Неточные совпадения
Тяжелый нос бабушки обиженно
краснел, и она уплывала медленно, как облако на закате солнца. Всегда в
руке ее французская книжка с зеленой шелковой закладкой, на закладке вышиты черные слова...
Всего любопытнее были неприятно
красные, боязливые
руки учителя.
Она стояла, прислонясь спиною к тонкому стволу березы, и толкала его плечом, с полуголых ветвей медленно падали желтые листья, Лидия втаптывала их в землю, смахивая пальцами непривычные слезы со щек, и было что-то брезгливое в быстрых движениях ее загоревшей
руки. Лицо ее тоже загорело до цвета бронзы, тоненькую, стройную фигурку красиво облегало синее платье, обшитое
красной тесьмой, в ней было что-то необычное, удивительное, как в девочках цирка.
Ужас, испытанный Климом в те минуты, когда
красные, цепкие
руки, высовываясь из воды, подвигались к нему, Клим прочно забыл; сцена гибели Бориса вспоминалась ему все более редко и лишь как неприятное сновидение. Но в словах скептического человека было что-то назойливое, как будто они хотели утвердиться забавной, подмигивающей поговоркой...
Из окна своей комнаты он видел: Варавка, ожесточенно встряхивая бородою, увел Игоря за
руку на улицу, затем вернулся вместе с маленьким, сухоньким отцом Игоря, лысым, в серой тужурке и серых брюках с
красными лампасами.
Судорожно размахивая
руками,
краснея до плеч, писатель рассказывал русскую историю, изображая ее как тяжелую и бесконечную цепь смешных, подлых и глупых анекдотов.
Но его не услышали. Перебивая друг друга, они толкали его. Макаров, сняв фуражку, дважды больно ударил козырьком ее по колену Клима. Двуцветные, вихрастые волосы его вздыбились и придали горбоносому лицу не знакомое Климу, почти хищное выражение. Лида, дергая рукав шинели Клима, оскаливала зубы нехорошей усмешкой. У нее на щеках вспыхнули
красные пятна, уши стали ярко-красными,
руки дрожали. Клим еще никогда не видел ее такой злой.
Казалось, что, по существу, спорить им не о чем, но они спорили раздраженно,
покраснев, размахивая
руками...
Руки у него
красные, жилистые, так же как шея, а на висках уже вздулись синеватые вены.
Туробоев отошел в сторону, Лютов, вытянув шею, внимательно разглядывал мужика, широкоплечего, в пышной шапке сивых волос, в
красной рубахе без пояса; полторы ноги его были одеты синими штанами. В одной
руке он держал нож, в другой — деревянный ковшик и, говоря, застругивал ножом выщербленный край ковша, поглядывая на господ снизу вверх светлыми глазами. Лицо у него было деловитое, даже мрачное, голос звучал безнадежно, а когда он перестал говорить, брови его угрюмо нахмурились.
Лютов подпрыгивал, размахивал
руками, весь разрываясь, но говорил все тише, иногда — почти шепотом. В нем явилось что-то жуткое, пьяное и действительно страстное, насквозь чувственное. Заметно было, что Туробоеву тяжело слушать его шепот и тихий вой, смотреть в это возбужденное,
красное лицо с вывихнутыми глазами.
Все молчали, глядя на реку: по черной дороге бесшумно двигалась лодка, на носу ее горел и кудряво дымился светец, черный человек осторожно шевелил веслами, а другой, с длинным шестом в
руках, стоял согнувшись у борта и целился шестом в отражение огня на воде; отражение чудесно меняло формы, становясь похожим то на золотую рыбу с множеством плавников, то на глубокую, до дна реки,
красную яму, куда человек с шестом хочет прыгнуть, но не решается.
— Не попа-ал! — взвыл он плачевным волчьим воем, барахтаясь в реке. Его
красная рубаха вздулась на спине уродливым пузырем, судорожно мелькала над водою деревяшка с высветленным железным кольцом на конце ее, он фыркал, болтал головою, с волос головы и бороды разлетались стеклянные брызги, он хватался одной
рукой за корму лодки, а кулаком другой отчаянно колотил по борту и вопил, стонал...
