Неточные совпадения
Зимними вечерами приятно
было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома,
за чайным столом, отец и мать
будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на
плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
Она говорила быстро, ласково, зачем-то шаркала ногами и скрипела створкой двери, открывая и закрывая ее; затем, взяв Клима
за плечо, с излишней силой втолкнула его в столовую, зажгла свечу. Клим оглянулся, в столовой никого не
было, в дверях соседней комнаты плотно сгустилась тьма.
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя в углу,
за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал так, что его шатало из стороны в сторону, а
плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как тень своей бойкой сестры. Клим хотел подойти к Варавке, но не решился, да и приятно
было видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного не так уж завидна, как это казалось.
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился с невольной улыбкой: у стены на диване лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное
плечо;
за маленьким, круглым столиком сидела Лидия; на столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В комнате
было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка
ели яблоки.
Клим Самгин сошел с панели, обходя студентов, но тотчас
был схвачен крепкой рукой
за плечо. Он быстро и гневно обернулся, и в лицо его радостно крикнул Макаров...
За чаем
выпили коньяку, потом дьякон и Макаров сели играть в шашки, а Лютов забегал по комнате, передергивая
плечами, не находя себе места; подбегал к окнам, осторожно выглядывал на улицу и бормотал...
Лидия
была нездорова, ее лихорадило, бисер пота блестел на смуглых висках, но она все-таки крепко куталась пуховой, пензенской шалью, обняв себя
за плечи.
Самгин пошел
за ним. У стола с закусками
было тесно, и ораторствовал Варавка со стаканом вина в одной руке, а другою положив бороду на
плечо и придерживая ее там.
Регент
был по
плечо Инокову, но значительно шире и плотнее, Клим ждал, что он схватит Инокова и швырнет
за перила, но регент, качаясь на ногах, одной рукой придерживал панаму, а другой толкая Инокова в грудь, кричал звонким голосом...
Айно шла
за гробом одетая в черное, прямая, высоко подняв голову, лицо у нее
было неподвижное, протестующее, но она не заплакала даже и тогда, когда гроб опустили в яму, она только приподняла
плечи и согнулась немного.
Дмитрий посмотрел на нее, на брата и, должно
быть, сжал зубы, лицо его смешно расширилось, волосы бороды на скулах встали дыбом, он махнул рукою
за плечо свое и, шумно вздохнув, заговорил, поглаживая щеки...
Оттолкнувшись
плечом от косяка двери, он пошатнулся, навалился на Самгина, схватил его
за плечо. Он
был так пьян, что едва стоял на ногах, но его косые глаза неприятно ярко смотрели в лицо Самгина с какой-то особенной зоркостью, даже как будто с испугом.
Глядя, как Любаша разбрасывает волосы свои по
плечам,
за спину, как она, хмурясь, облизывает губы, он не верил, что Любаша говорит о себе правду. Правдой
было бы, если б эта некрасивая, неумная девушка слушала жандарма, вздрагивая от страха и молча, а он бы кричал на нее, топал ногами.
Пела она, размахивая пенсне на черном шнурке, точно пращой, и
пела так, чтоб слушатели поняли: аккомпаниатор мешает ей. Татьяна,
за спиной Самгина, вставляла в песню недобрые словечки, у нее, должно
быть,
был неистощимый запас таких словечек, и она разбрасывала их не жалея. В буфет вошли Лютов и Никодим Иванович, Лютов шагал, ступая на пальцы ног, сафьяновые сапоги его мягко скрипели, саблю он держал обеими руками,
за эфес и
за конец, поперек живота; писатель, прижимаясь
плечом к нему, ворчал...
Он вошел не сразу. Варвара успела лечь в постель, лежала она вверх лицом, щеки ее опали, нос заострился;
за несколько минут до этой она
была согнутая, жалкая и маленькая, а теперь неестественно вытянулась, плоская, и лицо у нее пугающе строго. Самгин сел на стул у кровати и, гладя ее руку от
плеча к локтю, зашептал слова, которые казались ему чужими...
За ужином, судорожно глотая пищу, водку, говорил почти один он. Самгина еще более расстроила нелепая его фраза о выгоде. Варвара
ела нехотя, и, когда Лютов взвизгивал, она приподнимала
плечи, точно боясь удара по голове. Клим чувствовал, что жена все еще сидит в ослепительном зале Омона.
Из кухни величественно вышла Анфимьевна, рукава кофты ее
были засучены, толстой, как нога, рукой она взяла повара
за плечо и отклеила его от стены, точно афишу.
