Неточные совпадения
В ненастные
дни дети собирались
в квартире Варавок,
в большой, неряшливой комнате, которая могла быть залою.
Это нельзя было понять, тем более нельзя, что
в первый же
день знакомства Борис поссорился с Туробоевым, а через несколько
дней они жестоко, до слез и крови, подрались.
Тут пришел Варавка, за ним явился Настоящий Старик, начали спорить, и Клим еще раз услышал не мало такого, что укрепило его
в праве и необходимости выдумывать себя, а вместе с этим вызвало
в нем интерес к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На другой же
день он спросил Ивана...
Учитель встречал детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое время
дня он казался человеком только что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх лицом на койку, койка уныло скрипела. Запустив пальцы рук
в рыжие, нечесанные космы жестких и прямых волос, подняв к потолку расколотую, медную бородку, не глядя на учеников, он спрашивал и рассказывал тихим голосом, внятными словами, но Дронов находил, что учитель говорит «из-под печки».
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не так властно, как раньше. Всегда одетая
в черное, ее фигура вызывала уныние;
в солнечные
дни, когда она шла по двору или гуляла
в саду с книгой
в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени всех других людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
А через несколько
дней, ночью, встав с постели, чтоб закрыть окно, Клим увидал, что учитель и мать идут по дорожке сада; мама отмахивается от комаров концом голубого шарфа, учитель, встряхивая медными волосами, курит. Свет луны был так маслянисто густ, что даже дым папиросы окрашивался
в золотистый тон. Клим хотел крикнуть...
У повара Томилин поселился тоже
в мезонине, только более светлом и чистом. Но он
в несколько
дней загрязнил комнату кучами книг; казалось, что он переместился со всем своим прежним жилищем, с его пылью, духотой, тихим скрипом половиц, высушенных летней жарой. Под глазами учителя набухли синеватые опухоли, золотистые искры
в зрачках погасли, и весь он как-то жалобно растрепался. Теперь, все время уроков, он не вставал со своей неопрятной постели.
Дед Аким устроил так, что Клима все-таки приняли
в гимназию. Но мальчик считал себя обиженным учителями на экзамене, на переэкзаменовке и был уже предубежден против школы.
В первые же
дни, после того, как он надел форму гимназиста, Варавка, перелистав учебники, небрежно отшвырнул их прочь...
Клим решил говорить возможно меньше и держаться
в стороне от бешеного стада маленьких извергов. Их назойливое любопытство было безжалостно, и первые
дни Клим видел себя пойманной птицей, у которой выщипывают перья, прежде чем свернуть ей шею. Он чувствовал опасность потерять себя среди однообразных мальчиков; почти неразличимые, они всасывали его, стремились сделать незаметной частицей своей массы.
Теперь, когда Клим большую часть
дня проводил вне дома, многое ускользало от его глаз, привыкших наблюдать, но все же он видел, что
в доме становится все беспокойнее, все люди стали иначе ходить и даже двери хлопают сильнее.
Сказав матери, что у него устают глаза и что
в гимназии ему посоветовали купить консервы, он на другой же
день обременил свой острый нос тяжестью двух стекол дымчатого цвета.
В один из тех теплых, но грустных
дней, когда осеннее солнце, прощаясь с обедневшей землей, как бы хочет напомнить о летней, животворящей силе своей, дети играли
в саду. Клим был более оживлен, чем всегда, а Борис настроен добродушней. Весело бесились Лидия и Люба, старшая Сомова собирала букет из ярких листьев клена и рябины. Поймав какого-то запоздалого жука и подавая его двумя пальцами Борису, Клим сказал...
Быстро вымыв лицо сына, она отвела его
в комнату,
раздела, уложила
в постель и, закрыв опухший глаз его компрессом, села на стул, внушительно говоря...
Трудные, тяжелые
дни наступили для него; он жил
в страхе пред Борисом и
в ненависти к нему.
— Дронов где-то вычитал, что тут действует «дух породы», что «так хочет Венера». Черт их возьми, породу и Венеру, какое мне
дело до них? Я не желаю чувствовать себя кобелем, у меня от этого тоска и мысли о самоубийстве, вот
в чем
дело!
— Ну, милый Клим, — сказал он громко и храбро, хотя губы у него дрожали, а опухшие, красные глаза мигали ослепленно. —
Дела заставляют меня уехать надолго. Я буду жить
в Финляндии,
в Выборге. Вот как. Митя тоже со мной. Ну, прощай.
Ночами,
в постели, перед тем как заснуть, вспоминая все, что слышал за
день, он отсевал непонятное и неяркое, как шелуху, бережно сохраняя
в памяти наиболее крупные зерна разных мудростей, чтоб, при случае, воспользоваться ими и еще раз подкрепить репутацию юноши вдумчивого.
