Неточные совпадения
Клим начал смотреть на Нехаеву как на существо фантастическое. Она заскочила куда-то далеко вперед или отбежала
в сторону от
действительности и жила
в мыслях, которые Дмитрий называл кладбищенскими.
В этой девушке было что-то напряженное до отчаяния, минутами казалось, что она способна выпрыгнуть из окна. Особенно удивляло Клима женское безличие, физиологическая неощутимость Нехаевой, она совершенно не возбуждала
в нем эмоции мужчины.
— Наш народ — самый свободный на земле. Он ничем не связан изнутри.
Действительности — не любит. Он — штучки любит, фокусы. Колдунов и чудодеев. Блаженненьких. Он сам такой — блаженненький. Он завтра же может магометанство принять — на пробу. Да, на пробу-с! Может сжечь все свои избы и скопом уйти
в пустыни,
в пески, искать Опоньское царство.
Остаток дня Клим прожил
в состоянии отчуждения от
действительности, память настойчиво подсказывала древние слова и стихи, пред глазами качалась кукольная фигура, плавала мягкая, ватная рука, играли морщины на добром и умном лице, улыбались большие, очень ясные глаза.
—
В сущности же,
в основе романтизма скрыто стремление отойти
в сторону от
действительности, от злобы дня. Несколько грубовато, но очень откровенно сознался
в этом романтик Карамзин...
— Фактов накоплено столько, что из них можно построить десятки теорий прогресса, эволюции, оправдания и осуждения
действительности. А мне вот хочется дать
в морду прогрессу, — нахальная, циничная у него морда.
— Как падали рабочие-то, а?
Действительность, черт… У меня, знаете, эдакая… светлейшая пустота
в голове, а
в пустоте мелькают кирпичи, фигурки… детские фигурки.
— Мысль, что «сознание определяется бытием», — вреднейшая мысль, она ставит человека
в позицию механического приемника впечатлений бытия и не может объяснить, какой же силой покорный раб
действительности преображает ее? А ведь
действительность никогда не была — и не будет! — лучше человека, он же всегда был и будет не удовлетворен ею.
— Эволюция? Задохнетесь вы
в этой эволюции, вот что! Лакейство пред
действительностью, а ей надо кости переломать.
«Сыты», — иронически подумал он, уходя
в кабинет свой, лег на диван и задумался: да, эти люди отгородили себя от
действительности почти непроницаемой сеткой слов и обладают завидной способностью смотреть через ужас реальных фактов
в какой-то иной ужас, может быть, только воображаемый ими, выдуманный для того, чтоб удобнее жить.
Однако он видел: страх недолго живет
в людях, убежденных, что они могут изменить
действительность, приручить ее.
Всю жизнь ему мешала найти себя эта проклятая, фантастическая
действительность, всасываясь
в него, заставляя думать о ней, но не позволяя встать над нею человеком, свободным от ее насилий.
«Видит то же, что вижу я, но — по-другому. Конечно, это он искажает
действительность, а не я. Влюбился
в кокотку, — характерно для него. Выдуманная любовь, и все
в нем — выдумано».
Вообще
действительность настойчиво, бесцеремонно требовала участия
в ее делах.
— Томилина помнишь? Вещий человек. Приезжал сюда читать лекцию «Идеал,
действительность и «Бесы» Достоевского». Был единодушно освистан. А
в Туле или
в Орле его даже бить хотели. Ты что гримасничаешь?
«Все
в мире стремится к более или менее устойчивому равновесию, — напомнил он себе. —
Действительности дан революционный толчок, она поколебалась, подвинулась вперед и теперь…»
Разговорам ее о религии он не придавал значения, считая это «системой фраз»; украшаясь этими фразами, Марина скрывает
в их необычности что-то более значительное, настоящее свое оружие самозащиты;
в силу этого оружия она верит, и этой верой объясняется ее спокойное отношение к
действительности, властное — к людям. Но — каково же это оружие?
«Искусство и интеллект»; потом, сообразив, что это слишком широкая тема, приписал к слову «искусство» — «русское» и, наконец, еще более ограничил тему: «Гоголь, Достоевский, Толстой
в их отношении к разуму». После этого он стал перечитывать трех авторов с карандашом
в руке, и это было очень приятно, очень успокаивало и как бы поднимало над текущей
действительностью куда-то по косой линии.
Гоголь и Достоевский давали весьма обильное количество фактов, химически сродных основной черте характера Самгина, — он это хорошо чувствовал, и это тоже было приятно. Уродливость быта и капризная разнузданность психики объясняли Самгину его раздор с
действительностью, а мучительные поиски героями Достоевского непоколебимой истины и внутренней свободы, снова приподнимая его, выводили
в сторону из толпы обыкновенных людей, сближая его с беспокойными героями Достоевского.
Хотя он уже не с такою остротой, как раньше, чувствовал бесплодность своих исканий, волнений и тревог, но временами все-таки казалось, что
действительность становится все более враждебной ему и отталкивает, выжимает его куда-то
в сторону, вычеркивая из жизни.
