Неточные совпадения
— А
ты говоришь, что народ — страдалец?
— Про аиста и капусту выдумано, —
говорила она. — Это потому
говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и
ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля
говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
—
Ты — хитрый, —
говорила она. —
Тебя недаром хвалят,
ты — хитрый. Нет, я не отдам Лидию замуж за
тебя.
—
Ты думаешь — он с кем
говорит? Он с чертом
говорит.
— Отец у
тебя смешной, —
говорил Дронов Климу. — Настоящий отец, он — страшный, у-ух!
— Мастер
ты удивляться, Иван! —
говорил Варавка, играя пышной своей бородищей.
— Просто —
тебе стыдно сказать правду, — заявила Люба. — А я знаю, что урод, и у меня еще скверный характер, это и папа и мама
говорят. Мне нужно уйти в монахини… Не хочу больше сидеть здесь.
— А
ты говорила — не надо, что это — глупость.
—
Ты не должен думать, что понимаешь все, что
говорят взрослые…
— Это — глупо, милый. Это глупо, — повторила она и задумалась, гладя его щеку легкой, душистой рукой. Клим замолчал, ожидая, что она скажет: «Я люблю
тебя», — но она не успела сделать этого, пришел Варавка, держа себя за бороду, сел на постель, шутливо
говоря...
— Я
говорю ей:
ты еще девчонка, — рассказывал Дронов мальчикам. — И ему тоже
говорю… Ну, ему, конечно, интересно; всякому интересно, когда в него влюбляются.
— Это — Ржига. И — поп. Вредное влияние будто бы. И вообще —
говорит —
ты, Дронов, в гимназии явление случайное и нежелательное. Шесть лет учили, и — вот… Томилин доказывает, что все люди на земле — случайное явление.
— Да, мама, — об этом излишне
говорить.
Ты знаешь, я очень уважаю Тимофея Степановича.
— Забыл я: Иван писал мне, что он с
тобой разошелся. С кем же
ты живешь, Вера, а? С богатым, видно? Адвокат, что ли? Ага, инженер. Либерал? Гм… А Иван — в Германии,
говоришь? Почему же не в Швейцарии? Лечится? Только лечится? Здоровый был. Но — в принципах не крепок. Это все знали.
—
Тебе сколько — тридцать пять, семь? Моложава, —
говорил Яков Самгин и, вдруг замолчав, вынул из кармана пиджака порошок, принял его, запил водою и, твердо поставив стакан на стол, приказал Климу...
— Так
ты поговори с Варавкой.
— Мне твоя мамаша деньги платила не затем, чтобы правду
тебе говорить, а чтоб
ты с уличными девицами не гулял, не заразился бы.
—
Ты все такая же… нервная, — сказала Вера Петровна; по паузе Клим догадался, что она хотела сказать что-то другое. Он видел, что Лидия стала совсем взрослой девушкой, взгляд ее был неподвижен, можно было подумать, что она чего-то напряженно ожидает.
Говорила она несвойственно ей торопливо, как бы желая скорее выговорить все, что нужно.
— Бог знает, что
ты говоришь, — заметила Вера Петровна несколько обиженно, а Лидия, усмехаясь,
говорила...
—
Ты не
говори дома, что я была здесь, — хорошо?
—
Ты матери не
говорил об этом? Нет? И не
говори, прошу. Они и без этого не очень любят друг друга. Я — пошел.
— Знаю. Я так и думала, что скажешь отцу. Я, может быть, для того и просила
тебя не
говорить, чтоб испытать: скажешь ли? Но я вчера сама сказала ему.
Ты — опоздал.
—
Ты бы не узнал его, он теперь солидный и даже пробует
говорить баритоном. Дубовой клепкой торгует с французами, с испанцами, катается по Европе и ужасно много ест. Весной он был тут, а сейчас в Дижоне.
— Что ж
ты как вчера? — заговорил брат, опустив глаза и укорачивая подтяжки брюк. — Молчал, молчал…
Тебя считали серьезно думающим человеком, а
ты вдруг такое, детское. Не знаешь, как
тебя понять. Конечно, выпил, но ведь
говорят: «Что у трезвого на уме — у пьяного на языке».
— Ну, довольно!
Ты — не гувернер мой.
Ты бы лучше воздерживался от нелепых попыток каламбурить. Стыдно
говорить Наташка вместо — натяжка и очепятка вместо — опечатка. Еще менее остроумно называть Ботнический залив — болтуническим, Адриатическое море — идиотическим…
— Приятно видеть
тебя! —
говорил Макаров, раскурив папиросу, дымно улыбаясь. — Странно, брат, что мы не переписываемся, а? Что же — марксист?
— Как странно, что
ты,
ты говоришь это! Я не думал ничего подобного даже тогда, когда решил убить себя…
—
Ты очень, очень возмужал, —
говорила Вера Петровна, кажется, уже третий раз. — У
тебя даже глаза стали темнее.
