Неточные совпадения
Он употреблял церковнославянские слова: аще, ибо, паче, дондеже, поелику, паки
и паки; этим он явно, но не очень успешно старался рассмешить людей. Он восторженно рассказывал о красоте лесов
и полей, о патриархальности деревенской жизни, о выносливости баб
и уме мужиков, о душе народа, простой
и мудрой,
и о
том, как эту душу отравляет город. Ему часто приходилось объяснять слушателям незнакомые им слова: па́морха, мурцовка, мо́роки, сугрев,
и он не
без гордости заявлял...
— Позволь, позволь, — кричал ей Варавка, — но ведь эта любовь к людям, — кстати, выдуманная нами, противная природе нашей, которая жаждет не любви к ближнему, а борьбы с ним, — эта несчастная любовь ничего не значит
и не стоит
без ненависти,
без отвращения к
той грязи, в которой живет ближний!
И, наконец, не надо забывать, что духовная жизнь успешно развивается только на почве материального благополучия.
Не
без труда
и не скоро он распутал тугой клубок этих чувств: тоскливое ощущение утраты чего-то очень важного, острое недовольство собою, желание отомстить Лидии за обиду, половое любопытство к ней
и рядом со всем этим напряженное желание убедить девушку в его значительности, а за всем этим явилась уверенность, что в конце концов он любит Лидию настоящей любовью, именно
той, о которой пишут стихами
и прозой
и в которой нет ничего мальчишеского, смешного, выдуманного.
Усталые глаза его видели во
тьме комнаты толпу призрачных, серых теней
и среди них маленькую девушку с лицом птицы
и гладко причесанной головой
без ушей, скрытых под волосами.
Лютов произнес речь легко,
без пауз; по словам она должна бы звучать иронически или зло, но иронии
и злобы Клим не уловил в ней. Это удивило его. Но еще более удивительно было
то, что говорил человек совершенно трезвый. Присматриваясь к нему, Клим подумал...
—
Тем они
и будут сыты. Ты помни, что все это — народ недолговечный, пройдет еще недель пять, шесть,
и — они исчезнут. Обещать можно все, но проживут
и без реформ!
— Сообразите же, насколько трудно при таких условиях создавать общественное мнение
и руководить им. А тут еще являются люди, которые уверенно говорят: «Чем хуже —
тем лучше».
И, наконец, — марксисты, эти квазиреволюционеры
без любви к народу.
Клим, давно заметив эту его привычку, на сей раз почувствовал, что Дронов не находит для историка темных красок да
и говорит о нем равнодушно,
без оживления, характерного во всех
тех случаях, когда он мог обильно напудрить человека пылью своей злости.
Это — не
тот город, о котором сквозь зубы говорит Иван Дронов, старается смешно писать Робинзон
и пренебрежительно рассказывают люди, раздраженные неутоленным честолюбием, а может быть, так или иначе, обиженные действительностью, неблагожелательной им. Но на сей раз Клим подумал об этих людях
без раздражения, понимая, что ведь они тоже действительность, которую так благосклонно оправдывал чистенький историк.
И, пригладив
без того гладкую, серебряную голову, он вздохнул.
Спивак, идя по дорожке, присматриваясь к кустам, стала рассказывать о Корвине
тем тоном, каким говорят, думая совершенно о другом, или для
того, чтоб не думать. Клим узнал, что Корвина, больного,
без сознания, подобрал в поле приказчик отца Спивак; привез его в усадьбу,
и мальчик рассказал, что он был поводырем слепых; один из них, называвший себя его дядей, был не совсем слепой, обращался с ним жестоко, мальчик убежал от него, спрятался в лесу
и заболел, отравившись чем-то или от голода.
А в городе все знакомые тревожно засуетились, заговорили о политике
и, относясь к Самгину с любопытством, утомлявшим его, в
то же время говорили, что обыски
и аресты — чистейшая выдумка жандармов, пожелавших обратить на себя внимание высшего начальства. Раздражал Дронов назойливыми расспросами, одолевал Иноков внезапными визитами, он приходил почти ежедневно
и вел себя
без церемонии, как в трактире. Все это заставило Самгина уехать в Москву, не дожидаясь возвращения матери
и Варавки.
— Не обижай Алешку, — просила она Любашу
и без паузы,
тем же тоном — брату: — Прекрати фокусы! Налейте крепкого, Варя! — сказала она, отодвигая от себя недопитую чашку чая. Клим подозревал, что все это говорится ею
без нужды
и что она, должно быть, очень избалована, капризна, зла. Сидя рядом с ним, заглядывая в лицо его, она спрашивала...
И кричит для
того, чтоб я слышал, где она», — сообразил Самгин
без самодовольства, как о чем-то вполне естественном.
— Настоящая русская, добрая девушка из
тех, которые
и без счастья умеют жить легко.
— Нуте-ко, давайте закусим на сон грядущий. Я
без этого — не могу, привычка. Я, знаете, четверо суток провел с дамой купеческого сословия, вдовой
и за тридцать лет, — сами вообразите, что это значит! Так
и то, ночами, среди сладостных трудов любви, нет-нет да
и скушаю чего-нибудь. «Извини, говорю, машер…» [Моя дорогая… (франц.)]
