Неточные совпадения
— Вот, Вера,
идут двое, их — десять, потому что один из них — нуль, а
другой — единица.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не так властно, как раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда она
шла по двору или гуляла в саду с книгой в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени всех
других людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
— Это — зачеркни, — приказывала мать и величественно
шла из одной комнаты в
другую, что-то подсчитывая, измеряя. Клим видел, что Лида Варавка провожает ее неприязненным взглядом, покусывая губы. Несколько раз ему уже хотелось спросить девочку...
А на
другой день,
идя домой, Дронов сообщил Климу...
Люди спят, мой
друг,
пойдем в тенистый сад,
Люди спят, одни лишь звезды к нам глядят,
Да и те не видят нас среди ветвей
И не слышат, слышит только соловей.
— Почему так рано? — спросила она. Клим рассказал о Дронове и добавил: — Я не
пошел на урок, там, наверное, волнуются. Иван учился отлично, многим помогал, у него немало
друзей.
— Ты матери не говорил об этом? Нет? И не говори, прошу. Они и без этого не очень любят
друг друга. Я —
пошел.
Они оба вели себя так шумно, как будто кроме них на улице никого не было. Радость Макарова казалась подозрительной; он был трезв, но говорил так возбужденно, как будто желал скрыть, перекричать в себе истинное впечатление встречи. Его товарищ беспокойно вертел шеей, пытаясь установить косые глаза на лице Клима.
Шли медленно, плечо в плечо
друг другу, не уступая дороги встречным прохожим. Сдержанно отвечая на быстрые вопросы Макарова, Клим спросил о Лидии.
— Беседуя с одним, она всегда заботится, чтоб
другой не слышал, не знал, о чем
идет речь. Она как будто боится, что люди заговорят неискренно, в унисон
друг другу, но, хотя противоречия интересуют ее, — сама она не любит возбуждать их. Может быть, она думает, что каждый человек обладает тайной, которую он способен сообщить только девице Лидии Варавка?
Двое мальчишек с удочками на плечах
идут берегом, один — желтенький,
другой — синий.
—
Шел бы ты, брат, в институт гражданских инженеров. Адвокатов у нас — излишек, а Гамбетты пока не требуются. Прокуроров — тоже, в каждой газете по двадцать пять штук. А вот архитекторов — нет, строить не умеем. Учись на архитектора. Тогда получим некоторое равновесие: один брат — строит,
другой — разрушает, а мне, подрядчику, выгода!
Лидию он встретил на
другой день утром, она
шла в купальню, а он, выкупавшись, возвращался на дачу. Девушка вдруг встала пред ним, точно опустилась из воздуха. Обменявшись несколькими фразами о жарком утре, о температуре воды, она спросила...
— Он хотел. Но, должно быть, иногда следует
идти против одного сильного желания, чтоб оно не заглушило все
другие. Как вы думаете?
Но на
другой день, с утра, он снова помогал ей устраивать квартиру. Ходил со Спиваками обедать в ресторан городского сада, вечером пил с ними чай, затем к мужу пришел усатый поляк с виолончелью и гордо выпученными глазами сазана, неутомимая Спивак предложила Климу показать ей город, но когда он
пошел переодеваться, крикнула ему в окно...
Тесной группой
шли политические, человек двадцать, двое — в очках, один — рыжий, небритый,
другой — седой, похожий на икону Николая Мирликийского, сзади их покачивался пожилой человек с длинными усами и красным носом; посмеиваясь, он что-то говорил курчавому парню, который
шел рядом с ним, говорил и показывал пальцем на окна сонных домов.
Четыре женщины заключали шествие: толстая, с дряблым лицом монахини; молоденькая и стройная, на тонких ногах, и еще две
шли, взяв
друг друга под руку, одна — прихрамывала, качалась; за ее спиной сонно переставлял тяжелые ноги курносый солдат, и синий клинок сабли почти касался ее уха.
—
Идем ко мне обедать. Выпьем. Надо, брат, пить. Мы — люди серьезные, нам надобно пить на все средства четырех пятых души. Полной душою жить на Руси — всеми строго воспрещается. Всеми — полицией, попами, поэтами, прозаиками. А когда пропьем четыре пятых — будем порнографические картинки собирать и
друг другу похабные анекдоты из русской истории рассказывать. Вот — наш проспект жизни.
В длинных дырах его копошились небольшие фигурки людей, и казалось, что движение их становится все более тревожным, более бессмысленным; встречаясь, они останавливались, собирались небольшими группами, затем все
шли в одну сторону или же быстро бежали прочь
друг от
друга, как бы испуганные.
Потом
пошли один за
другим, но все больше, гуще, нищеподобные люди, в лохмотьях, с растрепанными волосами, с опухшими лицами;
шли они тихо, на вопросы встречных отвечали кратко и неохотно; многие хромали.
