Неточные совпадения
Были минуты, когда Дронов внезапно расцветал и становился непохож сам на себя. Им овладевала задумчивость, он весь вытягивался, выпрямлялся и мягким голосом тихо рассказывал Климу удивительные полусны, полусказки. Рассказывал, что из колодца
в углу двора вылез огромный, но легкий и прозрачный, как тень, человек, перешагнул через ворота, пошел по улице, и, когда проходил мимо колокольни, она, потемнев, покачнулась вправо и влево, как тонкое дерево под
ударом ветра.
— Согласись, Тимофей, что
в известный момент эволюция требует решительного
удара…
— Наверное — от боли. Тыкалось передним концом, башкой,
в разные препятствия, испытывало боль
ударов, и на месте их образовалось зрительное чувствилище, а?
Через день Лидия приехала с отцом. Клим ходил с ними по мусору и стружкам вокруг дома, облепленного лесами, на которых работали штукатуры. Гремело железо крыши под
ударами кровельщиков; Варавка, сердито встряхивая бородою, ругался и втискивал
в память Клима свои всегда необычные словечки.
Клим, зная, что Туробоев влюблен
в Спивак и влюблен не без успеха, — если вспомнить три
удара в потолок комнаты брата, — удивлялся.
В отношении Туробоева к этой женщине явилось что-то насмешливое и раздражительное. Туробоев высмеивал ее суждения и вообще как будто не хотел, чтоб при нем она говорила с другими.
Как-то вечером, когда
в окна буйно хлестал весенний ливень, комната Клима вспыхивала голубым огнем и стекла окон, вздрагивая от
ударов грома, ныли, звенели, Клим, настроенный лирически, поцеловал руку девушки. Она отнеслась к этому жесту спокойно, как будто и не ощутила его, но, когда Клим попробовал поцеловать еще раз, она тихонько отняла руку свою.
Когда ему стало холодно, он как бы выскользнул из пустоты самозабвения. Ему показалось, что прошло несколько часов, но, лениво раздеваясь, чтобы лечь
в постель, он услышал отдаленный звон церковного колокола и сосчитал только одиннадцать
ударов.
Около мельницы бородатый мужик
в красной рубахе, игрушечно маленький, конопатил днище лодки, гулкие
удары деревянного молотка четко звучали
в тишине.
Он взмахнул рукою так быстро, что Туробоев, мигнув, отшатнулся
в сторону, уклоняясь от
удара, отшатнулся и побледнел. Лютов, видимо, не заметил его движения и не видел гневного лица, он продолжал, потрясая кистью руки, как утопающий Борис Варавка.
Парень не торопясь поймал багор, положил его вдоль борта, молча помог хромому влезть
в лодку и сильными
ударами весел быстро пригнал ее к берегу. Вывалившись на песок, мужик, мокрый и скользкий, разводя руки, отчаянно каялся...
По улице Самгин шел согнув шею, оглядываясь, как человек, которого ударили по голове и он ждет еще
удара. Было жарко, горячий ветер плутал по городу, играя пылью, это напомнило Самгину дворника, который нарочно сметал пыль под ноги партии арестантов. Прозвучало
в памяти восклицание каторжника...
За ужином, судорожно глотая пищу, водку, говорил почти один он. Самгина еще более расстроила нелепая его фраза о выгоде. Варвара ела нехотя, и, когда Лютов взвизгивал, она приподнимала плечи, точно боясь
удара по голове. Клим чувствовал, что жена все еще сидит
в ослепительном зале Омона.
Достал из-под облучка топор,
в три
удара срубил ольху и, обрубая ветки ее, продолжал...
Самгин, больно прижатый к железной решетке сквера, оглушенный этим знакомым и незнакомым ревом, чувствовал, что он вливается
в него волнами, заставляет его звучать колоколом под
ударами железного языка.
— Долой самодержавие! — кричали всюду
в толпе, она тесно заполнила всю площадь, черной кашей кипела на ней,
в густоте ее неестественно подпрыгивали лошади, точно каменная и замороженная земля под ними стала жидкой, засасывала их, и они погружались
в нее до колен, раскачивая согнувшихся
в седлах казаков; казаки, крестя нагайками воздух, били направо, налево, люди, уклоняясь от
ударов, свистели, кричали...
«
В сущности, это — победа, они победили», — решил Самгин, когда его натиском толпы швырнуло
в Леонтьевский переулок. Изумленный бесстрашием людей, он заглядывал
в их лица, красные от возбуждения, распухшие от
ударов, испачканные кровью, быстро застывавшей на морозе. Он ждал хвастливых криков, ждал выявления гордости победой, но высокий, усатый человек
в старом, грязноватом полушубке пренебрежительно говорил, прислонясь к стене...