Но почти всегда, вслед за этим, Клим недоуменно, с досадой, близкой злому унынию, вспоминал о Лидии, которая не умеет или не хочет видеть его таким, как видят другие. Она
днями и неделями как будто даже и совсем не видела его, точно он для нее бесплотен, бесцветен, не существует. Вырастая, она становилась все более странной и трудной девочкой. Варавка, улыбаясь
в лисью бороду большой, красной улыбкой, говорил...
Летом, на другой год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев отказался учиться
в военной школе и должен был ехать
в какую-то другую,
в Петербург. И вот, за несколько
дней до его отъезда, во время завтрака, Лидия решительно заявила отцу, что она любит Игоря, не может без него жить и не хочет, чтоб он учился
в другом городе.
Через несколько
дней этот роман стал известен
в городе, гимназисты спрашивали Клима...
Лидия вывихнула ногу и одиннадцать
дней лежала
в постели. Левая рука ее тоже была забинтована. Перед отъездом Игоря толстая, задыхающаяся Туробоева, страшно выкатив глаза, привела его проститься с Лидией, влюбленные, обнявшись, плакали, заплакала и мать Игоря.
Он спокойнее всех спорил с переодетым
в мужика человеком и с другим, лысым, краснолицым, который утверждал, что настоящее, спасительное для народа
дело — сыроварение и пчеловодство.
— Этому вопросу нет места, Иван. Это — неизбежное столкновение двух привычек мыслить о мире. Привычки эти издревле с нами и совершенно непримиримы, они всегда будут
разделять людей на идеалистов и материалистов. Кто прав? Материализм — проще, практичнее и оптимистичней, идеализм — красив, но бесплоден. Он — аристократичен, требовательней к человеку. Во всех системах мышления о мире скрыты, более или менее искусно, элементы пессимизма;
в идеализме их больше, чем
в системе, противостоящей ему.
Через несколько
дней он снова почувствовал, что Лидия обокрала его.
В столовой после ужина мать, почему-то очень настойчиво, стала расспрашивать Лидию о том, что говорят во флигеле. Сидя у открытого окна
в сад, боком к Вере Петровне, девушка отвечала неохотно и не очень вежливо, но вдруг, круто повернувшись на стуле, она заговорила уже несколько раздраженно...
Дня через два мать и Варавка ушли
в театр.
Дней через пять, прожитых
в приятном сознании сделанного им так просто серьезного шага, горничная Феня осторожно сунула
в руку его маленький измятый конверт с голубой незабудкой, вытисненной
в углу его, на атласной бумаге, тоже с незабудкой. Клим, не без гордости, прочитал...
— Жалко его. Это ведь при мне поп его выгнал, я
в тот
день работала у попа. Ваня учил дочь его и что-то наделал, горничную ущипнул, что ли. Он и меня пробовал хватать. Я пригрозила, что пожалуюсь попадье, отстал. Он все-таки забавный, хоть и злой.
И уже был
день, когда ее понукающее приглашение: «Ну,
в постельку» — вдруг вызвало у него темное раздражение, какую-то непонятную обиду.
Затем он долго говорил о восстании декабристов, назвав его «своеобразной трагической буффонадой»,
дело петрашевцев — «заговором болтунов по ремеслу», но раньше чем он успел перейти к народникам, величественно вошла мать,
в сиреневом платье,
в кружевах, с длинной нитью жемчуга на груди.
Через
день Лидия приехала с отцом. Клим ходил с ними по мусору и стружкам вокруг дома, облепленного лесами, на которых работали штукатуры. Гремело железо крыши под ударами кровельщиков; Варавка, сердито встряхивая бородою, ругался и втискивал
в память Клима свои всегда необычные словечки.
Пролежав
в комнате Клима четверо суток, на пятые Макаров начал просить, чтоб его отвезли домой. Эти
дни, полные тяжелых и тревожных впечатлений, Клим прожил очень трудно.
В первый же
день утром, зайдя к больному, он застал там Лидию, — глаза у нее были красные, нехорошо блестели, разглядывая серое, измученное лицо Макарова с провалившимися глазами; губы его, потемнев, сухо шептали что-то, иногда он вскрикивал и скрипел зубами, оскаливая их.
Клим вышел на улицу, и ему стало грустно. Забавные друзья Макарова, должно быть, крепко любят его, и жить с ними — уютно, просто. Простота их заставила его вспомнить о Маргарите — вот у кого он хорошо отдохнул бы от нелепых тревог этих
дней. И, задумавшись о ней, он вдруг почувствовал, что эта девушка незаметно выросла
в глазах его, но выросла где-то
в стороне от Лидии и не затемняя ее.
