Неточные совпадения
Клим заглянул в дверь: пред квадратной пастью печки, полной алых углей, в низеньком, любимом кресле матери, развалился Варавка, обняв мать за талию, а она сидела на коленях у него, покачиваясь взад и вперед, точно маленькая. В бородатом лице Варавки, освещенном отблеском углей, было что-то страшное, маленькие глазки его тоже сверкали, точно угли, а с
головы матери на спину ее красиво стекали
золотыми ручьями лунные волосы.
Внизу, над кафедрой, возвышалась, однообразно размахивая рукою, половинка тощего профессора, покачивалась лысая, бородатая
голова, сверкало стекло и
золото очков. Громким голосом он жарко говорил внушительные слова.
Закрыв глаза, Лютов покачал
головою, потом вытянул из кармана брюк стальную цепочку для ключей, на конце ее болтались тяжелые
золотые часы.
С телеги, из-под нового брезента, высунулась и просительно нищенски тряслась
голая по плечо рука, окрашенная в синий и красный цвета, на одном из ее пальцев светилось
золотое кольцо.
И вдруг с черного неба опрокинули огромную чашу густейшего медного звука, нелепо лопнуло что-то, как будто выстрел пушки, тишина взорвалась, во тьму влился свет, и стало видно улыбки радости, сияющие глаза, весь Кремль вспыхнул яркими огнями, торжественно и бурно поплыл над Москвой колокольный звон, а над толпой птицами затрепетали, крестясь, тысячи рук, на паперть собора вышло
золотое духовенство, человек с горящей разноцветно
головой осенил людей огненным крестом, и тысячеустый голос густо, потрясающе и убежденно — трижды сказал...
Сидел он в плетеном кресле и, раскачивая на желтом шнуре
золотой портсигар, смотрел, наклонясь, вдаль, кивая кому-то гладко причесанной
головой.
Мелькнул Иван Дронов с
золотыми часами в руке и с
головой, блестевшей, точно хорошо вычищенный ботинок, он бежал куда-то, раскачивая часы на цепочке, раскрыв рот.
Перед вокзалом стояла густая толпа людей с обнаженными
головами, на пестром фоне ее красовались
золотые статуи духовенства, а впереди их, с посохом в руке, большой златоглавый архиерей, похожий на колокол.
Там же, между городским
головой Радеевым, с
золотой медалью на красной ленте, и протопопом с крестом на груди, неподвижно, точно каменная, сидела мать.
В ту же минуту, из ворот, бородатый мужик выкатил пустую бочку;
золотой конь взметнул
головой, взвился на задние ноги, ударил передними по булыжнику, сверкнули искры, — Иноков остановился и нелепо пробормотал...
Самгин подвинулся к решетке сада как раз в тот момент, когда солнце, выскользнув из облаков, осветило на паперти собора фиолетовую фигуру протоиерея Славороссова и
золотой крест на его широкой груди. Славороссов стоял, подняв левую руку в небо и простирая правую над толпой благословляющим жестом. Вокруг и ниже его копошились люди, размахивая трехцветными флагами, поблескивая окладами икон, обнажив лохматые и лысые
головы. На минуту стало тихо, и зычный голос сказал, как в рупор...
Бородатый человек в
золотых очках, стоя среди зала, размахивая салфеткой над своей
головой, сказал, как брандмейстер на пожаре...
А она продолжала, переменив позу так, что лунный свет упал ей на
голову, на лицо, зажег в ее неуловимых глазах
золотые искры и сделал их похожими на глаза Марины...
Дуняша качалась на эстраде, точно в воздухе, — сзади ее возвышался в
золотой раме царь Александр Второй, упираясь бритым подбородком в
золотую Дуняшину
голову.
Комната, оклеенная темно-красными с
золотом обоями, казалась торжественной, но пустой, стены —
голые, только в переднем углу поблескивал серебром ризы маленький образок да из простенков между окнами неприятно торчали трехпалые лапы бронзовых консолей.
Впереди него, из-под горы, вздымались молодо зеленые вершины лип, среди них неудачно пряталась
золотая, но полысевшая
голова колокольни женского монастыря; далее все обрывалось в голубую яму, — по зеленому ее дну, от города, вдаль, к темным лесам, уходила синеватая река. Все было очень мягко, тихо, окутано вечерней грустью.
Сухой шорох ног стачивал камни, вздымая над обнаженными
головами серенькое облако пыли, а в пыли тускловато блестело
золото сотен хоругвей.
За иконой медленно двигались тяжеловесные,
золотые и безногие фигуры попов, впереди их — седобородый, большой архиерей, на
голове его —
золотой пузырь, богато украшенный острыми лучиками самоцветных камней, в руке — длинный посох, тоже
золотой.
Ослепительно блестело
золото ливрей идолоподобно неподвижных кучеров и грумов, их
головы в лакированных шляпах казались металлическими, на лицах застыла суровая важность, как будто они правили не только лошадьми, а всем этим движением по кругу, над небольшим озером; по спокойной, все еще розоватой в лучах солнца воде, среди отраженных ею облаков плавали лебеди, вопросительно и гордо изогнув шеи, а на берегах шумели ярко одетые дети, бросая птицам хлеб.
Лошадьми правил большой синещекий кучер с толстыми черными усами, рядом с ним сидел человек в костюме шотландца, бритый, с
голыми икрами, со множеством
золотых пуговиц на куртке, пуговицы казались шляпками гвоздей, вбитых в его толстое тело.
Пара темно-бронзовых, монументально крупных лошадей важно катила солидное ландо: в нем — старуха в черном шелке, в черных кружевах на седовласой
голове, с длинным, сухим лицом;
голову она держала прямо, надменно, серенькие пятна глаз смотрели в широкую синюю спину кучера, рука в перчатке держала
золотой лорнет. Рядом с нею благодушно улыбалась, кивая
головою, толстая дама, против них два мальчика, тоже неподвижные и безличные, точно куклы.
Впереди толпы шагали, подняв в небо счастливо сияющие лица, знакомые фигуры депутатов Думы, люди в мундирах, расшитых
золотом, красноногие генералы, длинноволосые попы, студенты в белых кителях с золочеными пуговицами, студенты в мундирах, нарядные женщины, подпрыгивали, точно резиновые, какие-то толстяки и, рядом с ними, бедно одетые, качались старые люди с палочками в руках, женщины в пестрых платочках, многие из них крестились и большинство шагало открыв рты, глядя куда-то через
головы передних, наполняя воздух воплями и воем.
Он обрил
голову, уничтожил усы, красное лицо его опухло, раздулось, как пузырь, нос как будто стерся, почти незаметен, а толстые, мясистые губы высунулись вперед и жадно трепетали, показывая
золото зубов, точно еще не прожеванную, не проглоченную пищу.