Неточные совпадения
В этой борьбе пострадала и семья Самгиных: старший брат Ивана Яков, просидев почти два года в тюрьме,
был сослан в Сибирь, пытался бежать из ссылки и, пойманный, переведен куда-то в Туркестан; Иван Самгин тоже не избежал ареста и тюрьмы, а затем его исключили из университета; двоюродный брат Веры Петровны и муж Марьи Романовны
умер на этапе по пути в Ялуторовск в ссылку.
В углу двора, между конюшней и каменной стеной недавно выстроенного дома соседей, стоял,
умирая без солнца, большой вяз, у ствола его
были сложены старые доски и бревна, а на них, в уровень с крышей конюшни, лежал плетенный из прутьев возок дедушки. Клим и Лида влезали в этот возок и сидели в нем, беседуя. Зябкая девочка прижималась к Самгину, и ему
было особенно томно приятно чувствовать ее крепкое, очень горячее тело, слушать задумчивый и ломкий голосок.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже
буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а то
будут все одни и те же люди, а потом они
умрут и уж никого не
будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
Но мать, не слушая отца, — как она часто делала, — кратко и сухо сказала Климу, что Дронов все это выдумал: тетки-ведьмы не
было у него; отец помер, его засыпало землей, когда он рыл колодезь, мать работала на фабрике спичек и
умерла, когда Дронову
было четыре года, после ее смерти бабушка нанялась нянькой к брату Мите; вот и все.
Клим открыл в доме даже целую комнату, почти до потолка набитую поломанной мебелью и множеством вещей,
былое назначение которых уже являлось непонятным, даже таинственным. Как будто все эти пыльные вещи вдруг, толпою вбежали в комнату, испуганные, может
быть, пожаром; в ужасе они нагромоздились одна на другую, ломаясь, разбиваясь, переломали друг друга и
умерли.
Было грустно смотреть на этот хаос,
было жалко изломанных вещей.
— Вот уж почти два года ни о чем не могу думать, только о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить.
Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и
умереть.
Однажды, придя к учителю, он
был остановлен вдовой домохозяина, — повар
умер от воспаления легких. Сидя на крыльце, женщина веткой акации отгоняла мух от круглого, масляно блестевшего лица своего. Ей
было уже лет под сорок; грузная, с бюстом кормилицы, она встала пред Климом, прикрыв дверь широкой спиной своей, и, улыбаясь глазами овцы, сказала...
Она рассказала, что в юности дядя Хрисанф
был политически скомпрометирован, это поссорило его с отцом, богатым помещиком, затем он
был корректором, суфлером, а после смерти отца затеял антрепризу в провинции. Разорился и даже сидел в тюрьме за долги. Потом режиссировал в частных театрах, женился на богатой вдове, она
умерла, оставив все имущество Варваре, ее дочери. Теперь дядя Хрисанф живет с падчерицей, преподавая в частной театральной школе декламацию.
— На днях купец, у которого я урок даю, сказал: «Хочется блинов
поесть, а знакомые не
умирают». Спрашиваю: «Зачем же нужно вам, чтоб они
умирали?» — «А блин, говорит, особенно хорош на поминках». Вероятно, теперь он
поест блинов…
— Это
было даже и не страшно, а — больше. Это — как
умирать. Наверное — так чувствуют в последнюю минуту жизни, когда уже нет боли, а — падение. Полет в неизвестное, в непонятное.
— И
был момент, когда во мне что-то
умерло, погибло. Какие-то надежды. Я — не знаю. Потом — презрение к себе. Не жалость. Нет, презрение. От этого я плакала, помнишь?
«Кончу университет и должен
буду служить интересам этих быков. Женюсь на дочери одного из них, нарожу гимназистов, гимназисток, а они, через пятнадцать лет, не
будут понимать меня. Потом — растолстею и, может
быть, тоже
буду высмеивать любознательных людей. Старость. Болезни. И —
умру, чувствуя себя Исааком, принесенным в жертву — какому богу?»
— Мне
будет стыдно, когда сын живет не там, где
умирает отец.
Вообще все шло необычно просто и легко, и почти не чувствовалось, забывалось как-то, что отец
умирает.
Умер Иван Самгин через день, около шести часов утра, когда все в доме спали, не спала, должно
быть, только Айно; это она, постучав в дверь комнаты Клима, сказала очень громко и странно низким голосом...
— «Добре бо Аристотель глаголет: аще бы и выше круга лунного человек
был, и тамо бы
умер», — а потому, Варечка, не заноситесь!
— Зачем же ты… не сказав мне? Ведь это опасно, можно
умереть! Подумай, что же
было бы? Это — ужас!
— Он еще
есть, — поправил доктор, размешивая сахар в стакане. — Он —
есть, да! Нас, докторов, не удивишь, но этот
умирает… корректно, так сказать. Как будто собирается переехать на другую квартиру и — только. У него — должны бы мозговые явления начаться, а он — ничего, рассуждает, как… как не надо.
— Смерти я не боюсь, но устал
умирать, — хрипел Спивак, тоненькая шея вытягивалась из ключиц, а голова как будто хотела оторваться. Каждое его слово требовало вздоха, и Самгин видел, как жадно губы его всасывают солнечный воздух. Страшен
был этот сосущий трепет губ и еще страшнее полубезумная и жалобная улыбка темных, глубоко провалившихся глаз.
