Неточные совпадения
Обычные, многочисленные романы гимназистов с гимназистками вызывали у него только снисходительную усмешку; для себя он считал такой роман невозможным,
будучи уверен, что юноша, который носит
очки и читает серьезные книги, должен
быть смешон
в роли влюбленного.
На дачах Варавки поселились незнакомые люди со множеством крикливых детей; по утрам река звучно плескалась о берег и стены купальни;
в синеватой воде подпрыгивали, как пробки, головы людей, взмахивались
в воздух масляно блестевшие руки; вечерами
в лесу
пели песни гимназисты и гимназистки, ежедневно,
в три часа, безгрудая, тощая барышня
в розовом платье и круглых, темных
очках играла на пианино «Молитву девы», а
в четыре шла берегом на мельницу
пить молоко, и по воде косо влачилась за нею розовая тень.
Внимательно следил, чтоб куски холодного мяса и ветчины
были равномерны, тщательно обрезывал ножом излишек их, пронзал вилкой оба куска и, прежде чем положить их
в рот, на широкие, тупые зубы, поднимал вилку на уровень
очков, испытующе осматривал двуцветные кусочки.
— Подумаю, — тихо ответил Клим. Все уже
было не интересно и не нужно — Варавка, редактор, дождь и гром. Некая сила, поднимая, влекла наверх. Когда он вышел
в прихожую, зеркало показало ему побледневшее лицо, сухое и сердитое. Он снял
очки, крепко растерев ладонями щеки, нашел, что лицо стало мягче, лиричнее.
Это прозвучало так обиженно, как будто
было сказано не ею. Она ушла, оставив его
в пустой, неприбранной комнате,
в тишине, почти не нарушаемой робким шорохом дождя. Внезапное решение Лидии уехать, а особенно ее испуг
в ответ на вопрос о женитьбе так обескуражили Клима, что он даже не сразу обиделся. И лишь посидев минуту-две
в состоянии подавленности, сорвал
очки с носа и, до боли крепко пощипывая усы, начал шагать по комнате, возмущенно соображая...
Но Иноков, сидя
в облаке дыма, прислонился виском к стеклу и смотрел
в окно. Офицер согнулся, чихнул под стол, поправил
очки, вытер нос и бороду платком и, вынув из портфеля пачку бланков, начал не торопясь писать.
В этой его неторопливости,
в небрежности заученных движений
было что-то обидное, но и успокаивающее, как будто он считал обыск делом несерьезным.
Слезы текли скупо из его глаз, но все-таки он ослеп от них, снял
очки и спрятал лицо
в одеяло у ног Варвары. Он впервые плакал после дней детства, и хотя это
было постыдно, а — хорошо: под слезами обнажался человек, каким Самгин не знал себя, и росло новое чувство близости к этой знакомой и незнакомой женщине. Ее горячая рука гладила затылок, шею ему, он слышал прерывистый шепот...
Самгин, снимая и надевая
очки, оглядывался, хотелось увидеть пароход, судно рыбаков, лодку или хотя бы птицу, вообще что-нибудь от земли. Но
был только совершенно гладкий, серебристо-зеленый круг — дно воздушного мешка; по бортам темной шкуны сверкала светлая полоса, и над этой огромной плоскостью — небо, не так глубоко вогнутое, как над землею, и скудное звездами. Самгин ощутил необходимость заговорить, заполнить словами пустоту, развернувшуюся вокруг него и
в нем.
Он усмехался, слушая наивные восторги, и опасливо смотрел через
очки вниз. Спуск
был извилист, крут, спускались на тормозах, колеса отвратительно скрежетали по щебню. Иногда серая лента дороги изгибалась почти под прямым углом; чернобородый кучер туго натягивал вожжи, экипаж наклонялся
в сторону обрыва, усеянного острыми зубами каких-то необыкновенных камней. Это нервировало, и Самгин несколько раз пожалел о том, что сегодня Варвара разговорчива.
