Неточные совпадения
Когда герои были уничтожены, они — как это всегда бывает — оказались виновными в том, что, возбудив надежды, не могли осуществить их. Люди, которые издали благосклонно следили за неравной борьбой, были угнетены поражением более тяжко, чем друзья борцов, оставшиеся в живых. Многие немедля и благоразумно закрыли двери домов своих пред осколками группы героев, которые
еще вчера вызывали восхищение, но сегодня могли только скомпрометировать.
И, в свою очередь, интересно рассказывала, что
еще пятилетним ребенком Клим трогательно ухаживал за хилым цветком, который случайно вырос в теневом углу сада, среди сорных трав; он поливал его, не обращая внимания на цветы в клумбах, а
когда цветок все-таки погиб, Клим долго и горько плакал.
Когда явился Туробоев, Клим почувствовал себя отодвинутым
еще дальше, его поставили рядом с братом, Дмитрием.
— Я
еще вчера,
когда они ругались, видела, что она сошла с ума. Почему не папа? Он всегда пьяный…
— Я говорю ей: ты
еще девчонка, — рассказывал Дронов мальчикам. — И ему тоже говорю… Ну, ему, конечно, интересно; всякому интересно,
когда в него влюбляются.
Клим понял, что Варавка не хочет говорить при нем, нашел это неделикатным, вопросительно взглянул на мать, но не встретил ее глаз, она смотрела, как Варавка, усталый, встрепанный, сердито поглощает ветчину. Пришел Ржига, за ним — адвокат, почти до полуночи они и мать прекрасно играли, музыка опьянила Клима умилением,
еще не испытанным, настроила его так лирически, что
когда, прощаясь с матерью, он поцеловал руку ее, то, повинуясь силе какого-то нового чувства к ней, прошептал...
Он спрашивал тогда,
когда Клима
еще не тревожили эти вопросы, и пьяные слова товарища возбуждали у него лишь чувство отвращения.
Клим шел во флигель тогда,
когда он узнавал или видел, что туда пошла Лидия. Это значило, что там будет и Макаров. Но, наблюдая за девушкой, он убеждался, что ее притягивает
еще что-то, кроме Макарова. Сидя где-нибудь в углу, она куталась, несмотря на дымную духоту, в оранжевый платок и смотрела на людей, крепко сжав губы, строгим взглядом темных глаз. Климу казалось, что в этом взгляде да и вообще во всем поведении Лидии явилось нечто новое, почти смешное, какая-то деланная вдовья серьезность и печаль.
Он даже несколько оробел,
когда Лидия, без улыбки пожав его руку, взглянула в лицо его быстрым, неласковым взглядом. За два месяца она сильно изменилась, смуглое лицо ее потемнело
еще больше, высокий, немного резкий голос звучал сочней.
Его тянуло к ней и желание
еще раз испытать ее ласки и одна внезапно вспыхнувшая важная идея.
Когда он сочувственно спросил ее о Дронове, она возразила...
Когда она, кончив читать, бросила книгу на кушетку и дрожащей рукою налила себе
еще ликера, Самгин, потирая лоб, оглянулся вокруг, как человек, только что проснувшийся. Он с удивлением почувствовал, что мог бы
еще долго слушать звучные, но мало понятные стихи на чужом языке.
Клима поразила дерзость этих слов, и они
еще плотнее легли в память его,
когда Туробоев, продолжая спор, сказал...
Как-то вечером,
когда в окна буйно хлестал весенний ливень, комната Клима вспыхивала голубым огнем и стекла окон, вздрагивая от ударов грома, ныли, звенели, Клим, настроенный лирически, поцеловал руку девушки. Она отнеслась к этому жесту спокойно, как будто и не ощутила его, но,
когда Клим попробовал поцеловать
еще раз, она тихонько отняла руку свою.
Когда он, один, пил чай, явились Туробоев и Варавка, серые, в пыльниках; Варавка был похож на бочку, а Туробоев и в сером, широком мешке не потерял своей стройности, а сбросив с плеч парусину, он показался Климу
еще более выпрямленным и подчеркнуто сухим. Его холодные глаза углубились в синеватые тени, и что-то очень печальное, злое подметил Клим в их неподвижном взгляде.