Потом он так же поклонился народу на все четыре стороны, снял передник, тщательно сложил его и сунул в
руки большой бабе в
красной кофте.
Дядя Хрисанф говорил, размахивая
рукою, стараясь раскрыть как можно шире маленькие свои глаза, но достигал лишь того, что дрожали седые брови, а глаза блестели тускло, как две оловянные пуговицы, застегнутые в
красных петлях.
Входила монументальная, точно из
красной меди литая, Анфимьевна, внося на вытянутых
руках полупудовую кулебяку, и, насладившись шумными выражениями общего восторга пред солидной красотой ее творчества, кланялась всем, прижимая
руки к животу, благожелательно говоря...
Вставал профессор со стаканом
красного вина, высоко подняв
руку, он возглашал...
С телеги, из-под нового брезента, высунулась и просительно нищенски тряслась голая по плечо
рука, окрашенная в синий и
красный цвета, на одном из ее пальцев светилось золотое кольцо.
Царь, маленький, меньше губернатора, голубовато-серый, мягко подскакивал на краешке сидения экипажа, одной
рукой упирался в колено, а другую механически поднимал к фуражке, равномерно кивал головой направо, налево и улыбался, глядя в бесчисленные кругло открытые, зубастые рты, в
красные от натуги лица. Он был очень молодой, чистенький, с красивым, мягким лицом, а улыбался — виновато.
Клим, не ответив, улыбнулся; его вдруг рассмешила нелепо изогнутая фигура тощего человека в желтой чесунче, с желтой шляпой в
руке, с растрепанными волосами пенькового цвета;
красные пятна на скулах его напоминали о щеках клоуна.
Другой человек летел вытянувшись, вскинув
руки вверх, он был неестественно длинен, а неподпоясанная
красная рубаха вздулась и сделала его похожим на тюльпан.
— Это вы, Самгин? — окрикнул его человек, которого он только что обогнал. Его подхватил под
руку Тагильский, в сером пальто, в шляпе, сдвинутой на затылок, и нетрезвый; фарфоровое лицо его в
красных пятнах, глаза широко открыты и смотрят напряженно, точно боясь мигнуть.
Он понимал, что обыск не касается его, чувствовал себя спокойно, полусонно. У двери в прихожую сидел полицейский чиновник, поставив шашку между ног и сложив на эфесе очень
красные кисти
рук, дверь закупоривали двое неподвижных понятых. В комнатах, позванивая шпорами, рылись жандармы, передвигая мебель, снимая рамки со стен; во всем этом для Самгина не было ничего нового.
Запевали «Дубинушку» двое: один — коренастый, в
красной, пропотевшей, изорванной рубахе без пояса, в растоптанных лаптях, с голыми выше локтей
руками, точно покрытыми железной ржавчиной. Он пел высочайшим, резким тенором и, удивительно фокусно подсвистывая среди слов, притопывал ногою, играл всем телом, а железными
руками играл на тугой веревке, точно на гуслях, а пел — не стесняясь выбором слов...
Вся эта сцена заняла минуту, но Самгин уже знал, что она останется в памяти его надолго. Он со стыдом чувствовал, что испугался человека в
красной рубахе, смотрел в лицо его, глупо улыбаясь, и вообще вел себя недостойно. Варвара, разумеется, заметила это. И, ведя ее под
руку сквозь трудовую суету, слыша крики «Берегись!», ныряя под морды усталых лошадей, Самгин бормотал...
Через плетень на улицу перевалился человек в
красной рубахе, без пояса, босой, в подсученных до колен штанах; он забежал вперед толпы и, размахивая
руками, страдальчески взвизгнул...
Самгин, не ответив, смотрел, как двое мужиков ведут под
руки какого-то бородатого, в длинной, ниже колен, холщовой рубахе; бородатый, упираясь
руками в землю, вырывался и что-то говорил, как видно было по движению его бороды, но голос его заглушался торжествующим визгом человека в
красной рубахе, подскакивая, он тыкал кулаком в шею бородатого и орал...