— А может
быть, это — прислуга.
Есть такое суеверие: когда женщина трудно родит — открывают в церкви царские врата. Это, пожалуй, не глупо, как символ, что ли. А когда человек трудно
умирает — зажигают дрова в печи, лучину на шестке, чтоб душа видела дорогу в небо: «огонек на исход души».
— Как живем? Да — все так же. Редактор — плачет, потому что ни люди, ни события не хотят считаться с ним. Робинзон — уходит от нас, бунтует, говорит, что газета глупая и пошлая и что ежедневно, под заголовком, надобно печатать крупным шрифтом: «Долой самодержавие». Он тоже, должно
быть, скоро
умрет…
Девятнадцати лет познакомилась с одним семинаристом, он ввел ее в кружок народников, а сам увлекся марксизмом,
был арестован, сослан и
умер по дороге в ссылку, оставив ее с ребенком.
— Я — вроде анекдота, автор — неизвестен. Мать
умерла, когда мне
было одиннадцать лет, воспитывала меня «от руки» — помните Диккенса? — ее подруга, золотошвейка; тоже
умерла в прошлом году.
— А мы и не пойдем никуда — здесь тепло и сытно! — крикнула Дуняша. —
Споем, Линочка, пока не
умерли.
— Говорит мне: «Я
был бы доволен, если б знал, что
умираю честно». Это — как из английского романа. Что значит — честно
умереть? Все
умирают — честно, а вот живут…
Когда он вышел в столовую, Настя резала хлеб на доске буфета с такой яростью, как однажды Анфимьевна — курицу: нож
был тупой, курица, не желая
умирать, хрипела, билась.
— Ужасающе запущено все! Бедная Анфимьевна! Все-таки
умерла. Хотя это — лучше для нее. Она такая дряхлая стала. И упрямая.
Было бы тяжело держать ее дома, а отправлять в больницу — неловко. Пойду взглянуть на нее.
— Милый, я — рада! Так рада, что — как пьяная и даже плакать хочется! Ой, Клим, как это удивительно, когда чувствуешь, что можешь хорошо делать свое дело! Подумай, — ну, что я такое? Хористка, мать — коровница, отец — плотник, и вдруг — могу! Какие-то морды, животы перед глазами, а я —
пою, и вот, сейчас — сердце разорвется,
умру! Это… замечательно!
«Мне тоже надо сделать выводы из моих наблюдений», — решил он и в свободное время начал перечитывать свои старые записки. Свободного времени
было достаточно, хотя дела Марины постепенно расширялись, и почти всегда это
были странно однообразные дела:
умирали какие-то вдовы, старые девы, бездетные торговцы, отказывая Марине свое, иногда солидное, имущество.
— Да, — ответил Крэйтон, кивнув головою. — Он —
умер. Но — он прежде всего
был фабрикант… этих: веревки, толстые, тонкие? Теперь это делает мой старший брат.
— Как везде, у нас тоже
есть случайные и лишние люди. Она — от закавказских прыгунов и не нашего толка. Взбалмошная. Об йогах книжку пишет, с восточными розенкрейцерами знакома будто бы. Богатая. Муж — американец, пароходы у него. Да, — вот тебе и Фимочка!
Умирала,
умирала и вдруг — разбогатела…
Но слова о ничтожестве человека пред грозной силой природы, пред законом смерти не портили настроение Самгина, он знал, что эти слова меньше всего мешают жить их авторам, если авторы физически здоровы. Он знал, что Артур Шопенгауэр, прожив 72 года и доказав, что пессимизм
есть основа религиозного настроения,
умер в счастливом убеждении, что его не очень веселая философия о мире, как «призраке мозга», является «лучшим созданием XIX века».
Кивнув головой, Самгин осторожно прошел в комнату, отвратительно пустую, вся мебель сдвинута в один угол. Он сел на пыльный диван, погладил ладонями лицо, руки дрожали, а пред глазами как бы стояло в воздухе обнаженное тело женщины, гордой своей красотой. Трудно
было представить, что она
умерла.
— Мать, лицо без речей,
умерла, когда мне
было одиннадцать лет.
— Вот все чай
пью, — говорила она, спрятав ‹лицо› за самоваром. — Пусть кипит вода, а не кровь. Я, знаешь, трусиха, заболев — боюсь, что
умру. Какое противное, не русское слово —
умру.
А отец
был дорожным мастером, потом — подрядчиком по земляным работам, очень богатый, летом этим —
умер.
— Королева сидела в гробу, обнимая графиню. Испуганная стража закрыла дверь. Знали, что графиня Стенбок тоже опасно больна. Послан
был гонец в замок к ней и, — оказалось, что она
умерла именно в ту самую минуту, когда ее видели в объятиях усопшей королевы.
—
Умирает — видите? — шепотом сказала женщина. Самгин молча пожал плечами и сообразил: «Она
была рада, что я прервал его поучение».
Умер Лев Толстой. Агафья
была первым человеком, который сказал это Самгину утром, подавая ему газеты...
—
Умерла в Крыму от чахотки. Отец, учитель физики, бросил ее, когда мне
было пять или шесть лет.