Неточные совпадения
В этой борьбе пострадала и семья Самгиных: старший брат Ивана Яков, просидев почти два года в тюрьме, был сослан в Сибирь, пытался бежать из ссылки и, пойманный, переведен куда-то в Туркестан; Иван Самгин тоже не избежал ареста и тюрьмы, а затем
его исключили из университета; двоюродный брат Веры Петровны и муж Марьи Романовны умер на этапе по пути в Ялуторовск в ссылку.
Они были «нездешние», куда-то ехали, являлись к Самгину на перепутье, иногда оставались ночевать.
Клим думал, но не о том, что такое деепричастие и
куда течет река Аму-Дарья, а о том, почему, за что не любят этого человека. Почему умный Варавка говорит о
нем всегда насмешливо и обидно? Отец, дедушка Аким, все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина, как трубочиста. Только одна Таня изредка спрашивала...
Но с этого дня
он заболел острой враждой к Борису, а тот, быстро уловив это чувство, стал настойчиво разжигать
его, высмеивая почти каждый шаг, каждое слово Клима. Прогулка на пароходе, очевидно, не успокоила Бориса,
он остался таким же нервным, каким приехал из Москвы, так же подозрительно и сердито сверкали
его темные глаза, а иногда вдруг
им овладевала странная растерянность, усталость,
он прекращал игру и уходил куда-то.
Отец все чаще уезжал куда-то,
он как-то умалялся, таял и наконец совсем исчез.
Размышления о женщинах стали самым существенным для
него, в
них сосредоточилось все действительное и самое важное, все же остальное отступило куда-то в сторону и приобрело странный характер полусна, полуяви.
— В мире идей необходимо различать тех субъектов, которые ищут, и тех, которые прячутся. Для первых необходимо найти верный путь к истине,
куда бы
он ни вел, хоть в пропасть, к уничтожению искателя. Вторые желают только скрыть себя, свой страх пред жизнью, свое непонимание ее тайн, спрятаться в удобной идее. Толстовец — комический тип, но
он весьма законченно дает представление о людях, которые прячутся.
— Томилина я скоро начну ненавидеть, мне уже теперь, иной раз, хочется ударить
его по уху. Мне нужно знать, а
он учит не верить, убеждает, что алгебра — произвольна, и черт
его не поймет, чего
ему надо! Долбит, что человек должен разорвать паутину понятий, сотканных разумом, выскочить куда-то, в беспредельность свободы. Выходит как-то так: гуляй голым! Какой дьявол вертит ручку этой кофейной мельницы?
Поболтав с дочерью, с Климом,
он изругал рабочих, потом щедро дал
им на чай и уехал куда-то, а Лидия ушла к себе наверх, притаилась там, а за вечерним чаем стала дразнить Таню Куликову вопросами...
Ему приятно было видеть задумчивость на бородатом лице студента, когда Кутузов слушал музыку, приятна была сожалеющая улыбка, грустный взгляд в одну точку, куда-то сквозь людей, сквозь стену.
Клим начал смотреть на Нехаеву как на существо фантастическое. Она заскочила куда-то далеко вперед или отбежала в сторону от действительности и жила в мыслях, которые Дмитрий называл кладбищенскими. В этой девушке было что-то напряженное до отчаяния, минутами казалось, что она способна выпрыгнуть из окна. Особенно удивляло Клима женское безличие, физиологическая неощутимость Нехаевой, она совершенно не возбуждала в
нем эмоции мужчины.
Для Клима наступило тяжелое время. Отношение к
нему резко изменилось, и никто не скрывал этого. Кутузов перестал прислушиваться к
его скупым, тщательно обдуманным фразам, здоровался равнодушно, без улыбки. Брат с утра исчезал куда-то, являлся поздно, усталый;
он худел, становился неразговорчив, при встречах с Климом конфузливо усмехался. Когда Клим попробовал объясниться, Дмитрий тихо, но твердо сказал...
Густой запах цветов опьянял, и Климу казалось, что, кружась по дорожке сада,
он куда-то уходит от себя.
Вот
он идет куда-то широко шагая, глядя в землю, спрятав руки, сжатые в кулак, за спиною, как бы неся на плечах невидимую тяжесть.
— Я ночую у тебя, Лидуша! — объявила она. — Мой милейший Гришук пошел куда-то в уезд,
ему надо видеть, как мужики бунтовать будут. Дай мне попить чего-нибудь, только не молока. Вина бы, а?
Он долго думал в этом направлении и, почувствовав себя настроенным воинственно, готовым к бою, хотел идти к Алине,
куда прошли все, кроме Варавки, но вспомнил, что
ему пора ехать в город. Дорогой на станцию, по трудной, песчаной дороге, между холмов, украшенных кривеньким сосняком, Клим Самгин незаметно утратил боевое настроение и, толкая впереди себя длинную тень свою, думал уже о том, как трудно найти себя в хаосе чужих мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.
