Неточные совпадения
— У тебя
в доме, Иван, глупо, как
в армянском анекдоте: все
в десять раз больше. Мне на
ночь зачем-то дали две подушки и две свечи.
Взрослые пили чай среди комнаты, за круглым столом, под лампой с белым абажуром, придуманным Самгиным: абажур отражал свет не вниз, на стол, а
в потолок; от этого по комнате разливался скучный полумрак, а
в трех углах ее было темно, почти как
ночью.
А через несколько дней,
ночью, встав с постели, чтоб закрыть окно, Клим увидал, что учитель и мать идут по дорожке сада; мама отмахивается от комаров концом голубого шарфа, учитель, встряхивая медными волосами, курит. Свет луны был так маслянисто густ, что даже дым папиросы окрашивался
в золотистый тон. Клим хотел крикнуть...
Тогда, испуганный этим, он спрятался под защиту скуки, окутав ею себя, как облаком. Он ходил солидной походкой, заложив руки за спину, как Томилин, имея вид мальчика, который занят чем-то очень серьезным и далеким от шалостей и буйных игр. Время от времени жизнь помогала ему задумываться искренно:
в середине сентября,
в дождливую
ночь, доктор Сомов застрелился на могиле жены своей.
— Бориса исключили из военной школы за то, что он отказался выдать товарищей, сделавших какую-то шалость. Нет, не за то, — торопливо поправила она, оглядываясь. — За это его посадили
в карцер, а один учитель все-таки сказал, что Боря ябедник и донес; тогда, когда его выпустили из карцера, мальчики
ночью высекли его, а он, на уроке, воткнул учителю циркуль
в живот, и его исключили.
Ночами,
в постели, перед тем как заснуть, вспоминая все, что слышал за день, он отсевал непонятное и неяркое, как шелуху, бережно сохраняя
в памяти наиболее крупные зерна разных мудростей, чтоб, при случае, воспользоваться ими и еще раз подкрепить репутацию юноши вдумчивого.
Вспоминая все это, Клим вдруг услышал
в гостиной непонятный, торопливый шорох и тихий гул струн, как будто виолончель Ржиги, отдохнув, вспомнила свое пение вечером и теперь пыталась повторить его для самой себя. Эта мысль, необычная для Клима, мелькнув, уступила место испугу пред непонятным. Он прислушался: было ясно, что звуки родились
в гостиной, а не наверху, где иногда, даже поздно
ночью, Лидия тревожила струны рояля.
Как-то весенней
ночью, выйдя из флигеля, гуляя с Климом
в саду, она сказала...
Эти размышления позволяли Климу думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся, чувствуя себя другим человеком, как будто вырос за
ночь и выросло
в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия к себе. Что-то веселое бродило
в нем, даже хотелось петь, а весеннее солнце смотрело
в окно его комнаты как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение, вел себя сдержанно, как всегда, и думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
— Море вовсе не такое, как я думала, — говорила она матери. — Это просто большая, жидкая скука. Горы — каменная скука, ограниченная небом.
Ночами воображаешь, что горы ползут на дома и хотят столкнуть их
в воду, а море уже готово схватить дома…
—
В первый раз…
в первую
ночь?
— Это было днем, а не
ночью;
в день Всех святых, на кладбище.
Ночь была холодно-влажная, черная; огни фонарей горели лениво и печально, как бы потеряв надежду преодолеть густоту липкой тьмы. Климу было тягостно и ни о чем не думалось. Но вдруг снова мелькнула и оживила его мысль о том, что между Варавкой, Томилиным и Маргаритой чувствуется что-то сродное, все они поучают, предупреждают, пугают, и как будто за храбростью их слов скрывается боязнь. Пред чем, пред кем? Не пред ним ли, человеком, который одиноко и безбоязненно идет
в ночной тьме?
О Петербурге у Клима Самгина незаметно сложилось весьма обычное для провинциала неприязненное и даже несколько враждебное представление: это город, не похожий на русские города, город черствых, недоверчивых и очень проницательных людей; эта голова огромного тела России наполнена мозгом холодным и злым.
Ночью,
в вагоне, Клим вспоминал Гоголя, Достоевского.
— Петербург — многоликий город. Видите: сегодня у него таинственное и пугающее лицо.
В белые
ночи он очаровательно воздушен. Это — живой, глубоко чувствующий город.
Ночами, лежа
в постели, Самгин улыбался, думая о том, как быстро и просто он привлек симпатии к себе, он был уверен, что это ему вполне удалось.
Ночью он прочитал «Слепых» Метерлинка. Монотонный язык этой драмы без действия загипнотизировал его, наполнил смутной печалью, но смысл пьесы Клим не уловил. С досадой бросив книгу на пол, он попытался заснуть и не мог. Мысли возвращались к Нехаевой, но думалось о ней мягче. Вспомнив ее слова о праве людей быть жестокими
в любви, он спросил себя...