Клим никогда
еще не видел ее такой оживленной и властной. Она подурнела, желтоватые пятна явились на лице ее, но в глазах было что-то самодовольное. Она будила смешанное чувство осторожности, любопытства и, конечно, те надежды, которые волнуют молодого человека,
когда красивая женщина смотрит на него ласково и ласково говорит с ним.
Говоря, Томилин делал широкие, расталкивающие жесты, голос его звучал властно, глаза сверкали строго. Клим наблюдал его с удивлением и завистью. Как быстро и резко изменяются люди! А он все
еще играет унизительную роль человека, на которого все смотрят, как на ящик для мусора своих мнений.
Когда он уходил, Томилин настойчиво сказал ему...
Когда Лидия позвала пить чай, он и там
еще долго рассказывал о Москве, богатой знаменитыми людями.
Клим согласно кивнул головой.
Когда он не мог сразу составить себе мнения о человеке, он чувствовал этого человека опасным для себя. Таких, опасных, людей становилось все больше, и среди них Лидия стояла ближе всех к нему. Эту близость он сейчас ощутил особенно ясно, и вдруг ему захотелось сказать ей о себе все, не утаив ни одной мысли, сказать
еще раз, что он ее любит, но не понимает и чего-то боится в ней. Встревоженный этим желанием, он встал и простился с нею.
Не забывая пасхальную ночь в Петербурге, Самгин пил осторожно и ждал самого интересного момента,
когда хорошо поевшие и в меру выпившие люди,
еще не успев охмелеть, говорили все сразу. Получалась метель слов, забавная путаница фраз...
Еще две-три встречи с дьяконом, и Клим поставил его в ряд с проповедником о трех пальцах, с человеком, которому нравится,
когда «режут правду», с хромым ловцом сома, с дворником, который нарочно сметал пыль и сор улицы под ноги арестантов, и озорниковатым старичком-каменщиком.
На улице было людно и шумно, но
еще шумнее стало,
когда вышли на Тверскую. Бесконечно двигалась и гудела толпа оборванных, измятых, грязных людей. Негромкий, но сплошной ропот стоял в воздухе, его разрывали истерические голоса женщин. Люди устало шли против солнца, наклоня головы, как бы чувствуя себя виноватыми. Но часто,
когда человек поднимал голову, Самгин видел на истомленном лице выражение тихой радости.
Он
еще бормотал что-то, плохо слышное сквозь треск и дребезг старенького, развинченного экипажа. Кашлял, сморкался, отворачивая лицо в сторону, а
когда выехали за город, предложил...
Каждый раз,
когда ему было плохо, он уверял себя, что так плохо он
еще никогда раньше не чувствовал.
Были часы,
когда Климу казалось, что он нашел свое место, свою тропу. Он жил среди людей, как между зеркал, каждый человек отражал в себе его, Самгина, и в то же время хорошо показывал ему свои недостатки. Недостатки ближних очень укрепляли взгляд Клима на себя как на человека умного, проницательного и своеобразного. Человека более интересного и значительного, чем сам он, Клим
еще не встречал.
— Ах, оставьте! — воскликнула Сомова. — Прошли те времена,
когда революции делались Христа ради. Да и
еще вопрос: были ли такие революции!
Мрачный тон статьи позволял думать, что в ней глубоко скрыта от цензора какая-то аллегория, а по начальной фразе Самгин понял, что статья написана редактором, это он довольно часто начинал свои гражданские жалобы фразой, осмеянной
еще в шестидесятых годах: «В настоящее время,
когда».
— Вообразить не могла, что среди вашего брата есть такие… милые уроды. Он перелистывает людей, точно книги. «
Когда же мы венчаемся?» — спросила я. Он так удивился, что я почувствовала себя калуцкой дурой. «Помилуй, говорит, какой же я муж, семьянин?» И я сразу поняла: верно, какой он муж? А он —
еще: «Да и ты, говорит, разве ты для семейной жизни с твоими данными?» И это верно, думаю. Ну, конечно, поплакала. Выпьем. Какая это прелесть, рябиновая!