— Позвольте, я не согласен! — заявил о себе человек
в сером костюме и
в очках на татарском лице. — Прыжок из царства необходимости
в царство свободы должен
быть сделан, иначе — Ваал пожрет нас. Мы должны переродиться из подневольных людей
в свободных работников…
Варвара по вечерам редко бывала дома, но если не уходила она — приходили к ней. Самгин не чувствовал себя дома даже
в своей рабочей комнате, куда долетали голоса людей, читавших стихи и прозу. Настоящим, теплым, своим домом он признал комнату Никоновой. Там тоже
были некоторые неудобства; смущал очкастый домохозяин, он, точно поджидая Самгина, торчал на дворе и, встретив его ненавидящим взглядом красных глаз из-под
очков, бормотал...
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул
в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое
были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел
в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек
в серебряных
очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня
была в крови, точно
в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Человек
в золотых
очках уговаривал его
поесть,
выпить вина и лечь отдохнуть.
Человек
в золотых
очках подал Гапону стакан вина, поп жадно и быстро
выпил и снова побежал, закружился, забормотал...
Самгин
был ошеломлен и окончательно убедился
в безумии полковника. Он поправил
очки, придумывая — что сказать? Но Васильев, не ожидая, когда он заговорит, продолжал...
Воронов нес портрет царя, Лялечкин — икону
в золоченом окладе; шляпа-котелок, привязанная шнурком за пуговицу пиджака, тоже болталась на груди его, он ее отталкивал иконой, а рядом с ним возвышалась лысая,
в черных
очках на мертвом лице голова Ермолаева, он, должно
быть, тоже
пел или молился, зеленоватая борода его тряслась.
«Разумеется, он должен
быть здесь», — вяло подумал Самгин о Кутузове, чувствуя необходимость разгрузить себя, рассказать о том, что видел на площади. Он расстегнул пальто, зачем-то снял
очки и, сунув их
в карман, начал громко выкрикивать...
Расхаживая по комнате с папиросой
в зубах, протирая
очки, Самгин стал обдумывать Марину. Движения дородного ее тела, красивые колебания голоса, мягкий, но тяжеловатый взгляд золотистых глаз — все
в ней
было хорошо слажено, казалось естественным.
Вином от нее не пахло, только духами. Ее восторг напомнил Климу ожесточение, с которым он думал о ней и о себе на концерте. Восторг ее
был неприятен. А она пересела на колени к нему, сняла
очки и, бросив их на стол, заглянула
в глаза.
Он тряхнул головой, оторвался от стены и пошел; идти
было тяжко, точно по песку, мешали люди; рядом с ним шагал человек с ремешком на голове,
в переднике и тоже
в очках, но дымчатых.
Слева распахнулась не замеченная им драпировка, и бесшумно вышла женщина
в черном платье, похожем на рясу монахини,
в белом кружевном воротнике,
в дымчатых
очках; курчавая шапка волос на ее голове
была прикрыта жемчужной сеткой, но все-таки голова
была несоразмерно велика сравнительно с плечами. Самгин только по голосу узнал, что это — Лидия.
Ехали
в тумане осторожно и медленно, остановились у одноэтажного дома
в четыре окна с парадной дверью; под новеньким железным навесом,
в медальонах между окнами, вылеплены
были гипсовые птицы странного вида, и весь фасад украшен аляповатой лепкой, гирляндами цветов. Прошли во двор; там к дому примыкал деревянный флигель
в три окна с чердаком;
в глубине двора, заваленного сугробами снега, возвышались снежные деревья сада. Дверь флигеля открыла маленькая старушка
в очках,
в коричневом платье.
Самгин, поправив
очки, взглянул на него; такие афоризмы
в устах Безбедова возбуждали сомнения
в глупости этого человека и усиливали неприязнь к нему. Новости Безбедова он слушал механически, как шум ветра, о них не думалось, как не думается о картинах одного и того же художника, когда их много и они утомляют однообразием красок, техники. Он отметил, что анекдотические новости эти не вызывают желания оценить их смысл. Это
было несколько странно, но он тотчас нашел объяснение...