Нестерпимо длинен
был путь Варавки от новенького вокзала, выстроенного им, до кладбища. Отпевали в соборе, служили панихиды пред клубом, техническим училищем, пред домом Самгиных. У ворот дома стояла миловидная, рыжеватая девушка, держа
за плечо голоногого, в сандалиях, человечка лет шести; девушка крестилась, а человечек, нахмуря черные брови, держал руки в карманах штанишек. Спивак подошла к нему, наклонилась, что-то сказала, мальчик, вздернув
плечи, вынул из карманов руки, сложил их на груди.
Пропев панихиду, пошли дальше, быстрее. Идти
было неудобно. Ветки можжевельника цеплялись
за подол платья матери, она дергала ногами, отбрасывая их, и дважды больно ушибла ногу Клима. На кладбище соборный протоиерей Нифонт Славороссов, большой, с седыми космами до
плеч и львиным лицом, картинно указывая одной рукой на холодный цинковый гроб, а другую взвесив над ним, говорил потрясающим голосом...
Пышно украшенный цветами, зеленью, лентами, осененный красным знаменем гроб несли на
плечах, и казалось, что несут его люди неестественно высокого роста.
За гробом вели под руки черноволосую женщину, она тоже
была обвязана, крест-накрест, красными лентами; на черной ее одежде ленты выделялись резко, освещая бледное лицо, густые, нахмуренные брови.
«Дурочка», — снисходительно думал Самгин. Через несколько дней он встретил ее на улице. Любаша сидела в санях захудалого извозчика, — сани
были нагружены связками газет, разноцветных брошюр; привстав, держась
за плечо извозчика, Сомова закричала...
На диване
было неудобно, жестко, болел бок, ныли кости
плеча. Самгин решил перебраться в спальню, осторожно попробовал встать, — резкая боль рванула
плечо, ноги подогнулись. Держась
за косяк двери, он подождал, пока боль притихла, прошел в спальню, посмотрел в зеркало: левая щека отвратительно опухла, прикрыв глаз, лицо казалось пьяным и, потеряв какую-то свою черту, стало обидно похоже на лицо регистратора в окружном суде, человека, которого часто одолевали флюсы.
Она сказала все это негромко, не глядя на Самгина, обмахивая маленьким платком ярко разгоревшееся лицо. Клим чувствовал: она не надеется, что слова ее
будут поняты. Он заметил, что Дуняша смотрит из-за
плеча Марины упрашивающим взглядом, ей — скучно.
Он сел
пить кофе против зеркала и в непонятной глубине его видел свое очень истощенное, бледное лицо, а
за плечом своим — большую, широколобую голову, в светлых клочьях волос, похожих на хлопья кудели; голова низко наклонилась над столом, пухлая красная рука работала вилкой в тарелке, таская в рот куски жареного мяса. Очень противная рука.
В жизнь Самгина бесшумно вошел Миша. Он оказался исполнительным лакеем, бумаги переписывал не быстро, но четко, без ошибок,
был молчалив и смотрел в лицо Самгина красивыми глазами девушки покорно, даже как будто с обожанием. Чистенький, гладко причесанный, он сидел
за маленьким столом в углу приемной, у окна во двор, и, приподняв правое
плечо, засевал бумагу аккуратными, круглыми буквами. Попросил разрешения читать книги и, получив его, тихо сказал...
Попов стоял спиной к двери, в маленькой прихожей
было темно, и Самгин увидал голову Марины
за плечом Попова только тогда, когда она сказала...
Безбедова сотрясала дрожь, ноги его подгибались; хватаясь одной рукой
за стену, другой он натягивал на
плечо почти совсем оторванный рукав измятого пиджака, рубаха тоже
была разорвана, обнажая грудь, белая кожа ее вся в каких-то пятнах.
За спиною Самгина открылась дверь и повеяло крепкими духами. Затем около него явилась женщина среднего роста, в пестром облаке шелка, кружев, в меховой накидке на
плечах, в тяжелой чалме волос, окрашенных в рыжий цвет, румяная, с задорно вздернутым носом, синеватыми глазами, с веселой искрой в них. Ее накрашенный рот улыбался, обнажая мелкие мышиные зубы, вообще она
была ослепительно ярка.
Около эстрады стоял, с бокалом в руке, депутат Думы Воляй-Марков, прозванный Медным Всадником
за его сходство с царем Петром, — стоял и, пронзая пальцем воздух над
плечом своим, говорил что-то, но слышно
было не его слова, а слова человечка, небольшого, рядом с Марковым.