Неточные совпадения
Эти размышления позволяли Климу думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся, чувствуя себя другим человеком, как будто вырос за ночь и выросло в нем
ощущение своей значительности, уважения и доверия к себе. Что-то веселое бродило в нем, даже хотелось
петь, а весеннее солнце смотрело в окно его комнаты как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение, вел себя сдержанно, как всегда, и думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
Прислушиваясь к себе, Клим ощущал в груди, в голове тихую, ноющую скуку, почти боль; это
было новое для него
ощущение. Он сидел рядом с матерью, лениво
ел арбуз и недоумевал: почему все философствуют? Ему казалось, что за последнее время философствовать стали больше и торопливее. Он
был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля писателя Катина попросили освободить квартиру. Теперь, проходя по двору, он с удовольствием смотрел на закрытые ставнями окна флигеля.
Сам он не чувствовал позыва перевести беседу на эту тему. Низко опущенный абажур наполнял комнату оранжевым туманом. Темный потолок, испещренный трещинами, стены, покрытые кусками материи, рыжеватый ковер на полу — все это вызывало у Клима странное
ощущение: он как будто сидел в мешке.
Было очень тепло и неестественно тихо. Лишь изредка доносился глухой гул, тогда вся комната вздрагивала и как бы опускалась; должно
быть, по улице ехал тяжело нагруженный воз.
Утомленный физически, Клим шел не торопясь, чувствуя, как светлый холод ночи вымораживает из него неясные мысли и
ощущения. Он даже мысленно
напевал на мотив какой-то оперетки...
Это не
было похоже на тоску, недавно пережитую им, это
было сновидное, тревожное
ощущение падения в некую бездонность и мимо своих обычных мыслей, навстречу какой-то новой, враждебной им. Свои мысли
были где-то в нем, но тоже бессловесные и бессильные, как тени. Клим Самгин смутно чувствовал, что он должен в чем-то сознаться пред собою, но не мог и боялся понять: в чем именно?
Клим
выпил храбро, хотя с первого же глотка почувствовал, что напиток отвратителен. Но он ни в чем не хотел уступать этим людям, так неудачно выдумавшим себя, так раздражающе запутавшимся в мыслях и словах. Содрогаясь от жгучего вкусового
ощущения, он мельком вторично подумал, что Макаров не утерпит, расскажет Лидии, как он
пьет, а Лидия должна
будет почувствовать себя виноватой в этом. И пусть почувствует.
Да, приятно
было узнать мнение Лютова, человека, в сущности, не глупого, хотя все-таки несколько обидно, что он отказал в симпатии. Самгин даже почувствовал, что мнение это выпрямляет его, усиливая в нем
ощущение своей значительности, оригинальности.
Самгин
выпил рюмку коньяка, подождал, пока прошло
ощущение ожога во рту, и
выпил еще. Давно уже он не испытывал столь острого раздражения против людей, давно не чувствовал себя так одиноким. К этому чувству присоединялась тоскливая зависть, — как хорошо
было бы обладать грубой дерзостью Кутузова, говорить в лицо людей то, что думаешь о них. Сказать бы им...
«Я стал слишком мягок с нею, и вот она уже небрежна со мною. Необходимо
быть строже. Необходимо овладеть ею с такою полнотой, чтоб всегда и в любую минуту настраивать ее созвучно моим желаниям. Надо научиться понимать все, что она думает и чувствует, не расспрашивая ее. Мужчина должен поглощать женщину так, чтоб все тайные думы и
ощущения ее полностью передавались ему».
А в следующий момент подумал, что если он так одинок, то это значит, что он действительно исключительный человек. Он вспомнил, что
ощущение своей оторванности от людей
было уже испытано им у себя в городе, на паперти церкви Георгия Победоносца; тогда ему показалось, что в одиночестве
есть нечто героическое, возвышающее.
Но ни о чем и ни о ком, кроме себя, думать не хотелось. Теперь, когда прекратился телеграфный стук в стену и никто не сообщал тревожных новостей с воли, — Самгин ощутил себя забытым. В этом
ощущении была своеобразно приятная горечь, упрекающая кого-то, в словах она выражалась так...
Пушки молчали, но тишина казалась подозрительной, вызывала такое дергающее
ощущение, точно назревал нарыв. И
было непривычно, что в кухне тихо.
Клим остался с таким
ощущением, точно он не мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая по комнате, он пытался свести все слова, все крики Лютова к одной фразе. Это — не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал у окна, прислонясь лбом к холодному стеклу. На улице
было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись, ходила по черному кругу на месте костра, собирая угли в корзинку.
И то, что за всеми его старыми мыслями живет и наблюдает еще одна, хотя и неясная, но, может
быть, самая сильная, возбудило в Самгине приятное сознание своей сложности, оригинальности,
ощущение своего внутреннего богатства.