Он чувствовал себя
в силе сказать много резкостей, но Лютов поднял руку, как для
удара, поправил шапку, тихонько толкнул кулаком другой руки
в бок Самгина и отступил назад, сказав еще раз, вопросительно...
«Это — свойство художника, — подумал он, приподняв воротник пальто, засунул руки глубоко
в карманы и пошел тише. — Художники, наверное, думают так
в своих поисках наиболее характерного
в главном. А возможно, что это — своеобразное выражение чувства самозащиты от разрушительных
ударов бессмыслицы».
— Потому что — авангард не побеждает, а погибает, как сказал Лютов? Наносит первый
удар войскам врага и — погибает? Это — неверно. Во-первых — не всегда погибает, а лишь
в случаях недостаточно умело подготовленной атаки, а во-вторых — удар-то все-таки наносит! Так вот, Самгин, мой вопрос: я не хочу гражданской войны, но помогал и, кажется, буду помогать людям, которые ее начинают. Тут у меня что-то неладно. Не согласен я с ними, не люблю, но, представь, — как будто уважаю и даже…
За спиною Самгина, толкнув его вперед, хрипло рявкнула женщина, раздалось тихое ругательство,
удар по мягкому, а Самгин очарованно смотрел, как передовой солдат и еще двое, приложив ружья к плечам, начали стрелять. Сначала упал, высоко взмахнув ногою, человек, бежавший на Воздвиженку, за ним, подогнув колени, грузно свалился старик и пополз, шлепая палкой по камням, упираясь рукой
в мостовую; мохнатая шапка свалилась с него, и Самгин узнал: это — Дьякон.
Все это совершилось удивительно быстро, а солдаты шли все так же не спеша, и так же тихонько ехала пушка —
в необыкновенной тишине; тишина как будто не принимала
в себя, не хотела поглотить дробный и ленивенький шум солдатских шагов, железное погромыхивание пушки, мерные
удары подков лошади о булыжник и негромкие крики раненого, — он ползал у забора, стучал кулаком
в закрытые ворота извозчичьего двора.
С утра равномерно начали стрелять пушки.
Удары казались еще более мощными, точно
в мерзлую землю вгоняли чугунной бабой с копра огромную сваю…
Пушки били особенно упрямо. Казалось, что бухающие
удары распространяют
в туманном воздухе гнилой запах, точно лопались огромнейшие, протухшие яйца.
Самгин видел, как за санями взорвался пучок огня, похожий на метлу, разодрал воздух коротким
ударом грома, взметнул облако снега и зеленоватого дыма; все вокруг дрогнуло, зазвенели стекла, — Самгин пошатнулся от толчка воздухом
в грудь,
в лицо и крепко прилепился к стене, на углу.
Но он не знал, спрашивает или утверждает. Было очень холодно, а возвращаться
в дымный вагон, где все спорят, — не хотелось. На станции он попросил кондуктора устроить его
в первом классе. Там он прилег на диван и, чтоб не думать, стал подбирать стихи
в ритм
ударам колес на стыках рельс; это удалось ему не сразу, но все-таки он довольно быстро нашел...
Она задохнулась, замолчала, двигая стул, постукивая ножками его по полу, глаза ее фосфорически блестели, раза два она открывала рот, но, видимо, не
в силах сказать слова, дергала головою, закидывая ее так высоко, точно невидимая рука наносила
удары в подбородок ей. Потом, оправясь, она продолжала осипшим голосом, со свистом, точно сквозь зубы...
Летний дождь шумно плескал
в стекла окон, трещал и бухал гром, сверкали молнии, освещая стеклянную пыль дождя;
в пыли подпрыгивала черная крыша с двумя гончарными трубами, — трубы были похожи на воздетые к небу руки без кистей. Неприятно теплая духота наполняла зал, за спиною Самгина у кого-то урчало
в животе, сосед с левой руки после каждого
удара грома крестился и шептал Самгину, задевая его локтем...
Удар грома пошатнул его, он отступил на шаг
в сторону, вытирая виски платком, мигая, — зал наполнился гулом, ноющей дрожью стекол
в окнах, а поверенный Марины, подскочив на стуле, довольно внятно пробормотал...
Прошли.
В десятке шагов за ними следовал высокий старик; брезгливо приподняв пышные белые усы, он тростью гнал пред собой корку апельсина, корка непослушно увертывалась от
ударов, соскакивала на мостовую, старик снова загонял ее на панель и наконец, затискав
в решетку для стока воды, победоносно взмахнул тростью.