— Случилось какое-то… несчастие, — ответил Клим. Слово несчастие он произнес не сразу, нетвердо, подумав, что надо бы сказать
другое слово, но в голове его что-то шумело, шипело, и слова не
шли на язык.
— Где Лидия? — спросил Макаров, прежде чем успел сделать это Клим. Спрыгнув на панель, девушка механически, но все-таки красивым жестом сунула извозчику деньги и
пошла к дому, уже некрасиво размахивая зонтом в одной руке, шляпой в
другой; истерически громко она рассказывала...
Самгин
пошел за ним. У стола с закусками было тесно, и ораторствовал Варавка со стаканом вина в одной руке, а
другою положив бороду на плечо и придерживая ее там.
Эти люди настолько скромны, что некоторых из них принуждены выдвигать, вытаскивать вперед, что и делали могучий, усатый полицейский чиновник в золотых очках и какой-то прыткий, тонконогий человек в соломенной шляпе с трехцветной лентой на ней. Они, медленно
идя вдоль стены людей, ласково покрикивали, то один, то
другой...
Шли краем оврага, глубоко размытого в глинистой почве, один скат его был засыпан мусором, зарос кустарником и сорными травами,
другой был угрюмо голый, железного цвета и весь точно исцарапан когтями.
Пошли так близко
друг к
другу, что
идти было неловко. Иноков, стирая рукавом блузы пыль с лица, оглядывался назад, толкал Клима, а Клим, все-таки прижимаясь к нему, говорил...
Спивак,
идя по дорожке, присматриваясь к кустам, стала рассказывать о Корвине тем тоном, каким говорят, думая совершенно о
другом, или для того, чтоб не думать. Клим узнал, что Корвина, больного, без сознания, подобрал в поле приказчик отца Спивак; привез его в усадьбу, и мальчик рассказал, что он был поводырем слепых; один из них, называвший себя его дядей, был не совсем слепой, обращался с ним жестоко, мальчик убежал от него, спрятался в лесу и заболел, отравившись чем-то или от голода.
— Лестно,
другие за сумасшедшего принимают. К Тестову
идем? Извозчик!
— О, — сказала Айно. — Как вы
пойдете? Есть у вас
другие брюки? Нет? Вам нельзя
идти на вокзал!
— По Арбатской площади
шел прилично одетый человек и, подходя к стае голубей, споткнулся, упал; голуби разлетелись, подбежали люди, положили упавшего в пролетку извозчика; полицейский увез его, все разошлись, и снова прилетели голуби. Я видела это и подумала, что он вывихнул ногу, а на
другой день читаю в газете: скоропостижно скончался.
Через сотню быстрых шагов он догнал двух людей, один был в дворянской фуражке, а
другой — в панаме. Широкоплечие фигуры их заполнили всю панель, и, чтоб опередить их, нужно было сойти в грязь непросохшей мостовой. Он
пошел сзади, посматривая на красные, жирные шеи. Левый, в панаме, сиповато, басом говорил...
— Ненависть — я не признаю. Ненавидеть — нечего, некого. Озлиться можно на часок,
другой, а ненавидеть — да за что же? Кого? Все
идет по закону естества. И — в гору
идет. Мой отец бил мою мать палкой, а я вот… ни на одну женщину не замахивался даже… хотя, может, следовало бы и ударить.
— Что-с, подложили свинью вам, марксистам, народники, ага! Теперь-с, будьте уверены, — молодежь
пойдет за ними, да-а! Суть акта не в том, что министр, — завтра же
другого сделают, как мордва идола, суть в том, что молодежь с теми будет, кто не разговаривает, а действует, да-с!
— Ты забыл, что я — неудавшаяся актриса. Я тебе прямо скажу: для меня жизнь — театр, я — зритель. На сцене
идет обозрение, revue, появляются, исчезают различно наряженные люди, которые — как ты сам часто говорил — хотят показать мне, тебе,
друг другу свои таланты, свой внутренний мир. Я не знаю — насколько внутренний. Я думаю, что прав Кумов, — ты относишься к нему… барственно, небрежно, но это очень интересный юноша. Это — человек для себя…
Хотя кашель мешал Дьякону, но говорил он с великой силой, и на некоторых словах его хриплый голос звучал уже по-прежнему бархатно. Пред глазами Самгина внезапно возникла мрачная картина: ночь, широчайшее поле, всюду по горизонту пылают огромные костры, и от костров
идет во главе тысяч крестьян этот яростный человек с безумным взглядом обнаженных глаз. Но Самгин видел и то, что слушатели, переглядываясь
друг с
другом, похожи на зрителей в театре, на зрителей, которым не нравится приезжий гастролер.
— Мошенники, — пробормотал Дьякон, как пьяный, и, всхрапывая, кашляя, начал рвать бумажку, потом, оттолкнув от себя столб фонаря, шумно застучал сапогами. Улица была узкая,
идя по
другой стороне, Самгин слышал хрипящую воркотню...