— Среди своих друзей, — продолжала она неторопливыми словами, — он поставил меня так, что один из них, нефтяник, богач, предложил мне ехать с ним в Париж. Я тогда
еще дурой ходила и не сразу обиделась на него, но потом жалуюсь Игорю. Пожал плечами. «Ну, что ж, — говорит. — Хам. Они тут все хамье». И — утешил: «В Париж, говорит, ты со мной поедешь,
когда я остаток земли продам». Я
еще поплакала. А потом — глаза стало жалко. Нет, думаю, лучше уж пускай другие плачут!
Клим вспоминал: что
еще, кроме дважды сказанного «здравствуй», сказала ему Лидия? Приятный, легкий хмель настраивал его иронически. Он сидел почти за спиною Лидии и пытался представить себе: с каким лицом она смотрит на Диомидова?
Когда он, Самгин, пробовал внушить ей что-либо разумное, — ее глаза недоверчиво суживались, лицо становилось упрямым и неумным.
«Что же я тут буду делать с этой?» — спрашивал он себя и, чтоб не слышать отца, вслушивался в шум ресторана за окном. Оркестр перестал играть и начал снова как раз в ту минуту,
когда в комнате явилась
еще такая же серая женщина, но моложе, очень стройная, с четкими формами, в пенсне на вздернутом носу. Удивленно посмотрев на Клима, она спросила, тихонько и мягко произнося слова...
— Нет, — сказала она. — Это — неприятно и нужно кончить сразу, чтоб не мешало. Я скажу коротко: есть духовно завещание — так? Вы можете читать его и увидеть: дом и все это, — она широко развела руками, — и
еще много, это — мне, потому что есть дети, две мальчики. Немного Димитри, и вам ничего нет. Это — несправедливо, так я думаю. Нужно сделать справедливо,
когда приедет брат.
— А Любаша
еще не пришла, — рассказывала она. — Там ведь после того, как вы себя почувствовали плохо, ад кромешный был. Этот баритон — о, какой удивительный голос! — он оказался веселым человеком, и втроем с Гогиным, с Алиной они бог знает что делали!
Еще? — спросила она,
когда Клим, выпив, протянул ей чашку, — но чашка соскользнула с блюдца и, упав на пол, раскололась на мелкие куски.
— Покрой мне ноги
еще чем-нибудь. Ты скажешь Анфимьевне, что я упала, ушиблась. И ей и Гогиной,
когда придет. Белье в крови я попрошу взять акушерку, она завтра придет…
И
еще раз убеждался в том, как много люди выдумывают, как они, обманывая себя и других, прикрашивают жизнь.
Когда Любаша, ухитрившаяся побывать в нескольких городах провинции, тоже начинала говорить о росте революционного настроения среди учащейся молодежи, об успехе пропаганды марксизма, попытках организации рабочих кружков, он уже знал, что все это преувеличено по крайней мере на две трети. Он был уверен, что все человеческие выдумки взвешены в нем, как пыль в луче солнца.
— Всякая столишни гор-род дольжна бить как Париж, — говорил он и
еще говорил: —
Когда шельовек мало веселий, это он мало шельовек, не совсем готови шельовек pour la vie [Для жизни (франц.).].
За ужином, судорожно глотая пищу, водку, говорил почти один он. Самгина
еще более расстроила нелепая его фраза о выгоде. Варвара ела нехотя, и,
когда Лютов взвизгивал, она приподнимала плечи, точно боясь удара по голове. Клим чувствовал, что жена все
еще сидит в ослепительном зале Омона.
