Неточные совпадения
Однажды Клим пришел домой с урока у Томилина, когда уже кончили
пить вечерний чай, в столовой
было темно и во всем доме так необычно тихо, что мальчик, раздевшись, остановился в прихожей, скудно освещенной маленькой стенной лампой, и стал пугливо
прислушиваться к этой подозрительной тишине.
Мальчики ушли. Лидия осталась, отшвырнула веревки и подняла голову,
прислушиваясь к чему-то. Незадолго пред этим сад
был обильно вспрыснут дождем, на освеженной листве весело сверкали в лучах заката разноцветные капли. Лидия заплакала, стирая пальцем со щек слезинки, губы у нее дрожали, и все лицо болезненно морщилось. Клим видел это, сидя на подоконнике в своей комнате. Он испуганно вздрогнул, когда над головою его раздался свирепый крик отца Бориса...
Вспоминая все это, Клим вдруг услышал в гостиной непонятный, торопливый шорох и тихий гул струн, как будто виолончель Ржиги, отдохнув, вспомнила свое пение вечером и теперь пыталась повторить его для самой себя. Эта мысль, необычная для Клима, мелькнув, уступила место испугу пред непонятным. Он
прислушался:
было ясно, что звуки родились в гостиной, а не наверху, где иногда, даже поздно ночью, Лидия тревожила струны рояля.
Испуганный и как во сне, Клим побежал, выскочил за ворота,
прислушался;
было уже темно и очень тихо, но звука шагов не слыхать. Клим побежал в сторону той улицы, где жил Макаров, и скоро в сумраке, под липами у церковной ограды, увидал Макарова, — он стоял, держась одной рукой за деревянную балясину ограды, а другая рука его
была поднята в уровень головы, и, хотя Клим не видел в ней револьвера, но, поняв, что Макаров сейчас выстрелит, крикнул...
Прислушиваясь к себе, Клим ощущал в груди, в голове тихую, ноющую скуку, почти боль; это
было новое для него ощущение. Он сидел рядом с матерью, лениво
ел арбуз и недоумевал: почему все философствуют? Ему казалось, что за последнее время философствовать стали больше и торопливее. Он
был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля писателя Катина попросили освободить квартиру. Теперь, проходя по двору, он с удовольствием смотрел на закрытые ставнями окна флигеля.
С Елизаветой Спивак Кутузов разговаривал редко и мало, но обращался к ней в дружеском тоне, на «ты», а иногда ласково называл ее — тетя Лиза, хотя она
была старше его, вероятно, только года на два — на три. Нехаеву он не замечал, но внимательно и всегда издали
прислушивался к ее спорам с Дмитрием, неутомимо дразнившим странную девицу.
И, нервно схватив бутылку со стола, налил в стакан свой пива. Три бутылки уже
были пусты. Клим ушел и, переписывая бумаги,
прислушивался к невнятным голосам Варавки и Лютова. Голоса у обоих
были почти одинаково высокие и порою так странно взвизгивали, как будто сердились, тоскуя, две маленькие собачки, запертые в комнате.
Минуты две четверо в комнате молчали,
прислушиваясь к спору на террасе, пятый, Макаров, бесстыдно спал в углу, на низенькой тахте. Лидия и Алина сидели рядом, плечо к плечу, Лидия наклонила голову, лица ее не
было видно, подруга что-то шептала ей в ухо. Варавка, прикрыв глаза, курил сигару.
— Расстригут меня — пойду работать на завод стекла, займусь изобретением стеклянного инструмента. Семь лет недоумеваю: почему стекло не употребляется в музыке?
Прислушивались вы зимой, в метельные ночи, когда не спится, как стекла в окнах
поют? Я, может
быть, тысячу ночей слушал это пение и дошел до мысли, что именно стекло, а не медь, не дерево должно дать нам совершенную музыку. Все музыкальные инструменты надобно из стекла делать, тогда и получим рай звуков. Обязательно займусь этим.