Говоря, Кутузов постукивал пальцем левой
руки по столу, а пальцами правой разминал папиросу, должно быть, слишком туго набитую. Из нее на стол сыпался табак, патрон, брезгливо оттопырив нижнюю губу, следил за этой операцией неодобрительно. Когда Кутузов размял папиросу, патрон, вынув платок, смахнул табак со стола на колени себе. Кутузов с любопытством взглянул на него, и Самгину показалось, что уши патрона
покраснели.
— И потом еще картина: сверху простерты две узловатые
руки зеленого цвета с
красными ногтями, на одной — шесть пальцев, на другой — семь. Внизу пред ними, на коленях, маленький человечек снял с плеч своих огромную, больше его тела, двуличную голову и тонкими, длинными ручками подает ее этим тринадцати пальцам. Художник объяснил, что картина названа: «В
руки твои предаю дух мой». А
руки принадлежат дьяволу, имя ему Разум, и это он убил бога.
Самгин оглянулся: прилепясь к решетке сквера, схватив
рукою сучок дерева, Стратонов возвышался над толпой, помахивал над нею
красным кулаком с перчаткой, зажатой в нем, и кричал.
Клим промолчал, разглядывая
красное от холода лицо брата. Сегодня Дмитрий казался более коренастым и еще более обыденным человеком. Говорил он вяло и как бы не то, о чем думал. Глаза его смотрели рассеянно, и он, видимо, не знал, куда девать
руки, совал их в карманы, закидывал за голову, поглаживал бока, наконец широко развел их, говоря с недоумением...
Так неподвижно лег длинный человек в поддевке, очень похожий на Дьякона, — лег, и откуда-то из-под воротника поддевки обильно полилась кровь, рисуя сбоку головы его
красное пятно, — Самгин видел прозрачный парок над этим пятном; к забору подползал, волоча ногу, другой человек, с зеленым шарфом на шее; маленькая женщина сидела на земле, стаскивая с ноги своей черный ботик, и вдруг, точно ее ударили по затылку, ткнулась головой в колени свои, развела
руками, свалилась набок.
Впереди его двое молодых ребят вели под
руки третьего, в котиковой шапке, сдвинутой на затылок, с комьями
красного снега на спине.
Видел Самгин историка Козлова, который, подпрыгивая, тыкая зонтиком в воздух, бежал по панели, Корвина, поднявшего над головою
руку с револьвером в ней, видел, как гривастый Вараксин, вырвав знамя у Корнева, размахнулся, точно цепом,
красное полотнище накрыло
руку и голову регента; четко и сердито хлопнули два выстрела. Над головами Корнева и Вараксина замелькали палки, десятки
рук, ловя знамя, дергали его к земле, и вот оно исчезло в месиве человеческих тел.
Говоря, она играла браслетом, сняв его с
руки, и в
красных пальцах ее золото казалось мягким.
Он остановился, указывая
рукою вдаль, налево, на вспухшее среди поля
красное здание казармы артиллеристов и старые, екатерининские березы по краям шоссе в Москву.
— Не мной? Докажи! — кричал Дронов, шершавая кожа на лице его
покраснела, как скорлупа вареного рака, на небритом подбородке шевелились рыжеватые иголки, он махал
рукою пред лицом своим, точно черпая горстью воздух и набивая его в рот. Самгин попробовал шутить.
Пышно украшенный цветами, зеленью, лентами, осененный
красным знаменем гроб несли на плечах, и казалось, что несут его люди неестественно высокого роста. За гробом вели под
руки черноволосую женщину, она тоже была обвязана, крест-накрест,
красными лентами; на черной ее одежде ленты выделялись резко, освещая бледное лицо, густые, нахмуренные брови.
