз на глаз,
сказал, поклонясь ей в пояс: «Простите, Христа ради, ваше превосходительство, дерзость мою, а красота ваша воистину — божеская, и благодарен я
богу, что видел эдакое чудо».
Я тебе, Иваныч, прямо
скажу: работники мои — лучше меня, однакож я им снасть и шняку не отдам, в работники не пойду, коли
бог помилует.
— Честь имею, —
сказал полковник, вздыхая. — Кстати: я еду в командировку… на несколько месяцев. Так в случае каких-либо недоразумений или вообще… что-нибудь понадобится вам, — меня замещает здесь ротмистр Роман Леонтович. Так уж вы — к нему. С богом-с!
Потом он должен был стоять более часа на кладбище, у могилы, вырытой в рыжей земле; один бок могилы узорно осыпался и напоминал беззубую челюсть нищей старухи. Адвокат Правдин
сказал речь, смело доказывая закономерность явлений природы; поп говорил о царе Давиде, гуслях его и о кроткой мудрости
бога. Ветер неутомимо летал, посвистывая среди крестов и деревьев; над головами людей бесстрашно и молниеносно мелькали стрижи; за церковью, под горою, сердито фыркала пароотводная труба водокачки.
— Я — не понимаю: к чему этот парад? Ей-богу, право, не знаю — зачем? Если б, например, войска с музыкой… и чтобы духовенство участвовало, хоругви, иконы и — вообще — всенародно, ну, тогда — пожалуйста! А так, знаете, что же получается? Раздробление как будто. Сегодня — фабричные, завтра — приказчики пойдут или,
скажем, трубочисты, или еще кто, а — зачем, собственно? Ведь вот какой вопрос поднимается! Ведь не на Ходынское поле гулять пошли, вот что-с…
— Вообще выходило у него так, что интеллигенция — приказчица рабочего класса, не более, — говорил Суслов, морщась, накладывая ложкой варенье в стакан чаю. — «Нет,
сказал я ему, приказчики революций не делают, вожди, вожди нужны, а не приказчики!» Вы, марксисты, по дурному примеру немцев, действительно становитесь в позицию приказчиков рабочего класса, но у немцев есть Бебель, Адлер да — мало ли? А у вас — таких нет, да и не дай
бог, чтоб явились… провожать рабочих в Кремль, на поклонение царю…
— Передайте, пожалуйста, супруге мою сердечную благодарность за ласку. А уж вам я и не знаю, что
сказать за вашу… благосклонность. Странное дело, ей-богу! — негромко, но с упреком воскликнул он. — К нашему брату относятся, как, примерно, к собакам, а ведь мы тоже, знаете… вроде докторов!
— Тихонько — можно, —
сказал Лютов. — Да и кто здесь знает, что такое конституция, с чем ее едят? Кому она тут нужна? А слышал ты: будто в Петербурге какие-то хлысты, анархо-теологи, вообще — черти не нашего
бога, что-то вроде цезаропапизма проповедуют? Это, брат, замечательно! — шептал он, наклоняясь к Самгину. — Это — очень дальновидно! Попы, люди чисто русской крови, должны
сказать свое слово! Пора. Они —
скажут, увидишь!
— Пиши! — притопнув ногой,
сказал Гапон. — И теперь царя, потопившего правду в крови народа, я, Георгий Гапон, священник, властью, данной мне от
бога, предаю анафеме, отлучаю от церкви…
—
Скажите: слава
богу, мы пришли к началу конца!
— Лютов был, —
сказала она, проснувшись и морщась. — Просил тебя прийти в больницу. Там Алина с ума сходит. Боже мой, — как у меня голова болит! И какая все это… дрянь! — вдруг взвизгнула она, топнув ногою. — И еще — ты! Ходишь ночью…
Бог знает где, когда тут… Ты уже не студент…
— Бессонница! Месяца полтора. В голове — дробь насыпана, знаете — почти вижу: шарики катаются, ей-богу! Вы что молчите? Вы — не бойтесь, я — смирный! Все — ясно! Вы — раздражаете, я — усмиряю. «Жизнь для жизни нам дана», — как
сказал какой-то Макарий, поэт. Не люблю я поэтов, писателей и всю вашу братию, — не люблю!