Минут пять молча
пили чай. Клим
прислушивался к шарканью и топоту на улице, к веселым и тревожным голосам. Вдруг точно подул неощутимый, однако сильный ветер и унес весь шум улицы, оставив только тяжелый грохот телеги, звон бубенчиков. Макаров встал, подошел к окну и оттуда сказал громко...
Лидия заставила ждать ее долго, почти до рассвета. Вначале ночь
была светлая, но душная, в раскрытые окна из сада вливались потоки влажных запахов земли, трав, цветов. Потом луна исчезла, но воздух стал еще более влажен, окрасился в темно-синюю муть. Клим Самгин, полуодетый, сидел у окна,
прислушиваясь к тишине, вздрагивая от непонятных звуков ночи. Несколько раз он с надеждой говорил себе...
— Ваш отец
был настоящий русский, как дитя, — сказала она, и глаза ее немножко покраснели. Она отвернулась,
прислушиваясь. Оркестр играл что-то бравурное, но музыка доходила смягченно, и, кроме ее, извне ничего не
было слышно. В доме тоже
было тихо, как будто он стоял далеко за городом.
Можно
было думать, что она решает какой-то очень трудный вопрос, этим объясняются припадки ее странной задумчивости, когда она сидит или полулежит на диване, прикрыв глаза и как бы молча
прислушиваясь к чему-то.
Самгин возвратился в столовую, прилег на диван,
прислушался: дождь перестал, ветер тихо гладил стекла окна, шумел город, часы пробили восемь. Час до девяти
был необычно растянут, чудовищно вместителен, в пустоту его уложились воспоминания о всем, что пережил Самгин, и все это еще раз напомнило ему, что он — человек своеобразный, исключительный и потому обречен на одиночество. Но эта самооценка, которой он гордился, сегодня
была только воспоминанием и даже как будто ненужным сегодня.
Он снова оглянулся,
прислушался, в доме и на улице
было тихо.
Самгин понимал, что говорит излишне много и что этого не следует делать пред человеком, который, глядя на него искоса,
прислушивается как бы не к словам, а к мыслям. Мысли у Самгина
были обиженные, суетливы и бессвязны, ненадежные мысли. Но слов он не мог остановить, точно в нем, против его воли, говорил другой человек. И возникало опасение, что этот другой может рассказать правду о записке, о Митрофанове.
Быстрым жестом он показал Самгину кукиш и снова стал наливать рюмки. Алина с Дуняшей и филологом сидели в углу на диване, филолог, дергаясь, рассказывал что-то, Алина смеялась, она
была настроена необыкновенно весело и все
прислушивалась, точно ожидая кого-то. А когда на улице прозвучал резкий хлопок, она крикнула...
Самгин попросил чаю и, закрыв дверь кабинета,
прислушался, — за окном топали и шаркали шаги людей. Этот непрерывный шум создавал впечатление работы какой-то машины, она выравнивала мостовую, постукивала в стены дома, как будто расширяя улицу. Фонарь против дома
был разбит, не горел, — казалось, что дом отодвинулся с того места, где стоял.
Его обслуживала горничная Настя, худенькая девушка с большими глазами; глаза
были серые, с золотой искрой в зрачках, а смотрели так, как будто Настя всегда
прислушивалась к чему-то, что слышит только она. Еще более, чем Анфимьевна, она заботилась о том, чтобы
напоить чаем и накормить защитников баррикады. Она окончательно превратила кухню в трактир.
«Страшный человек», — думал Самгин, снова стоя у окна и
прислушиваясь. В стекла точно невидимой подушкой били. Он совершенно твердо знал, что в этот час тысячи людей стоят так же, как он, у окошек и слушают, ждут конца. Иначе не может
быть. Стоят и ждут. В доме долгое время
было непривычно тихо. Дом как будто пошатывался от мягких толчков воздуха, а на крыше точно снег шуршал, как шуршит он весною, подтаяв и скатываясь по железу.