За нею, наклоня голову, сгорбясь, шел Поярков, рядом с ним, размахивая шляпой, пел и дирижировал Алексей Гогин; под
руку с каким-то задумчивым блондином прошел Петр Усов, оба они в полушубках овчинных; мелькнуло
красное, всегда веселое лицо эсдека Рожкова рядом с бородатым лицом Кутузова; эти — не пели, а, очевидно, спорили, судя по тому, как размахивал
руками Рожков; следом за Кутузовым шла Любаша Сомова с Гогиной; шли еще какие-то безымянные, но знакомые Самгину мужчины, женщины.
Шествие замялось. Вокруг гроба вскипело не быстрое, но вихревое движение, и гроб — бесформенная масса
красных лент, венков, цветов — как будто поднялся выше; можно было вообразить, что его держат не на плечах, а на
руках, взброшенных к небу. Со двора консерватории вышел ее оркестр, и в серый воздух, под низкое, серое небо мощно влилась величественная музыка марша «На смерть героя».
Она, видимо, много плакала, веки у нее опухли, белки
покраснели, подбородок дрожал,
рука дергала блузку на груди; сорвав с головы компресс, она размахивала им, как бы желая, но не решаясь хлестнуть Самгина по лицу.
Самгин посмотрел в окно — в небе, проломленном колокольнями церквей, пылало зарево заката и неистово метались птицы, вышивая черным по
красному запутанный узор. Самгин, глядя на птиц, пытался составить из их суеты слова неоспоримых фраз. Улицу перешла Варвара под
руку с Брагиным, сзади шагал странный еврей.
Смешно раскачиваясь, Дуняша взмахивала
руками, кивала медно-красной головой; пестренькое лицо ее светилось радостью; сжав пальцы обеих
рук, она потрясла кулачком пред лицом своим и, поцеловав кулачок, развела
руки, разбросила поцелуй в публику. Этот жест вызвал еще более неистовые крики, веселый смех в зале и на хорах. Самгин тоже усмехался, посматривая на людей рядом с ним, особенно на толстяка в мундире министерства путей, — он смотрел на Дуняшу в бинокль и громко говорил, причмокивая...
Из сумрака выскочил, побежал к столу лысый человечек, с рыжеватой реденькой бородкой, — он тащил за
руку женщину в клетчатой юбке,
красной кофте, в пестром платке на плечах.
К Лидии подходили мужчины и женщины, низко кланялись ей, целовали
руку; она вполголоса что-то говорила им, дергая плечами, щеки и уши ее сильно
покраснели. Марина, стоя в углу, слушала Кормилицына; переступая с ноги на ногу, он играл портсигаром; Самгин, подходя, услыхал его мягкие, нерешительные слова...
На эстраде, заслоняя
красный портрет царя Александра Второго, одиноко стоял широкоплечий, но плоский, костистый человек с длинными
руками, седовласый, но чернобровый, остриженный ежиком, с толстыми усами под горбатым носом и острой французской бородкой.
Облокотясь о стол, запустив пальцы одной
руки в лохматую гриву свою, другой
рукой он подкладывал в рот винные ягоды, медленно жевал их, запивая глотками мадеры, и смотрел на Турчанинова с масляной улыбкой на
красном лице, а тот, наклонясь к нему, держа стакан в
руке, говорил...
Над крыльцом дугою изгибалась большая, затейливая вывеска, — на белом поле
красной и синей краской были изображены: мужик в странной позе — он стоял на одной ноге, вытянув другую вместе с
рукой над хомутом, за хомутом — два цепа; за ними — большой молоток; дальше — что-то непонятное и — девица с парнем; пожимая друг другу
руки, они целовались.
Жутко было слышать его тяжелые вздохи и слова, которыми он захлебывался. Правой
рукой он мял щеку,
красные пальцы дергали волосы, лицо его вспухало, опадало, голубенькие зрачки точно растаяли в молоке белков. Он был жалок, противен, но — гораздо более — страшен.
Марина не дала ему договорить, — поставив чашку на блюдце, она сжала пальцы
рук в кулак, лицо ее густо
покраснело, и, потрясая кулаком, она проговорила глуховатым голосом...