Осторожно, не делая резких движений, Самгин вынул портсигар, папиросу, — спичек в кармане не оказалось, спички лежали на столе. Тогда он, спрятав портсигар, бросил папиросу на стол и сунул руки в карманы. Стоять среди комнаты
было глупо, но двигаться не хотелось, — он стоял и прислушивался к непривычному
ощущению грустной, но приятной легкости.
Самгин с наслаждением
выпил стакан густого холодного молока, прошел в кухню, освежил лицо и шею мокрым полотенцем, вышел на террасу и, закурив, стал шагать по ней, прислушиваясь к себе, не слыша никаких мыслей, но испытывая такое
ощущение, как будто здесь его ожидает что-то новое, неиспытанное.
Однако он чувствовал, что на этот раз мелкие мысли не помогают ему рассеять только что пережитое впечатление. Осторожно и медленно шагая вверх, он прислушивался, как в нем растет нечто неизведанное. Это не
была привычная работа мысли, автоматически соединяющей слова в знакомые фразы, это
было нарастание очень странного
ощущения: где-то глубоко под кожей назревало, пульсировало, как нарыв, слово...
Он медленно разделся до ночного белья,
выпил еще вина и, сидя на постели, почувствовал, что возобновляется
ощущение зреющего нарыва, испытанное им в Женеве.
«Одиночество. Один во всем мире. Затискан в какое-то идиотское логовище. Один в мире образно и линейно оформленных
ощущений моих, в мире злой игры мысли моей. Леонид Андреев — прав:
быть может, мысль — болезнь материи…»
Люди смеялись, покрикивали, может
быть, это не относилось к нему, но увеличивало тошнотворное
ощущение отравы обидой.
Он размышлял еще о многом, стараясь подавить неприятное, кисловатое
ощущение неудачи, неумелости, и чувствовал себя охмелевшим не столько от вина, как от женщины. Идя коридором своего отеля, он заглянул в комнату дежурной горничной, комната
была пуста, значит — девушка не спит еще. Он позвонил, и, когда горничная вошла, он, положив руки на плечи ее, спросил, улыбаясь...
А в общем
было скучно, и Самгина тихонько грызли тягостные
ощущения ненужности его присутствия в этой комнате с окнами в слепую каменную стену, глупости Дронова и его дамы.
Он указал рукой на дверь в гостиную. Самгин приподнял тяжелую портьеру, открыл дверь, в гостиной никого не
было, в углу горела маленькая лампа под голубым абажуром. Самгин брезгливо стер платком со своей руки
ощущение теплого, клейкого пота.
Петроград встретил оттепелью, туманом, все на земле
было окутано мокрой кисеей, она затрудняла дыхание, гасила мысли, вызывала
ощущение бессилия. Дома ждала неприятность: Агафья, сложив, как всегда, руки на груди, заявила, что уходит работать в госпиталь сиделкой.
Самгин почувствовал нечто похожее на толчок в грудь и как будто пошевелились каменные плиты под ногами, — это
было так нехорошо, что он попытался объяснить себе стыдное, малодушное
ощущение физически и сказал Дронову...
Неточные совпадения
— Да, но они, Вурст, и Кнауст, и Припасов, ответят вам, что ваше сознание бытия вытекает из совокупности всех
ощущений, что это сознание бытия
есть результат
ощущений, Вурст даже прямо говорит, что, коль скоро нет
ощущения, нет и понятия бытия.
Ему приятно
было чувствовать эту легкую боль в сильной ноге, приятно
было мышечное
ощущение движений своей груди при дыхании.
Обнаруживала ли ими болеющая душа скорбную тайну своей болезни, что не успел образоваться и окрепнуть начинавший в нем строиться высокий внутренний человек; что, не испытанный измлада в борьбе с неудачами, не достигнул он до высокого состоянья возвышаться и крепнуть от преград и препятствий; что, растопившись, подобно разогретому металлу, богатый запас великих
ощущений не принял последней закалки, и теперь, без упругости, бессильна его воля; что слишком для него рано умер необыкновенный наставник и нет теперь никого во всем свете, кто бы
был в силах воздвигнуть и поднять шатаемые вечными колебаньями силы и лишенную упругости немощную волю, — кто бы крикнул живым, пробуждающим голосом, — крикнул душе пробуждающее слово: вперед! — которого жаждет повсюду, на всех ступенях стоящий, всех сословий, званий и промыслов, русский человек?
Он бродил без цели. Солнце заходило. Какая-то особенная тоска начала сказываться ему в последнее время. В ней не
было чего-нибудь особенно едкого, жгучего; но от нее веяло чем-то постоянным, вечным, предчувствовались безысходные годы этой холодной мертвящей тоски, предчувствовалась какая-то вечность на «аршине пространства». В вечерний час это
ощущение обыкновенно еще сильней начинало его мучить.
Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное
ощущение мертвым холодом прошло по душе его; опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что не только никогда теперь не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чем больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить. Впечатление этой мучительной мысли
было так сильно, что он, на мгновение, почти совсем забылся, встал с места и, не глядя ни на кого, пошел вон из комнаты.