Неточные совпадения
Несомненно, это был самый умный
человек, он никогда ни с кем не соглашался и всех учил, даже Настоящего Старика, который жил тоже несогласно со всеми,
требуя, чтоб все шли одним путем.
Тогда этот петушиный крик показался Климу смешным, а теперь носатая девица с угрями на лице казалась ему несправедливо обиженной и симпатичной не только потому, что тихие, незаметные
люди вообще были приятны: они не спрашивали ни о чем, ничего не
требовали.
— Наши отцы слишком усердно занимались решением вопросов материального характера, совершенно игнорируя загадки духовной жизни. Политика — область самоуверенности, притупляющей наиболее глубокие чувства
людей. Политик — это ограниченный
человек, он считает тревоги духа чем-то вроде накожной болезни. Все эти народники, марксисты —
люди ремесла, а жизнь
требует художников, творцов…
Оно — не в том, что говорит Лидия, оно прячется за словами и повелительно
требует, чтоб Клим Самгин стал другим
человеком, иначе думал, говорил, —
требует какой-то необыкновенной откровенности.
— Помяты ребра. Вывихнута рука. Но — главное — нервное потрясение… Он всю ночь бредил: «Не давите меня!»
Требовал, чтоб разогнали
людей дальше друг от друга. Нет, скажи — что же это?
— Любовь тоже
требует героизма. А я — не могу быть героиней. Варвара — может. Для нее любовь — тоже театр. Кто-то, какой-то невидимый зритель спокойно любуется тем, как мучительно любят
люди, как они хотят любить. Маракуев говорит, что зритель — это природа. Я — не понимаю… Маракуев тоже, кажется, ничего не понимает, кроме того, что любить — надо.
Пред Климом встала бесцветная фигурка
человека, который, ни на что не жалуясь, ничего не
требуя, всю жизнь покорно служил
людям, чужим ему. Было даже несколько грустно думать о Тане Куликовой, странном существе, которое, не философствуя, не раскрашивая себя словами, бескорыстно заботилось только о том, чтоб
людям удобно жилось.
«Осенние листья», — мысленно повторял Клим, наблюдая непонятных ему
людей и находя, что они сдвинуты чем-то со своих естественных позиций. Каждый из них, для того чтоб быть более ясным,
требовал каких-то добавлений, исправлений. И таких
людей мелькало пред ним все больше. Становилось совершенно нестерпимо топтаться в хороводе излишне и утомительно умных.
— Совершенно правильно, — отвечал он и, желая смутить, запугать ее, говорил тоном философа, привыкшего мыслить безжалостно. — Гуманизм и борьба — понятия взаимно исключающие друг друга. Вполне правильное представление о классовой борьбе имели только Разин и Пугачев, творцы «безжалостного и беспощадного русского бунта». Из наших интеллигентов только один Нечаев понимал, чего
требует революция от
человека.
—
Требует она, чтоб
человек покорно признал себя слугою истории, жертвой ее, а не мечтал бы о возможности личной свободы, независимого творчества.
— История относится к
человеку суровее, жестче природы. Природа
требует, чтоб
человек удовлетворял только инстинкты, вложенные ею в него. История насилует интеллект
человека.
Говорил он гибким, внушительным баском, и было ясно, что он в совершенстве постиг секрет: сколько слов
требует та или иная фраза для того, чтоб прозвучать уничтожающе в сторону обвинителя,
человека с лицом блудного сына, только что прощенного отцом своим.
— Пробовал я там говорить с людями — не понимают. То есть — понимают, но — не принимают. Пропагандист я — неумелый, не убедителен. Там все индивидуалисты… не пошатнешь! Один сказал: «Что ж мне о
людях заботиться, ежели они обо мне и не думают?» А другой говорит: «Может, завтра море смерти моей
потребует, а ты мне внушаешь, чтоб я на десять лет вперед жизнь мою рассчитывал». И все в этом духе…
С Елизаветой Спивак она обращалась, как с
человеком, который не очень приятен и надоел, но — необходим,
требовала ее присутствия при деловых разговорах о ликвидации бесчисленных предприятий Варавки и, выслушивая ее советы, благосклонно соглашалась.
Эта новая тревога
требовала общения с
людьми,
требовала событий, но
люди не являлись, выходить из дома Самгин опасался, да и неловко было гулять с разбитым лицом.