Девушка встретила его с радостью. Так же неумело и суетливо она бегала из угла
в угол, рассказывая жалобно, что
ночью не могла уснуть; приходила полиция, кого-то арестовали, кричала пьяная женщина,
в коридоре топали, бегали.
Клим уехал
в убеждении, что простился с Нехаевой хорошо, навсегда и что этот роман значительно обогатил его.
Ночью,
в вагоне, он подумал...
Разыгрался ветер, шумели сосны, на крыше что-то приглушенно посвистывало; лунный свет врывался
в комнату, исчезал
в ней, и снова ее наполняли шорохи и шепоты тьмы. Ветер быстро рассеял короткую
ночь весны, небо холодно позеленело. Клим окутал одеялом голову, вдруг подумав...
«
В сущности, все эти умники — люди скучные. И — фальшивые, — заставлял себя думать Самгин, чувствуя, что им снова овладевает настроение пережитой
ночи. —
В душе каждого из них, под словами, наверное, лежит что-нибудь простенькое. Различие между ними и мной только
в том, что они умеют казаться верующими или неверующими, а у меня еще нет ни твердой веры, ни устойчивого неверия».
«Вот почему иногда мне кажется, что мысли мои кипят
в пустом пространстве. И то, что я чувствовал
ночью, есть, конечно, назревание моей веры».
— Только часы
в награду за дни,
ночи, годы одиночества.
— Он сейчас воротится, за котом пошел. Ученое его занятие тишины требует. Я даже собаку мужеву мышьяком отравила, уж очень выла собака
в светлые
ночи. Теперь у нас — кот, Никитой зовем, я люблю, чтобы
в доме было животное.
Не забывая пасхальную
ночь в Петербурге, Самгин пил осторожно и ждал самого интересного момента, когда хорошо поевшие и
в меру выпившие люди, еще не успев охмелеть, говорили все сразу. Получалась метель слов, забавная путаница фраз...
Самгин медленно поднялся, сел на диван. Он был одет, только сюртук и сапоги сняты. Хаос и запахи
в комнате тотчас восстановили
в памяти его пережитую
ночь. Было темно. На столе среди бутылок двуцветным огнем горела свеча, отражение огня нелепо заключено внутри пустой бутылки белого стекла. Макаров зажигал спички, они, вспыхнув, гасли. Он склонился над огнем свечи, ткнул
в него папиросой, погасил огонь и выругался...
— Расстригут меня — пойду работать на завод стекла, займусь изобретением стеклянного инструмента. Семь лет недоумеваю: почему стекло не употребляется
в музыке? Прислушивались вы зимой,
в метельные
ночи, когда не спится, как стекла
в окнах поют? Я, может быть, тысячу
ночей слушал это пение и дошел до мысли, что именно стекло, а не медь, не дерево должно дать нам совершенную музыку. Все музыкальные инструменты надобно из стекла делать, тогда и получим рай звуков. Обязательно займусь этим.
С этим чувством независимости и устойчивости на другой день вечером он сидел
в комнате Лидии, рассказывая ей тоном легкой иронии обо всем, что видел
ночью.
Лидия заставила ждать ее долго, почти до рассвета. Вначале
ночь была светлая, но душная,
в раскрытые окна из сада вливались потоки влажных запахов земли, трав, цветов. Потом луна исчезла, но воздух стал еще более влажен, окрасился
в темно-синюю муть. Клим Самгин, полуодетый, сидел у окна, прислушиваясь к тишине, вздрагивая от непонятных звуков
ночи. Несколько раз он с надеждой говорил себе...
Он не помнил, когда она ушла, уснул, точно убитый, и весь следующий день прожил, как во сне, веря и не веря
в то, что было. Он понимал лишь одно:
в эту
ночь им пережито необыкновенное, неизведанное, но — не то, чего он ждал, и не так, как представлялось ему. Через несколько таких же бурных
ночей он убедился
в этом.
Она не укрощалась, хотя сердитые огоньки
в ее глазах сверкали как будто уже менее часто. И расспрашивала она не так назойливо, но у нее возникло новое настроение. Оно обнаружилось как-то сразу. Среди
ночи она, вскочив с постели, подбежала к окну, раскрыла его и, полуголая, села на подоконник.
— Какая тоска! — ответила она довольно громко. — Какая тоска
в этих
ночах,
в этой немоте сонной земли и
в небе. Я чувствую себя
в яме…
в пропасти.
Блестела золотая парча, как ржаное поле
в июльский вечер на закате солнца; полосы глазета напоминали о голубоватом снеге лунных
ночей зимы, разноцветные материи — осеннюю расцветку лесов; поэтические сравнения эти явились у Клима после того, как он побывал
в отделе живописи, где «объясняющий господин», лобастый, длинноволосый и тощий, с развинченным телом, восторженно рассказывая публике о пейзаже Нестерова, Левитана, назвал Русь парчовой, ситцевой и наконец — «чудесно вышитой по бархату земному шелками разноцветными рукою величайшего из художников — божьей рукой».
Под тяжестью этой скуки он прожил несколько душных дней и
ночей, негодуя на Варавку и мать: они, с выставки, уехали
в Крым, это на месяц прикрепило его к дому и городу.