— Печально, когда человек сосредоточивается на плотском своем существе и на разуме, отметая или угнетая дух свой, начало вселенское. Аристотель в «Политике»
сказал, что человек вне общества — или
бог или зверь. Богоподобных людей — не встречала, а зверье среди них — мелкие грызуны или же барсуки, которые защищают вонью жизнь свою и нору.
— Избили они его, —
сказала она, погладив щеки ладонями, и, глядя на ладони, судорожно усмехалась. — Под утро он говорит мне: «Прости, сволочи они, а не простишь — на той же березе повешусь». — «Нет, говорю, дерево это не погань, не смей, Иуда, я на этом дереве муки приняла. И никому, ни тебе, ни всем людям, ни
богу никогда обиды моей не прощу». Ох, не прощу, нет уж! Семнадцать месяцев держал он меня, все уговаривал, пить начал, потом — застудился зимою…
— Устала я и говорю, может быть, грубо, нескладно, но я говорю с хорошим чувством к тебе. Тебя — не первого такого вижу я, много таких людей встречала. Супруг мой очень преклонялся пред людями, которые стремятся преобразить жизнь, я тоже неравнодушна к ним. Я — баба, — помнишь, я
сказала: богородица всех религий? Мне верующие приятны, даже если у них религия без
бога.
— Старик Суворин утверждает, что будто Горемыкин
сказал ему: «Это не плохо, что усадьбы жгут, надо потрепать дворянство, пусть оно перестанет работать на революцию». Но,
бог мой, когда же мы работали на революцию?
— Пардон, —
сказал кто-то, садясь рядом с Климом, и тотчас же подавленно вскричал: —
Бог мой — вы? Как я рад!
— Этот парижский пижон, Турчанинов, правильно
сказал: «Для человека необходима отвлекающая точка».
Бог, что ли, музыка, игра в карты…
Договаривался, в задоре, до того, что однажды
сказал: «
Бог есть враг человеку, если понимать его церковно».
— Эт-то… крепко сказано! М-мужественно. Пишут, как обручи на бочку набивают, черт их дери! Это они со страха до бесстрашия дошли, — ей-богу! Клим Иванович, что ты
скажешь, а? Они ведь, брат, некое настроеньице правильно уловили, а?
Для эпиграфа
сказал, ей-богу!
— Целую речь
сказал: аристократия, говорит,
богом создана, он отбирал благочестивейших людей и украшал их мудростью своей.
— Ты, Осип, балуешь словами, вот что! А он — правильно
сказал: война — необходимая история, от
бога посылается.
— «И хлопочи об наследстве по дедушке Василье, улещай его всяко, обласкивай покуда он жив и следи чтобы Сашка не украла чего. Дети оба поумирали на то
скажу не наша воля,
бог дал,
бог взял, а ты первое дело сохраняй мельницу и обязательно поправь крылья к осени да не дранкой, а холстом. Пленику не потакай, коли он попал, так пусть работает сукин сын коли черт его толкнул против нас». Вот! —
сказал Пыльников, снова взмахнув книжкой.
— Да, — забывая о человеке Достоевского, о наиболее свободном человеке, которого осмелилась изобразить литература, —
сказал литератор, покачивая красивой головой. — Но следует идти дальше Достоевского — к последней свободе, к той, которую дает только ощущение трагизма жизни… Что значит одиночество в Москве сравнительно с одиночеством во вселенной? В пустоте, где только вещество и нет
бога?
— Его, Родзянку, голым надо видеть, когда он купается, — удовлетворенно и как будто даже с гордостью
сказал егерь. — Или, например, когда кушает, — тут он сам себе царь и
бог.