Подбежал жандарм в очках, растолкал
людей и, задыхаясь, доложил, что начальник разъезда телеграфирует о повреждении пути,
требует рабочих.
Безмолвная ссора продолжалась. Было непоколебимо тихо, и тишина эта как бы
требовала, чтоб
человек думал о себе. Он и думал. Пил вино, чай, курил папиросы одну за другой, ходил по комнате, садился к столу, снова вставал и ходил; постепенно раздеваясь, снял пиджак, жилет, развязал галстук, расстегнул ворот рубахи, ботинки снял.
«Осталась где-то вне действительности, живет бредовым прошлым», — думал он, выходя на улицу. С удивлением и даже недоверием к себе он вдруг почувствовал, что десяток дней, прожитых вне Москвы, отодвинул его от этого города и от
людей, подобных Татьяне, очень далеко. Это было странно и
требовало анализа. Это как бы намекало, что при некотором напряжении воли можно выйти из порочного круга действительности.
— О, нет! Это меня не… удовлетворяет. Я — сломал ногу. Это будет материальный убиток, да! И я не уйду здесь. Я
требую доктора… — Офицер подвинулся к нему и стал успокаивать, а судейский спросил Самгина, не заметил ли он в вагоне
человека, который внешне отличался бы чем-нибудь от пассажира первого класса?
— Я — тоже спал, да! Я был здоровый
человек и хорошо спал. Теперь вы сделали, что я буду плохо спать. Я
требую доктора.
«
Человек имеет право думать как ему угодно, но право учить —
требует оснований ясных для меня, поучаемого… На чем, кроме инстинкта собственности, можно возбудить чувство собственного достоинства в пролетарии?.. Мыслить исторически можно только отправляясь от буржуазной мысли, так как это она является родоначальницей социализма…»
— В стране быстро развивается промышленность. Крупная буржуазия организует свою прессу: «Слово» — здесь, «Утро России» — в Москве. Москвичи, во главе с министром финансов,
требуют изменения торговых договоров с иностранными государствами, прежде всего — с Германией, — жаловался испуганный
человек и покашливал все сильнее.
Он мог бы одинаково свободно и с равной силой повторить любую мысль, каждую фразу, сказанную любым
человеком, но он чувствовал, что весь поток этих мыслей
требует ограничения в единую норму, включения в берега, в русло.
— Господа! — возгласил он с восторгом, искусно соединенным с печалью. — Чего можем
требовать мы,
люди, от жизни, если даже боги наши глубоко несчастны? Если даже религии в их большинстве — есть религии страдающих богов — Диониса, Будды, Христа?
— Был там Гурко, настроен мрачно и озлобленно, предвещал катастрофу, говорил, точно кандидат в Наполеоны. После истории с Лидвалем и кражей овса ему, Гурко, конечно, жить не весело. Идиот этот, октябрист Стратонов, вторил ему,
требовал: дайте нам сильного
человека! Ногайцев вдруг заявил себя монархистом. Это называется: уверовал в бога перед праздником. Сволочь.
— Несколько непонятна политика нам, простецам. Как это: война расходы усиливает, а — доход сократили? И вообще, знаете, без вина — не та работа! Бывало, чуть
люди устанут, посулишь им ведерко, они снова оживут. Ведь — победим, все убытки взыщем. Только бы скорее! Ударить разок, другой, да и
потребовать: возместите протори-убытки, а то — еще раз стукнем.
Из
людей, которых он видел в эти дни, особенно выделялась монументальная фигура красавца Фроленкова. Приятно было вспоминать его ловкие, уверенные движения, на каждое из них
человек этот тратил силы именно столько, сколько оно
требовало. Многозначительно было пренебрежение, ‹с которым› Фроленков говорил о кузнецах, слушал дерзости Ловцова.
Практика судебного оратора достаточно хорошо научила Клима Ивановича Самгина обходить опасные места, удаляясь от них в сторону. Он был достаточно начитан для того, чтоб легко наполнять любой термин именно тем содержанием, которого
требует день и минута. И, наконец, он твердо знал, что
люди всегда безграмотнее тех мыслей и фраз, которыми они оперируют, — он знал это потому, что весьма часто сам чувствовал себя таким.
В сравнении с любым
человеком он чувствовал себя богачом,
человеком огромного опыта, этот опыт
требовал других условий, для того чтоб вспыхнуть и ярко осветить фигуру его носителя.