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но и
в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал
в себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия? Не нашел и решил объясниться с нею. Но
в течение двух
дней он не выбрал времени для объяснения, а на третий пошел к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.
Бледность лица выгодно подчеркивала горячий блеск его глаз, тень на верхней губе стала гуще, заметней, и вообще Макаров
в эти несколько
дней неестественно возмужал.
— Из-за этой любви я и не женился, потому что, знаете, третий человек
в доме — это уже помеха! И — не всякая жена может вынести упражнения на скрипке. А я каждый
день упражняюсь. Мамаша так привыкла, что уж не слышит…
Хорошие наши люди
в этом
деле — ни при чем.
Климу давно и хорошо знакомы были припадки красноречия Варавки, они особенно сильно поражали его во
дни усталости от деловой жизни. Клим видел, что с Варавкой на улицах люди раскланиваются все более почтительно, и знал, что
в домах говорят о нем все хуже, злее. Он приметил также странное совпадение: чем больше и хуже говорили о Варавке
в городе, тем более неукротимо и обильно он философствовал дома.
Он плохо спал, встал рано, чувствуя себя полубольным, пошел
в столовую пить кофе и увидал там Варавку, который, готовясь к битве
дня, грыз поджаренный хлеб, запивая его портвейном.
Брезгливо вздрогнув, Клим соскочил с кровати. Простота этой девушки и раньше изредка воспринималась им как бесстыдство и нечистоплотность, но он мирился с этим. А теперь ушел от Маргариты с чувством острой неприязни к ней и осуждая себя за этот бесполезный для него визит. Был рад, что через
день уедет
в Петербург. Варавка уговорил его поступить
в институт инженеров и устроил все, что было необходимо, чтоб Клима приняли.
Клим согнул шею, приподнял плечи, посматривая направо и налево
в мокрые стекла магазинов, освещенных внутри так ярко, как будто
в них торговали солнечными лучами летних
дней.
— Конечно. Такая бойкая цыганочка. Что… как она живет? Хочет быть актрисой? Это настоящее женское
дело, — закончил он, усмехаясь
в лицо Клима, и посмотрел
в сторону Спивак; она, согнувшись над клавиатурой через плечо мужа, спрашивала Марину...
Университет ничем не удивил и не привлек Самгина. На вступительной лекции историка он вспомнил свой первый
день в гимназии. Большие сборища людей подавляли его,
в толпе он внутренне сжимался и не слышал своих мыслей; среди однообразно одетых и как бы однолицых студентов он почувствовал себя тоже обезличенным.
Ярким зимним
днем Самгин медленно шагал по набережной Невы, укладывая
в памяти наиболее громкие фразы лекции. Он еще издали заметил Нехаеву, девушка вышла из дверей Академии художеств, перешла дорогу и остановилась у сфинкса, глядя на реку, покрытую ослепительно блестевшим снегом; местами снег был разорван ветром и обнажались синеватые лысины льда. Нехаева поздоровалась с Климом, ласково улыбаясь, и заговорила своим слабым голосом...
Но Нехаева как-то внезапно устала, на щеках ее, подкрашенных морозом, остались только розоватые пятна, глаза потускнели, она мечтательно заговорила о том, что жить всей душой возможно только
в Париже, что зиму эту она должна бы провести
в Швейцарии, но ей пришлось приехать
в Петербург по скучному
делу о небольшом наследстве.
Вполголоса, растягивая гласные, она начала читать стихи; читала напряженно, делая неожиданные паузы и дирижируя обнаженной до локтя рукой. Стихи были очень музыкальны, но неуловимого смысла; они говорили о
девах с золотыми повязками на глазах, о трех слепых сестрах. Лишь
в двух строках...
Четыре
дня лежал он, задыхаясь, синий, разбухший, и, глядя
в потолок мокрыми щелочками глаз, молчал.
— Я не выношу праздничных улиц и людей, которые
в седьмой
день недели одевают на себя чистенькие костюмы, маски счастливцев.
Затем он вспомнил, что
в кармане его лежит письмо матери, полученное
днем; немногословное письмо это, написанное с алгебраической точностью, сообщает, что культурные люди обязаны работать, что она хочет открыть
в городе музыкальную школу, а Варавка намерен издавать газету и пройти
в городские головы. Лидия будет дочерью городского головы. Возможно, что, со временем, он расскажет ей роман с Нехаевой; об этом лучше всего рассказать
в комическом тоне.
Решив остановиться
дня на два
в Москве, чтоб показать себя Лидии, он мысленно пошутил...
— Ты
в те
дни был ненормален, — спокойно напомнил Клим. — Мысль о бесцельности бытия все настойчивее тревожит людей.