— Наш фабричный котел
еще мало вместителен, и долго придется ждать,
когда он, переварив русского мужика в пролетария, сделает его восприимчивым к вопросам государственной важности… Вполне естественно, что ваше поколение, богатое волею к жизни, склоняется к методам активного воздействия на реакцию…
— Вы представьте:
когда эта пьяная челядь бросилась на паперть, никто не побежал, никто! Дрались и — как
еще! Милые мои, — воскликнула она, взмахнув руками, — каких людей видела я! Струве, Туган-Барановского, Михайловского видела, Якубовича…
— Нет, уверяю вас, — это так, честное слово! — несколько более оживленно и все
еще виновато улыбаясь, говорил Кумов. — Я очень много видел таких; один духобор — хороший человек был, но ему сшили тесные сапоги, и, знаете, он так злился на всех,
когда надевал сапоги, — вы не смейтесь! Это очень… даже страшно, что из-за плохих сапог человеку все делается ненавистно.
— Я стояла сзади его,
когда он говорил, я и
еще один рабочий, ученик мой.
Варвара никогда не говорила с ним в таком тоне; он был уверен, что она смотрит на него все
еще так, как смотрела, будучи девицей.
Когда же и почему изменился ее взгляд? Он вспомнил, что за несколько недель до этого дня жена, проводив гостей, устало позевнув, спросила...
Идти в спальню не хотелось, возможно, что жена
еще не спит. Самгин знал, что все, о чем говорил Кутузов, враждебно Варваре и что мина внимания, с которой она слушала его, — фальшивая мина. Вспоминалось, что,
когда он сказал ей, что даже в одном из «правительственных сообщений» признано наличие революционного движения, — она удивленно спросила...
—
Когда я был юнкером, приходилось нередко дежурить во дворце; царь был
еще наследником. И тогда уже я заметил, что его внимание привлекают безличные люди, посредственности. Потом видел его на маневрах, на полковых праздниках. Я бы сказал, что талантливые люди неприятны ему, даже — пугают его.
— Не может быть, — искренно воскликнул Самгин, хотя догадывался именно об этом. Он даже подумал, что догадался не сегодня, не сейчас, а — давно,
еще тогда,
когда прочитал записку симпатическими чернилами. Но это надо было скрыть не только от Гогина, но и от себя. — Не может быть, — повторил он.
Но рабочие все-таки шли тесно, и только
когда щелкнуло
еще несколько раз и пули дважды вспорошили снег очень близко, один из них, отскочив, побежал прямо к набережной.
— Лютов был, — сказала она, проснувшись и морщась. — Просил тебя прийти в больницу. Там Алина с ума сходит. Боже мой, — как у меня голова болит! И какая все это… дрянь! — вдруг взвизгнула она, топнув ногою. — И
еще — ты! Ходишь ночью… Бог знает где,
когда тут… Ты уже не студент…
Сухо рассказывая ей, Самгин видел, что теперь,
когда на ней простенькое темное платье, а ее лицо, обрызганное веснушками, не накрашено и рыжие волосы заплетены в косу, — она кажется моложе и милее, хотя очень напоминает горничную. Она убежала, не дослушав его, унося с собою чашку чая и бутылку вина. Самгин подошел к окну;
еще можно было различить, что в небе громоздятся синеватые облака, но на улице было уже темно.
В дверь сильно застучали; он подождал, не прибежит ли Дуняша, но,
когда постучали
еще раз, открыл сам. Первым ввалился Лютов, за ним Макаров и
еще кто-то третий. Лютов тотчас спросил...
Он исчез. Парень подошел к столу, взвесил одну бутылку, другую, налил в стакан вина, выпил, громко крякнул и оглянулся, ища, куда плюнуть. Лицо у него опухло, левый глаз почти затек, подбородок и шея вымазаны кровью. Он стал
еще кудрявей, — растрепанные волосы его стояли дыбом, и он был
еще более оборван, — пиджак вместе с рубахой распорот от подмышки до полы, и,
когда парень пил вино, — весь бок его обнажился.
Но
еще более неприятные полчаса провел он с Макаровым. Этот явился рано утром,
когда Самгин пил кофе, слушая умиленные рассказы Анфимьевны о защитниках баррикады: ночами они посменно грелись у нее в кухне, старуха поила их чаем и вообще жила с ними в дружбе.