По
ночам, волнуемый привычкой к женщине, сердито и обиженно думал о Лидии, а как-то вечером поднялся наверх
в ее комнату и был неприятно удивлен: на пружинной сетке кровати лежал свернутый матрац, подушки и белье убраны, зеркало закрыто газетной бумагой, кресло у окна —
в сером чехле, все мелкие вещи спрятаны, цветов на подоконниках нет.
Ночь была теплая, но
в садах тихо шумел свежий ветер, гоня по улице волны сложных запахов.
В маленьком, прозрачном облаке пряталась луна, правильно круглая, точно желток яйца, внизу, над крышами, — золотые караваи церковных глав, все было окутано лаской летней
ночи, казалось обновленным и, главное, благожелательным человеку.
«Кутузов», — узнал Клим, тотчас вспомнил Петербург, пасхальную
ночь, свою пьяную выходку и решил, что ему не следует встречаться с этим человеком. Но что-то более острое, чем любопытство, и даже несколько задорное будило
в нем желание посмотреть на Кутузова, послушать его, может быть, поспорить с ним.
В ее вопросе Климу послышалась насмешка, ему захотелось спорить с нею, даже сказать что-то дерзкое, и он очень не хотел остаться наедине с самим собою. Но она открыла дверь и ушла, пожелав ему спокойной
ночи. Он тоже пошел к себе, сел у окна на улицу, потом открыл окно; напротив дома стоял какой-то человек, безуспешно пытаясь закурить папиросу, ветер гасил спички. Четко звучали чьи-то шаги. Это — Иноков.
Ночью приходит ко мне, —
в одном доме живем, — жалуется: вот, Шлейермахер утверждает, что идея счастья была акушеркой, при ее помощи разум родил понятие о высшем благе.
В полдень, придя
в редакцию, он вдруг очутился
в новой для него атмосфере почтительного и поощряющего сочувствия, там уже знали, что
ночью в городе были обыски, арестован статистик Смолин, семинарист Долганов, а Дронов прибавил...
Часы осенних вечеров и
ночей наедине с самим собою,
в безмолвной беседе с бумагой, которая покорно принимала на себя все и всякие слова, эти часы очень поднимали Самгина
в его глазах. Он уже начинал думать, что из всех людей, знакомых ему, самую удобную и умную позицию
в жизни избрал смешной, рыжий Томилин.
— И вдруг — вообрази! —
ночью является ко мне мамаша, всех презирающая, вошла так, знаешь, торжественно, устрашающе несчастно и как воскресшая дочь Иаира. «Сейчас, — говорит, — сын сказал, что намерен жениться на вас, так вот я умоляю: откажите ему, потому что он
в будущем великий ученый, жениться ему не надо, и я готова на колени встать пред вами». И ведь хотела встать… она, которая меня… как горничную… Ах, господи!..
Самгин вспомнил, что с месяц тому назад он читал
в пошлом «Московском листке» скандальную заметку о студенте с фамилией, скрытой под буквой Т. Студент обвинял горничную дома свиданий
в краже у него денег, но свидетели обвиняемой показали, что она всю эту
ночь до утра играла роль не горничной, а клиентки дома, была занята с другим гостем и потому — истец ошибается, он даже не мог видеть ее. Заметка была озаглавлена: «Ошибка ученого».
Удивительна была каменная тишина теплых, лунных
ночей, странно густы и мягки тени, необычны запахи, Клим находил, что все они сливаются
в один — запах здоровой, потной женщины.
В общем он настроился лирически, жил
в непривычном ему приятном бездумье, мысли являлись не часто и, почти не волнуя, исчезали легко.
Белые
ночи возмутили Самгина своей нелепостью и угрозой сделать нормального человека неврастеником; было похоже, что
в воздухе носится все тот же гнилой осенний туман, но высохший до состояния прозрачной и раздражающе светящейся пыли.
Ночью дождя не было, а была тяжкая духота, она мешала спать, вливаясь
в открытое окно бесцветным, жарким дымом, вызывая испарину.
Она заставляла ожидать чьих-то криков, но город безгласно притаился, он весь точно перестал жить
в эту
ночь, даже собаки не лаяли, только ежечасно и уныло отбивал часы сторожевой колокол церкви Михаила Архангела, патрона полиции.
— Я тоже не могла уснуть, — начала она рассказывать. — Я никогда не слышала такой мертвой тишины.
Ночью по саду ходила женщина из флигеля, вся
в белом, заломив руки за голову. Потом вышла
в сад Вера Петровна, тоже
в белом, и они долго стояли на одном месте… как Парки.
«Да, это мои мысли», — подумал Самгин. Он тоже чувствовал, что обогащается; дни и
ночи награждали его невиданным, неизведанным, многое удивляло, и все вместе требовало порядка, все нужно было прибрать и уложить
в «систему фраз», так, чтоб оно не беспокоило. Казалось, что Варвара удачно помогает ему
в этом.