Самгин уже привык верить ее чутью
действительности, всегда внимательно прислушивался к ее суждениям о политике, но
в этот час политика мешала ему.
Он стал относиться к ней более настороженно, недоверчиво вслушивался
в ее спокойные, насмешливые речи, тщательнее взвешивал их и менее сочувственно принимал иронию ее суждений о текущей
действительности; сами по себе ее суждения далеко не всегда вызывали его сочувствие, чаще всего они удивляли.
Самгину
действительность изредка напоминала о себе неприятно:
в очередном списке повешенных он прочитал фамилию Судакова, а среди арестованных
в городе анархистов — Вараксина, «жившего под фамилиями Лосева и Ефремова». Да, это было неприятно читать, но,
в сравнении с другими, это были мелкие факты, и память недолго удерживала их. Марина по поводу казней сказала...
Самгин ушел, удовлетворенный ее равнодушием к истории с кружком Пермякова. Эти маленькие волнения ненадолго и неглубоко волновали его; поток,
в котором он плыл, становился все уже, но — спокойнее, события принимали все более однообразный характер,
действительность устала поражать неожиданностями, становилась менее трагичной, туземная жизнь текла так ровно, как будто ничто и никогда не возмущало ее.
Были
в жизни его моменты, когда
действительность унижала его, пыталась раздавить, он вспомнил ночь 9 Января на темных улицах Петербурга, первые дни Московского восстания, тот вечер, когда избили его и Любашу, — во всех этих случаях он подчинялся страху, который взрывал
в нем естественное чувство самосохранения, а сегодня он подавлен тоже, конечно, чувством биологическим, но — не только им.
О Марине думалось почему-то неприязненно, может быть, было досадно, что
в этом случае искусство не возвышается над
действительностью.
«Родится человек, долго чему-то учится, испытывает множество различных неприятностей, решает социальные вопросы, потому что
действительность враждебна ему, тратит силы на поиски душевной близости с женщиной, — наиболее бесплодная трата сил.
В сорок лет человек становится одиноким…»
«Истина с теми, кто утверждает, что
действительность обезличивает человека, насилует его. Есть что-то… недопустимое
в моей связи с
действительностью. Связь предполагает взаимодействие, но как я могу… вернее: хочу ли я воздействовать на окружающее иначе, как
в целях самообороны против его ограничительных и тлетворных влияний?»
У нас — Константин Победоносцев…» Незаметно и насильственно мысль приводила
в угол, где сгущена была наиболее неприятная
действительность.
«Нужен дважды гениальный Босх, чтоб превратить вот такую
действительность в кошмарный гротеск», — подумал Самгин, споря с кем-то, кто еще не успел сказать ничего, что требовало бы возражения. Грусть, которую он пытался преодолеть, становилась острее, вдруг почему-то вспомнились женщины, которых он знал. «За эти связи не поблагодаришь судьбу… И
в общем надо сказать, что моя жизнь…»
Мысли этого порядка развивались с приятной легкостью, как бы самосильно. Память услужливо подсказывала десятки афоризмов: «Истинная свобода — это свобода отбора впечатлений». «
В мире, где все непрерывно изменяется, стремление к выводам — глупо». «Многие стремятся к познанию истины, но — кто достиг ее, не искажая
действительности?»
«По отношению к
действительности каждый из нас является истцом, каждый защищает интересы своего «я» от насилия над ним.
В борьбе за материальные интересы люди иногда являются личными врагами, но ведь жизнь не сводится вся целиком к уголовному и гражданскому процессу, теория борьбы за существование не должна поглощать и не поглощает высших интересов духа, не угашает священного стремления человека познать самого себя».
Он понимал, что у этих людей под критикой скрывается желание ограничить или же ликвидировать все попытки и намерения свернуть шею
действительности направо или налево, свернуть настолько круто, что критики останутся где-то
в стороне,
в пустоте, где не обитают надежды и нет места мечтам.
Среди них немалое количество неврастеников, они читали Фрейда и, убежденные, что уже «познали себя», особенно крепко были уверены
в своей исключительности. Все эти люди желали встать над
действительностью, почти все они были беспартийны, ибо опасались, что дисциплина партии и программы может пагубно отразиться на своеобразии их личной «духовной конституции». Социальная самооценка этих людей была выражена Алябьевым.
Но он держал их
в резерве, признавая за ними весьма ценное качество — способность отводить человека далеко
в сторону от
действительности, ставить его над нею.
— Наши дни — не время для расширения понятий. Мы кружимся пред необходимостью точных формулировок, общезначимых, объективных. Разумеется, мы должны избегать опасности вульгаризировать понятия. Мы единодушны
в сознании необходимости смены власти, эго уже — много. Но
действительность требует еще более трудного — единства, ибо сумма данных обстоятельств повелевает нам отчислить и утвердить именно то, что способно объединить нас.
Это умонастроение слежалось у Клима Ивановича Самгина довольно плотно, прочно, и он свел задачу жизни своей к воспитанию
в себе качеств вождя, героя, человека, не зависимого от насилий
действительности.