Ему протянули несколько шапок,
он взял две из
них, положил
их на голову себе близко ко лбу и, придерживая рукой, припал на колено. Пятеро мужиков, подняв с земли небольшой колокол, накрыли
им голову кузнеца так, что края легли
ему на шапки и на плечи,
куда баба положила свернутый передник. Кузнец закачался, отрывая колено от земли, встал и тихо, широкими шагами пошел ко входу на колокольню, пятеро мужиков провожали
его, идя попарно.
— О, боже мой, можешь представить: Марья Романовна, — ты ее помнишь? — тоже была арестована, долго сидела и теперь выслана куда-то под гласный надзор полиции! Ты — подумай: ведь она старше меня на шесть лет и все еще… Право же, мне кажется, что в этой борьбе с правительством у таких людей, как Мария, главную роль играет
их желание отомстить за испорченную жизнь…
— Есть люди домашние и дикие, я — дикий! — говорил
он виновато. — Домашних людей я понимаю, но мне с
ними трудно. Все кажется, что кто-нибудь подойдет ко мне и скажет: иди со мной! Я и пойду, неизвестно
куда.
Он не возбуждал каких-либо добрых чувств, не возбуждал и снисходительной жалости, наоборот, Климу хотелось дразнить
его, хотелось посмотреть,
куда еще может подпрыгнуть и броситься этот человек?
— Поехать бы куда-нибудь, — предложил
он. Лютов повалился на диван, подобрал ноги под себя и спросил, усмехаясь...
— Кучер Михаил кричит на людей, а сам не видит,
куда нужно ехать, и всегда боишься, что
он задавит кого-нибудь.
Он уже совсем плохо видит. Почему вы не хотите полечить
его?
— Чепуха какая, — задумчиво бормотал Иноков, сбивая на ходу шляпой пыль с брюк. — Вам кажется, что вы куда-то не туда бежали, а у меня в глазах — щепочка мелькает, эдакая серая щепочка, точно ею выстрелили, взлетела… совсем как жаворонок… трепещет. Удивительно, право! Тут — люди изувечены, стонут, кричат, а в память щепочка воткнулась. Эти штучки… вот эдакие щепочки… черт
их знает!
Иноков постучал пальцами в окно и, размахивая шляпой, пошел дальше. Когда ветер стер звук
его шагов, Самгин пошел домой, подгоняемый ветром в спину, пошел, сожалея, что не догадался окрикнуть Инокова и отправиться с
ним куда-нибудь, где весело.
—
Куда вы? — окликнул
его Самгин.
— Так, сболтнул. Смешно и… отвратительно даже, когда подлецы и идиоты делают вид, что
они заботятся о благоустройстве людей, — сказал
он, присматриваясь,
куда бросить окурок. Пепельница стояла на столе за книгами, но Самгин не хотел подвинуть ее гостю.
— Не все, — ответил Иноков почему-то виноватым тоном. — Мне Пуаре рассказал,
он очень много знает необыкновенных историй и любит рассказывать. Не решил я — чем кончить? Закопал
он ребенка в снег и ушел куда-то, пропал без вести или — возмущенный бесплодностью любви — сделал что-нибудь злое? Как думаете?
— Не знаю, где
он, — пробормотал Самгин, оглядываясь —
куда свернуть? Но переулка не было, а Дьякон говорил...
Она уже явно ревновала
его к Сомовой и, когда
он приходил к ней, угощала
его чаем не в столовой,
куда могла явиться нахлебница, а в своей уютненькой комнате, как бы нарочито приспособленной для рассказов в духе Мопассана.
— О, нет! — прервала она. — Я о
нем знала. Иван очень помогал таким ехать
куда нужно.
Ему всегда писали: придет человек, и человек приходил.
— Ну, господи! У нас, в России! Ты пойми: ведь это значит — конец спорам и дрязгам, каждый знает, что
ему делать,
куда идти. Там прямо сказано о необходимости политической борьбы, о преемственной связи с народниками — понимаешь?
Любаша бесцеремонно прервала эту речь, предложив дяде Мише покушать.
Он молча согласился, сел к столу, взял кусок ржаного хлеба, налил стакан молока, но затем встал и пошел по комнате, отыскивая,
куда сунуть окурок папиросы. Эти поиски тотчас упростили
его в глазах Самгина,
он уже не мало видел людей, жизнь которых стесняют окурки и разные иные мелочи, стесняют, разоблачая в
них обыкновенное человечье и будничное.
Он перечислил: первая встреча — на дачах,
куда она приезжала сообщить Лютову об арестах «народоправцев».
Но
он тоже невольно поддавался очарованию летней ночи и плавного движения сквозь теплую тьму к покою.
Им овладевала приятная, безмысленная задумчивость.
Он смотрел, как во тьме, сотрясаемой голубой дрожью, медленно уходят куда-то назад темные массы берегов, и было приятно знать, что прожитые дни не воротятся.
Поярков работал в каком-то частном архиве, и по тому, как бедно одевался
он, по истощенному лицу
его можно было заключить, что работа оплачивается плохо.
Он часто и ненадолго забегал к Любаше, говорил с нею командующим тоном, почти всегда куда-то посылал ее, Любаша покорно исполняла
его поручения и за глаза называла
его...