Самгин разорвал записку на мелкие кусочки, сжег их в пепельнице, подошел к стене,
прислушался, — в соседнем номере
было тихо. Судаков и «подозрительный» мешали обдумывать Марину, — он позвонил, пришел коридорный — маленький старичок, весь в белом и седой.
Осторожно, не делая резких движений, Самгин вынул портсигар, папиросу, — спичек в кармане не оказалось, спички лежали на столе. Тогда он, спрятав портсигар, бросил папиросу на стол и сунул руки в карманы. Стоять среди комнаты
было глупо, но двигаться не хотелось, — он стоял и
прислушивался к непривычному ощущению грустной, но приятной легкости.
Самгин с наслаждением
выпил стакан густого холодного молока, прошел в кухню, освежил лицо и шею мокрым полотенцем, вышел на террасу и, закурив, стал шагать по ней,
прислушиваясь к себе, не слыша никаких мыслей, но испытывая такое ощущение, как будто здесь его ожидает что-то новое, неиспытанное.
А затем, просматривая карту кушаний,
прислушиваясь к шуму голосов, подумал о том, что, вероятно, нигде не
едят так радостно и шумно, как в Москве.
Прислушался, — в доме
было неестественно тихо, и в этой тишине, так же как во всем, что окружало его, он почувствовал нечто обидное.
Но оторвать мысли от судьбы одинокого человека
было уже трудно, с ними он приехал в свой отель, с ними лег спать и долго не мог уснуть, представляя сам себя на различных путях жизни,
прислушиваясь к железному грохоту и хлопотливым свисткам паровозов на вагонном дворе. Крупный дождь похлестал в окна минут десять и сразу оборвался, как проглоченный тьмой.
«Надобно купить трость», — подумал он,
прислушиваясь. Там, внизу, снова тяжело топала по камню лошадь, а шума колес не
было слышно.
Однако он чувствовал, что на этот раз мелкие мысли не помогают ему рассеять только что пережитое впечатление. Осторожно и медленно шагая вверх, он
прислушивался, как в нем растет нечто неизведанное. Это не
была привычная работа мысли, автоматически соединяющей слова в знакомые фразы, это
было нарастание очень странного ощущения: где-то глубоко под кожей назревало, пульсировало, как нарыв, слово...
Мелкие мысли одолевали его, он закурил, прилег на диван,
прислушался: город жил тихо, лишь где-то у соседей стучал топор, как бы срубая дерево с корня, глухой звук этот странно
был похож на ленивый лай большой собаки и медленный, мерный шаг тяжелых ног.
В общем, чутко
прислушиваясь к себе, Самгин готов
был признать, что, кажется, никогда еще он не чувствовал себя так бодро и уверенно. Его основным настроением
было настроение самообороны, и он далеко не всегда откровенно ставил пред собою некоторые острые вопросы, способные понизить его самооценку. Но на этот раз он спросил себя...
Дронов спрятал книжку,
выпил вина,
прислушался к путанице слов.
«Их, разумеется, значительно больше, чем фабрично-заводских рабочих. Это надобно точно узнать», — решил Клим Иванович, тревожно
прислушиваясь, как что-то бурчит в животе, передразнивая гром. Унизительно
было каждые полчаса бегать в уборную, прерывая ход важных дум. Но, когда он возвращался на диван, возвращались и мысли.
Он сильно изменился в сравнении с тем, каким Самгин встретил его здесь в Петрограде: лицо у него как бы обтаяло, высохло, покрылось серой паутиной мелких морщин. Можно
было думать, что у него повреждена шея, — голову он держал наклоня и повернув к левому плечу, точно
прислушивался к чему-то, как встревоженная птица. Но острый блеск глаз и задорный, резкий голос напомнил Самгину Тагильского товарищем прокурора, которому поручено какое-то особенное расследование темного дела по убийству Марины Зотовой.
Город молчал, тоже как бы
прислушиваясь к будущему. Ночь
была холодная, сырая, шаги звучали глухо, белые огни фонарей вздрагивали и краснели, как бы собираясь погаснуть.