— Никаких
других защитников, кроме царя, не имеем, — всхлипывал повар. — Я — крепостной человек, дворовый, — говорил он, стуча красным кулаком в грудь. — Всю жизнь служил дворянству… Купечеству тоже служил, но — это мне обидно! И, если против царя
пошли купеческие дети, Клим Иванович, — нет, позвольте…
В магазинах вспыхивали огни, а на улице сгущался мутный холод, сеялась какая-то сероватая пыль, пронзая кожу лица. Неприятно было видеть людей, которые
шли встречу
друг другу так, как будто ничего печального не случилось; неприятны голоса женщин и топот лошадиных копыт по торцам, — странный звук, точно десятки молотков забивали гвозди в небо и в землю, заключая и город и душу в холодную, скучную темноту.
По улице с неприятной суетливостью, не свойственной солиднейшему городу, сновали, сталкиваясь, люди, ощупывали
друг друга, точно муравьи усиками, разбегались. Точно каждый из них потерял что-то, ищет или заплутался в городе, спрашивает: куда
идти? В этой суете Самгину почудилось нечто притворное.
Пропев панихиду,
пошли дальше, быстрее.
Идти было неудобно. Ветки можжевельника цеплялись за подол платья матери, она дергала ногами, отбрасывая их, и дважды больно ушибла ногу Клима. На кладбище соборный протоиерей Нифонт Славороссов, большой, с седыми космами до плеч и львиным лицом, картинно указывая одной рукой на холодный цинковый гроб, а
другую взвесив над ним, говорил потрясающим голосом...
Самгин, спотыкаясь о какие-то доски,
шел, наклоня голову, по пятам Туробоева, его толкали какие-то люди, вполголоса уговаривая
друг друга...
Этой части города он не знал,
шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами
друг к
другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой:
другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Самгин приостановился,
пошел тише, у него вспотели виски. Он скоро убедился, что это — фонари, они стоят на панели у ворот или повешены на воротах. Фонарей было немного, светились они далеко
друг от
друга и точно для того, чтоб показать свою ненужность. Но, может быть, и для того, чтоб удобней было стрелять в человека, который поравняется с фонарем.
За ним так же торопливо и озабоченно
шли другие видные члены «Союза русского народа»: бывший парикмахер, теперь фабрикант «искусственных минеральных вод» Бабаев; мясник Коробов; ассенизатор Лялечкин; банщик Домогайлов; хозяин скорняжной мастерской Затиркин, непобедимый игрок в шашки, человек плоскогрудый, плосколицый, с равнодушными глазами.
Для того, чтоб попасть домой, Самгин должен был пересечь улицу, по которой
шли союзники, но, когда он хотел свернуть в
другой переулок — встречу ему из-за угла вышел, широко шагая, Яков Злобин с фуражкой в руке, с распухшим лицом и пьяными глазами; размахнув руки, как бы желая обнять Самгина, он преградил ему путь, говоря негромко, удивленно...
Брагин пробивался вперед. Кумов давно уже исчез, толпа все
шла, и в минуту Самгин очутился далеко от жены. Впереди его шагали двое, один — коренастый, тяжелый,
другой — тощенький, вертлявый, он спотыкался и скороговоркой, возбужденным тенорком внушал...
Это командовал какой-то чумазый, золотоволосый человек, бесцеремонно расталкивая людей; за ним, расщепляя толпу, точно клином, быстро
пошли студенты, рабочие, и как будто это они толчками своими восстановили движение, — толпа снова двинулась, пение зазвучало стройней и более грозно. Люди вокруг Самгина отодвинулись
друг от
друга, стало свободнее, шорох шествия уже потерял свою густоту, которая так легко вычеркивала голоса людей.
Самгин тоже простился и быстро вышел, в расчете, что с этим парнем безопаснее
идти. На улице в темноте играл ветер, и, подгоняемый его толчками, Самгин быстро догнал Судакова, — тот
шел не торопясь, спрятав одну руку за пазуху, а
другую в карман брюк,
шел быстро и пытался свистеть, но свистел плохо, — должно быть, мешала разбитая губа.
Опрокинулся на бок и, все прижимая одною рукой шапку к животу, схватился
другою за тумбу, встал и
пошел, взывая...
— Благодару вам! — откликнулся Депсамес, и было уже совершенно ясно, что он нарочито исказил слова, — еще раз это не согласовалось с его изуродованным лицом, седыми волосами. — Господин Брагин знает сионизм как милую шутку: сионизм — это когда один еврей
посылает другого еврея в Палестину на деньги третьего еврея. Многие любят шутить больше, чем думать…
— А ты чего смотрел, морда? — спросил офицер и, одной рукой разглаживая усы,
другой коснулся револьвера на боку, — люди отодвинулись от него, несколько человек быстро
пошли назад к поезду; жандарм обиженно говорил...