— Подумайте, — он
говорит со мною на вы! — вскричала она. — Это чего-нибудь стоит. Ах, — вот как?
Ты видел моего жениха? Уморительный, не правда ли? — И, щелкнув пальцами, вкусно добавила: — Умница! Косой, ревнючий. Забавно с ним — до сотрясения мозгов.
— Я его мало знаю. И не люблю. Когда меня выгнали из гимназии, я думал, что это по милости Дронова, он донес на меня. Даже спросил недавно: «
Ты донес?» — «Нет», —
говорит. — «Ну, ладно. Не
ты, так — не
ты. Я спрашивал из любопытства».
—
Ты хорошо
говорил. Как будто это — не
ты.
— Конечно, — сказал Клим. —
Ты странно
говоришь. Почему красота должна возбуждать именно грубые?..
«
Ты говоришь слишком докторально и держишься с людями, как чиновник для особых поручений. Почему
ты улыбаешься так натянуто?»
— Почему
ты говоришь с ним тоном старой барыни?
— А Томилин из операций своих исключает и любовь и все прочее. Это, брат, не плохо. Без обмана.
Ты что не зайдешь к нему? Он знает, что
ты здесь. Он
тебя хвалит: это,
говорит, человек независимого ума.
— Как хорошо, что
ты не ригорист, — сказала мать, помолчав. Клим тоже молчал, не находя, о чем
говорить с нею. Заговорила она негромко и, очевидно, думая о другом...
— Представь, что уже есть. О чем бы
ты говорил с нею?
—
Ты — что же: мне —
говорить нельзя, а сам орешь во всю глотку?
— Гордость, которую попирают так жестоко. Привычное —
ты пойми! — привычное нежелание заглянуть в душу ласково, дружески. Я не то
говорю, но об этом не скажешь…
«И — не надо! — хотелось сказать Климу. — Не надо, это унижает
тебя. Это
говорила мне чахоточная, уродливая девчонка».
— Что
ты говоришь, — мягко упрекнула его Вера Петровна.
— Видишь, Лида, —
говорила Алина, толкая подругу. — Он — цел. А
ты упрекала меня в черством сердце. Нет, омут не для него, это для меня, это он меня загонит в омут премудрости. Макаров — идемте! Пора учиться…
— Откуда это
ты взял? Откуда? Ведь не сам выдумал, нет? — оживленно, настойчиво, с непонятной радостью допрашивал Лютов, и снова размеренно, солидно
говорил хромой...
— Это
ты говоришь о вражде к женщине? — с ироническим удивлением спросил Клим.
— Счастливые?
ты младенец, Костя, — пробормотал Лютов, тряхнув головою, и стал разводить пальцем воду по медному подносу. А Макаров
говорил, понизив голос и от возбуждения несколько заикаясь, —
говорил торопливо...
— У меня нашлись общие знакомые с старухой Премировой. Славная старушка. Но ее племянница — ужасна! Она всегда такая грубая и мрачная? Она не
говорит, а стреляет из плохого ружья. Ах, я забыла: она дала мне письмо для
тебя.
— Отлично! — закричал он, трижды хлопнув ладонями. — Превосходно, но — не так! Это
говорил не итальянец, а — мордвин. Это — размышление, а не страсть, покаяние, а не любовь! Любовь требует жеста. Где у
тебя жест? У
тебя лицо не живет! У
тебя вся душа только в глазах, этого мало! Не вся публика смотрит на сцену в бинокль…
—
Ты — видишь, я все молчу, — слышал он задумчивый и ровный голос. — Мне кажется, что, если б я
говорила, как думаю, это было бы… ужасно! И смешно. Меня выгнали бы. Наверное — выгнали бы. С Диомидовым я могу
говорить обо всем, как хочу.
— У
тебя характер учителя, — сказала Лидия с явной досадой и даже с насмешкой, как послышалось Самгину. — Когда
ты говоришь: я
тебя люблю, это выходит так, как будто
ты сказал: я люблю
тебя учить.
Неточные совпадения
Хлестаков. Стой,
говори прежде одна. Что
тебе нужно?
Анна Андреевна. Цветное!.. Право,
говоришь — лишь бы только наперекор. Оно
тебе будет гораздо лучше, потому что я хочу надеть палевое; я очень люблю палевое.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай
тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы
тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы,
говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах
ты, рожа!
Анна Андреевна. Где ж, где ж они? Ах, боже мой!.. (Отворяя дверь.)Муж! Антоша! Антон! (
Говорит скоро.)А все
ты, а всё за
тобой. И пошла копаться: «Я булавочку, я косынку». (Подбегает к окну и кричит.)Антон, куда, куда? Что, приехал? ревизор? с усами! с какими усами?
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к
тебе в дом целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «Я
тебя, —
говорит, — не буду, —
говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это,
говорит, запрещено законом, а вот
ты у меня, любезный, поешь селедки!»