— Нет, — резко сказала она. — То
есть — да, сочувствовала, когда не видела ее революционного смысла. Выселить зажиточных из деревни — это значит обессилить деревню и оставить хуторян такими же беззащитными, как помещиков. — Откинулась на спинку кресла и, сняв
очки, укоризненно покачала головою, глядя на Самгина темными глазами
в кружках воспаленных век.
«Это, конечно, мистическая чепуха, — думал Самгин, разглядывая Марину исподлобья, сквозь стекла
очков. — Не может
быть, чтоб она верила
в это».
Придерживая
очки, Самгин взглянул
в щель и почувствовал, что он как бы падает
в неограниченный сумрак, где взвешено плоское, правильно круглое пятно мутного света. Он не сразу понял, что свет отражается на поверхности воды, налитой
в чан, — вода наполняла его
в уровень с краями, свет лежал на ней широким кольцом; другое, более узкое, менее яркое кольцо лежало на полу, черном, как земля.
В центре кольца на воде, — точно углубление
в ней, — бесформенная тень, и тоже трудно
было понять, откуда она?
Ему казалось, что он весь запылился, выпачкан липкой паутиной; встряхиваясь, он ощупывал костюм, ловя на нем какие-то невидимые соринки, потом, вспомнив, что, по народному поверью, так «обирают» себя люди перед смертью, глубоко сунул руки
в карманы брюк, — от этого стало неловко идти, точно он связал себя. И, со стороны глядя, смешон, должно
быть, человек, который шагает одиноко по безлюдной окраине, — шагает, сунув руки
в карманы, наблюдая судороги своей тени, маленький, плоский, серый, —
в очках.
Забыв поблагодарить, Самгин поднял свои чемоданы, вступил
в дождь и через час, взяв ванну,
выпив кофе, сидел у окна маленькой комнатки, восстановляя
в памяти сцену своего знакомства с хозяйкой пансиона. Толстая, почти шарообразная,
в темно-рыжем платье и сером переднике,
в очках на носу, стиснутом подушечками красных щек, она прежде всего спросила...
Открыв глаза, он увидал лицо свое
в дыме папиросы отраженным на стекле зеркала; выражение лица
было досадно неумное, унылое и не соответствовало серьезности момента: стоит человек, приподняв плечи, как бы пытаясь спрятать голову, и через
очки, прищурясь, опасливо смотрит на себя, точно на незнакомого.
Самгин вздрогнул, ему показалось, что рядом с ним стоит кто-то. Но это
был он сам, отраженный
в холодной плоскости зеркала. На него сосредоточенно смотрели расплывшиеся, благодаря стеклам
очков, глаза мыслителя. Он прищурил их, глаза стали нормальнее. Сняв
очки и протирая их, он снова подумал о людях, которые обещают создать «мир на земле и
в человецех благоволение», затем, кстати, вспомнил, что кто-то — Ницше? — назвал человечество «многоглавой гидрой пошлости», сел к столу и начал записывать свои мысли.
Самгин вздрогнул, почувствовав ожог злости. Он сидел за столом, читая запутанное дело о взыскании Готлибом Кунстлером с Федора Петлина 15 000 рублей неустойки по договору, завтра нужно
было выступать
в суде, и
в случае выигрыша дело это принесло бы солидный гонорар. Сердито и уверенно он спросил, взглянув на Ивана через
очки...
В «Медведе» кричали ура, чокались, звенело стекло бокалов, хлопали пробки, извлекаемые из бутылок, и
было похоже, что люди собрались на вокзале провожать кого-то. Самгин вслушался
в торопливый шум, быстро снял
очки и, протирая стекла, склонил голову над столом.
Вьюга все еще бесилась, можно
было думать, что это она дергает и раскачивает вагон, пытается сорвать его с рельс. Локомотив, натужно посвистев, осторожно подтащил поезд к перрону дачного поселка. Самгин вышел из вагона
в кипящую холодную пену, она тотчас залепила его
очки, заставила снять их.