Наблюдая за человеком в соседней комнате, Самгин понимал, что человек этот испытывает боль,
и мысленно сближался с ним. Боль — это слабость,
и, если сейчас, в минуту слабости, подойти к человеку, может быть, он обнаружит с предельной ясностью
ту силу, которая заставляет его жить волчьей жизнью бродяги. Невозможно, нелепо допустить, чтоб эта сила почерпалась им из книг, от разума. Да, вот пойти к нему
и откровенно,
без многоточий поговорить с ним о нем, о себе. О Сомовой. Он кажется влюбленным в нее.
После этого она стала относиться к нему еще нежней
и однажды сама,
без его вызова, рассказала кратко
и бескрасочно, что первый раз была арестована семнадцати лет по делу «народоправцев», вскоре после
того, как он видел ее с Лютовым.
Она тотчас пришла. В сером платье
без талии, очень высокая
и тонкая, в пышной шапке коротко остриженных волос, она была значительно моложе
того, как показалась на улице. Но капризное лицо ее все-таки сильно изменилось, на нем застыла какая-то благочестивая мина,
и это делало Лидию похожей на английскую гувернантку, девицу, которая уже потеряла надежду выйти замуж. Она села на кровать в ногах мужа, взяла рецепт из его рук, сказав...
Без рясы, ощипанный, Гапон был не похож на
того попа, который кричал
и прыгал пред рабочими, точно молодой петушок по двору, куда внезапно влетел вихрь, предвестник грозы
и ливня.
— Молчи, а
то — в морду! — сказал он очень спокойно,
без угрозы,
и обратился к Самгину...
«Социальная революция
без социалистов», — еще раз попробовал он успокоить себя
и вступил сам с собой в некий безмысленный
и бессловесный, но
тем более волнующий спор. Оделся
и пошел в город, внимательно присматриваясь к людям интеллигентской внешности, уверенный, что они чувствуют себя так же расколото
и смущенно, как сам он. Народа на улицах было много,
и много было рабочих, двигались люди неторопливо, вызывая двойственное впечатление праздности
и ожидания каких-то событий.
«Солдат этот, конечно, — глуп, но — верный слуга. Как повар. Анфимьевна. Таня Куликова.
И — Любаша тоже. В сущности, общество держится именно такими. Бескорыстно отдают всю жизнь, все силы. Никакая организация невозможна
без таких людей. Николай — другого типа…
И тот, раненый, торговец копченой рыбой…»
Первый раз Клим Самгин видел этого человека
без башлыка
и был удивлен
тем, что Яков оказался лишенным каких-либо особых примет. Обыкновенное лицо, — такие весьма часто встречаются среди кондукторов на пассажирских поездах, — только глаза смотрят как-то особенно пристально. Лица Капитана
и многих других рабочих значительно характернее.
И почувствовал, что «
без печали» все-таки немножко обидно,
тем более обидно, что Варвара начала говорить деловито
и глаза ее смотрят спокойно...
Как все необычные люди, Безбедов вызывал у Самгина любопытство, — в данном случае любопытство усиливалось еще каким-то неопределенным, но неприятным чувством. Обедал Самгин во флигеле у Безбедова, в комнате, сплошь заставленной различными растениями
и полками книг, почти сплошь переводами с иностранного: 144
тома пантелеевского издания иностранных авторов, Майн-Рид, Брем, Густав Эмар, Купер, Диккенс
и «Всемирная география» Э. Реклю, — большинство книг
без переплетов, растрепаны, торчат на полках кое-как.
Он заметил, что, возвратясь из поездки, Марина стала относиться к нему ласковее, более дружески,
без той иронии, которая нередко задевала его самолюбие.
И это новое ее отношение усиливало неопределенные надежды его, интерес к ней.
— Вас, юристов, эти вопросы не так задевают, как нас, инженеров. Грубо говоря — вы охраняете права
тех, кто грабит
и кого грабят, не изменяя установленных отношений. Наше дело — строить, обогащать страну рудой, топливом, технически вооружать ее. В деле призвания варягов мы лучше купца знаем, какой варяг полезней стране, а купец ищет дешевого варяга. А если б дали денег нам, мы могли бы обойтись
и без варягов.
— А я — человек
без рода,
без племени,
и пользы никому, кроме себя, не желаю. С
тем меня
и возьмите…
Мелко шагали мальчики
и девочки в однообразных пепельно-серых костюмах, должно быть сиротский приют, шли почтальоны, носильщики с вокзала, сиделки какой-то больницы, чиновники таможни, солдаты
без оружия,
и чем дальше двигалась толпа,
тем очевиднее было, что в ее хвосте уже действовало начало, организующее стихию. С полной очевидностью оно выявилось в отряде конной полиции.
— Несколько непонятна политика нам, простецам. Как это: война расходы усиливает, а — доход сократили?
И вообще, знаете,
без вина — не
та работа! Бывало, чуть люди устанут, посулишь им ведерко, они снова оживут. Ведь — победим, все убытки взыщем. Только бы скорее! Ударить разок, другой, да
и потребовать: возместите протори-убытки, а
то — еще раз стукнем.
В пекарне началось оживление, кудрявый Алеша
и остролицый, худенький подросток Фома налаживали в приямке два самовара, выгребали угли из печи, в углу гремели эмалированные кружки, лысый старик резал каравай хлеба равновесными ломтями, вытирали стол, двигали скамейки, по асфальту пола звучно шлепали босые подошвы, с печки слезли два человека в розовых рубахах,
без поясов, одинаково растрепанные, одновременно
и как будто одними
и теми же движениями надели сапоги, полушубки
и — ушли в дверь на двор.