Дуняша положила руку Лютова на грудь его, но рука снова сползла и палец коснулся паркета. Упрямство мертвой руки не понравилось Самгину, даже заставило его вздрогнуть. Макаров молча оттеснил Алину
в угол комнаты,
ударом ноги открыл там дверь, сказал Дуняше: «Иди к ней!» — и обратился к Самгину...
Самгин сидел наклонясь, опираясь ладонями
в колени, ему казалось, что буйство мысли раскачивает его, как
удары языка
в медное тело колокола.
Ритмический топот лошадей был едва слышен
в пестром и гулком шуме голосов,
в непрерывном смехе, иногда неожиданно и очень странно звучал свист, но все же казалось, что толпа пешеходов подчиняется глухому ритму
ударов копыт о землю.
— Ага, — оживленно воскликнул Бердников. — Да, да, она скупа, она жадная!
В делах она — палач. Умная. Грубейший мужицкий ум, наряженный
в книжные одежки. Мне — она — враг, — сказал он
в три
удара, трижды шлепнув ладонью по своему колену. — Росту промышленности русской — тоже враг. Варягов зовет — понимаете? Продает англичанам огромное дело. Ростовщица. У нее
в Москве подручный есть, какой-то хлыст или скопец, дисконтом векселей занимается на ее деньги, хитрейший грабитель! Раб ее, сукин сын…
Ушел. Коротко, точно
удар топора, хлопнула дверь крыльца. Минутный диалог
в прихожей несколько успокоил тревогу Самгина. Путешествуя из угла
в угол комнаты, он начал искать словесные формы для перевода очень сложного и тягостного ощущения на язык мысли. Утомительная путаница впечатлений требовала точного, ясного слова, которое, развязав эту путаницу, установило бы определенное отношение к источнику ее — Тагильскому.
В холодном, голубоватом воздухе звучал благовест ко всенощной службе,
удары колоколов, догоняя друг друга, сливались
в медный гул, он настраивал лирически, миролюбиво.
Выпрямилась, точно от
удара в грудь, и заговорила бойко, крикливо, с ужасом, явно неестественным и неумело сделанным...
«Конечно, эта смелая книга вызовет шум.
Удар в колокол среди ночи. Социалисты будут яростно возражать. И не одни социалисты. “Свист и звон со всех сторон”. На поверхности жизни вздуется еще десяток пузырей».
Вечером эти сомнения приняли характер вполне реальный, характер обидного, незаслуженного
удара. Сидя за столом, Самгин составлял план повести о деле Марины, когда пришел Дронов, сбросил пальто на руки длинной Фелицаты, быстро прошел
в столовую, забыв снять шапку, прислонился спиной к изразцам печки и спросил, угрюмо покашливая...
Самгин сквозь очки исподлобья посмотрел
в угол, там, среди лавров и пальм, возвышалась, как бы возносясь к потолку, незабвенная, шарообразная фигура, сиял красноватый пузырь лица, поблескивали остренькие глазки,
в правой руке Бердников ‹держал› бокал вина, ладонью левой он шлепал
в свою грудь, —
удары звучали мягко, точно по тесту.
— Штыком! Чтоб получить
удар штыком, нужно подбежать вплоть ко врагу. Верно? Да, мы, на фронте, не щадим себя, а вы,
в тылу… Вы — больше враги, чем немцы! — крикнул он, ударив дном стакана по столу, и матерно выругался, стоя пред Самгиным, размахивая короткими руками, точно пловец. — Вы, штатские, сделали тыл врагом армии. Да, вы это сделали. Что я защищаю? Тыл. Но, когда я веду людей
в атаку, я помню, что могу получить пулю
в затылок или штык
в спину. Понимаете?
— Спасибо, — тихонько откликнулся Самгин, крайне удивленный фразой поручика о жизни, — фраза эта не совпадала с профессией героя, его настроением, внешностью, своей неожиданностью она вызывала такое впечатление, как будто
удар в медь колокола дал деревянный звук.
Он смотрел вслед быстро уходящему, закуривая папиросу, и думал о том, что
в то время, как «государству грозит разрушение под
ударами врага и все должны единодушно, необоримой, гранитной стеной встать пред врагом», —
в эти грозные дни такие безответственные люди, как этот хлыщ и Яковы, как плотник Осип или Тагильский, сеют среди людей разрушительные мысли, идеи. Вполне естественно было вспомнить о ротмистре Рущиц-Стрыйском, но тут Клим Иванович испугался, чувствуя себя
в опасности.
Хотелось какого-то
удара, набатного звона, тревоги, которая испугала бы людей, толкнула, перебросила
в другое настроение.