Дома
он расслабленно свалился на диван. Варвара куда-то ушла, в комнатах было напряженно тихо, а в голове гудели десятки голосов. Самгин пытался вспомнить слова своей речи, но память не подсказывала
их. Однако
он помнил, что кричал не своим голосом и не свои слова.
Он очень неохотно уступил настойчивой просьбе Варвары пойти в Кремль, а когда
они вошли за стену Кремля и толпа, сейчас же всосав
его в свою черную гущу, лишила воли, начала подталкивать, передвигать куда-то, — Самгин настроился мрачно, враждебно всему.
Он вздохнул свободнее, когда
его и Варвару оттеснили к нелепому памятнику царя, где было сравнительно просторно.
— Это — верно, — сказал
он ей. — Собственно, эти суматошные люди, не зная,
куда себя девать, и создают так называемое общественное оживление в стенах интеллигентских квартир, в пределах Москвы, а за пределами ее тихо идет нормальная, трудовая жизнь простых людей…
Очень жаль, что
он уехал куда-то в провинцию, где
ему предложили место.
— Вы, барин, отойдите
куда погуще, а то — кто знает, как
они поглядят на вас? Дело — не законное, свидетели — нежелательны.
К Самгину подошли двое: печник, коренастый, с каменным лицом, и черный человек, похожий на цыгана. Печник смотрел таким тяжелым, отталкивающим взглядом, что Самгин невольно подался назад и встал за бричку. Возница и черный человек, взяв лошадей под уздцы, повели
их куда-то в сторону, мужичонка подскочил к Самгину, подсучивая разорванный рукав рубахи, мотаясь, как волчок, который уже устал вертеться.
—
Куда едете? В какой должности? — пугливо спрашивал
он; печник поймал
его за плечо и отшвырнул прочь, как мальчишку, а когда мужичок растянулся на земле, сказал
ему...
Лошади подбежали к вокзалу маленькой станции, Косарев, получив на чай, быстро погнал
их куда-то во тьму, в мелкий, почти бесшумный дождь, и через десяток минут Самгин раздевался в пустом купе второго класса, посматривая в окно, где сквозь мокрую тьму летели злые огни, освещая на минуту черные кучи деревьев и крыши изб, похожие на крышки огромных гробов. Проплыла стена фабрики, десятки красных окон оскалились, точно зубы, и показалось, что это от
них в шум поезда вторгается лязгающий звук.
— Конечно, смешно, — согласился постоялец, — но, ей-богу, под смешным словом мысли у меня серьезные. Как я прошел и прохожу широкий слой жизни, так я вполне вижу, что людей, не умеющих управлять жизнью, никому не жаль и все понимают, что хотя
он и министр, но — бесполезность! И только любопытство, все равно как будто убит неизвестный, взглянут на труп, поболтают малость о причине уничтожения и отправляются кому
куда нужно: на службу, в трактиры, а кто — по чужим квартирам, по воровским делам.
— Лозунг командующих классов — назад, ко всяческим примитивам в литературе, в искусстве, всюду. Помните приглашение «назад к Фихте»? Но — это вопль испуганного схоласта, механически воспринимающего всякие идеи и страхи, а конечно, позовут и дальше — к церкви, к чудесам, к черту, все равно —
куда, только бы дальше от разума истории, потому что
он становится все более враждебен людям, эксплуатирующим чужой труд.
Через полчаса
он сидел во тьме своей комнаты, глядя в зеркало, в полосу света, свет падал на стекло, проходя в щель неприкрытой двери, и показывал половину человека в ночном белье,
он тоже сидел на диване, согнувшись, держал за шнурок ботинок и раскачивал
его, точно решал —
куда швырнуть?
— То есть — как это отходят?
Куда отходят? — очень удивился собеседник. — Разве наукой вооружаются не для политики? Я знаю, что некоторая часть студенчества стонет: не мешайте учиться! Но это — недоразумение. Университет, в лице
его цивильных кафедр, — военная школа, где преподается наука командования пехотными массами. И, разумеется, всякая другая военная мудрость.
Варвара по вечерам редко бывала дома, но если не уходила она — приходили к ней. Самгин не чувствовал себя дома даже в своей рабочей комнате,
куда долетали голоса людей, читавших стихи и прозу. Настоящим, теплым, своим домом
он признал комнату Никоновой. Там тоже были некоторые неудобства; смущал очкастый домохозяин,
он, точно поджидая Самгина, торчал на дворе и, встретив
его ненавидящим взглядом красных глаз из-под очков, бормотал...
Самгин шумно захлопнул форточку, раздраженный воспоминанием о Властове еще более, чем беседой с Лютовым. Да, эти Властовы плодятся, множатся и смотрят на
него как на лишнего в мире.
Он чувствовал, как быстро
они сдвигают
его куда-то в сторону, с позиции человека солидного, широко осведомленного, с позиции, которая все-таки несколько тешила
его самолюбие. Дерзость Властова особенно возмутительна. На любимую Варварой фразу: «декаденты — тоже революционеры»
он ответил...